Александр Генис: Сегодня наша рубрика “Картинки с выставки” отправится в главный музей Нью-Йорка и Америки Метрополитен, где с оглушительным успехом проводится крайне необычная именно для этого - отнюдь не этнографического - музея выставка. Она посвящена искусству индейцев прерий.
(Музыка)
Александр Генис: На выставке в Метрополитен представлено более 150 экспонатов, созданных индейцами разных племен, населявших Средний Запад североамериканского континента.
Среди них - ритуальные трубки (курение табака сопровождало все религиозные церемонии), деревянные щиты, украшенные изображениями духов-защитников, разрисованные абстрактными фигурами барабаны, живо напоминающие картины Кандинского (как недавно выяснилось, на его творчество оказало решающее влияние шаманские бубны северных народов России).
Особое место занимают накидки из бизоньих шкур. Они служили универсальной одеждой, часто - дарами, иногда - летописью племени. Для не знавших письменности индейцев, пиктографическая хроника, покрывающая тщательно отделанную кожу, служила своего рода мнемоническим устройством. Стилизованные рисунки верховых воинов, дополненные устными рассказами, всегда, как северные саги европейцев, рассказывали истории битв и распрей. Будничная, мирная жизнь не заслуживала того, чтобы остаться в истории, война только ее и составляла.
Так на одном из самых старых экспонатов, выполненных в 1740-м году на территории нынешнего штата Аризона, подробна излагаются батальные приключения воинов племени в их столкновении с врагом. Читая шкуру (справа налево), мы узнаем и о числе бойцов, и об их оружии - кремниевые ружья и томогавки, но лучше всего тут любовно изображенные кони.
С тех пор, как испанцы завезли лошадей в Новый Свет, кони изменили жизнь всего континента. Индейцы стали не просто охотиться за бизонами, а кочевать вместе с ними. Соответственно статус лошади стал мифическим: ее ждала та же загробная жизнь, что и хозяина. Самый трогательный экспонат на выставке - “портрет” конкретной лошади, погибшей в битве от десяти огнестрельных ран, щепетильно отмеченных на статуэтке. Изображенная в отчаянном прыжке, она кажется, уносится с земли в небо.
(Музыка)
Александр Генис: Чтобы понять, как отличались аборигены Нового Света от образа индейцев, сложившимся в Старом Свете, можно вспомнить рассказ Чехова. Та Америку, куда мечтал сбежать чеховский Чечевицын, была страной, где “пьют вместо чая джин”, где “земля дрожит, когда стадо бизонов бежит через пампасы”, где “мустанги брыкаются и ржут”. Русским детям все это открыл Майн Рид, американским взрослым - вестерны. Задолго до того, как они появились не только в кино, но даже в книгах, за образ дикого Запада взялись художники, точнее - скульпторы, запечатлевшие индейцев в бронзовых статуэтках, хранящихся в американском крыле Метрополитена.
На первых порах этот сюжет с трудом давался западному искусству. Прошедшие европейскую (обычно - итальянскую) школу мастера не знали языка, годившегося для описания свежей, еще не истоптанной искусством реальности другого, будто свалившегося с неба континента. Столкнувшись с новым вызовом, художники вынуждены были отступить назад и переодеть Запад в античный наряд.
- Открыв Америку, - объявило искусство бледнолицых, - мы отправились вспять по собственной истории. Дальний Запад - это туннель в прошлое. Сквозь него мы можем припасть к истокам нашего мира. Индейцы - это ахейцы “Илиады”. Могучие, бесстрашные и печальные, как все эпические герои, они вновь уходят с арены истории. Задача американского художника - та же, что у Гомера: запечатлеть облик исчезающего мира в назидание будущим поколениям.
Если сравнить экспонаты индейской выставки с творениями бледнолицых мастеров, то надо признать, что со своей задачей скульптуры не справилась. Их индейцы чаще напоминают о музеях, чем о прериях. Совершенные, как античные боги, бронзовые индейцы причесаны по ренессансной моде. Они стреляют из лука, как Аполлон, охотятся, как Артемида, сражаются, как Ахилл, и умирают, как Гектор.
Лучше аборигенов европейским скульпторам удавались звери Нового Света, особенно - бизоны. И понятно - почему: они поражали фантазию. Однажды, когда я ехал по северным окраинам штата Нью-Йорка, мне довелось увидеть крутые заснеженные холмы, бредущие вдоль ограды фермы, пытавшейся разводить бизонов на мясо. Вблизи и на пленэре, бизоны казались доисторическими тварями. Как динозавры в коровнике, они не вписывались в сельское хозяйство. Именно такими их изображала скульптура. Отбросив гладкие античные модели, художник создавал экспрессионистский портрет индейского Запада, которому храмом и кумиром служили мохнатые горы бизонов.
Но и тут я отдал бы предпочтение индейским художникам, представленным на выставке в Метрополитен. Их высеченные из полированного камня бизоны намного экспрессивнее: они состоят из абриса и движения. Не заботясь о скучных деталях и натуралистических подробностях, индейский резчик создавал не образ зверя, а ту идею мощи и напора, которая восхищает художников и в пещерном искусстве. Сокращая разделяющее нас расстояние на десятки тысяч лет, выставка индейских артефактов позволяет зрителям погрузиться в общий для всех людей доисторический мир.
(Музыка)
Александр Генис: Живя в Америке, мы можем позволить себе то, чего не дано жителям Старого Света - познакомиться с индейцами не только в музее. Положим, в самом Нью-Йорке я знал только одного индейца. Однажды я спросил его напрямик, есть ли у него претензии к белым.
- Только к Голливуду, - мирно ответил он, - там часто показывают, как индейцы падают с лошади, но это просто невозможно: мы выросли в седле.
Хотя мне казалось, что мой 200-килограммовый индеец ни в одно седло не влезет, я не стал спорить, выучив первый урок политкорректности. Другие требовали не называть мужчину “вождем”, женщину - “скво” и никогда не улюлюкать, шлепая себя по губе. Справившись с этикетом, я отправился в гости к индейцам, чтобы поближе познакомиться с урожденными, а не “понаехавшими”, как я, американцами.
Как раз для этого существует музейная “Плимутская плантация” в штате Массачусетс, где живые туземцы показывают и рассказывают, как хорошо они жили до нас и без нас.
В их деревне все шевелилось, дымилось и пахло. Свирепый воин с настоящим (а каким же еще?) мохавком выжигал каноэ из могучего ствола тюльпанового дерева.
- Еще сутки, - объяснил он, - и на нем можно будет ловить угрей.
- Вкусные? - спросил я с завистью, вспомнив Прибалтику.
- Не пробовал, я - вегетарианец.
Зато другой индеец, назвавшийся Тим Серая Глина, обедал олениной.
- Мы едим разных зверей: косуль, бобров, енотов, белок, но не хищников, включая медведей. Ведь они питаются сырым мясом с паразитами. От этого вся зараза. Поэтому индейцы никогда не болели и были здоровыми - рост футов шесть, не меньше. Раньше мы никогда не ходили, только бегали, миль по сто в день. И жили лет до 120, ну, может, до 80 - никто не считал.
- А правда, - собрал я все вычитанное в один вопрос, - что по обычаю пленный воин пел свою прощальную песню, когда его поджаривали на костре, снимали скальп, засыпали рану углями и, наконец, вырезали сердце, чтобы, съесть его, и стать таким же смельчаком?
- Мужчины, - мечтательно сказал Тим, - а по-вашему лучше сражаться, как в Конгрессе: годами воюют и ни одного трупа?
Я не рискнул ответить, потому что очередная президентская кампания только началась и я понятия не имел, за кого индейцы обычно голосуют.
Нашу передачу о культуре американских индейцев мы продолжим вместе с Соломоном Волковым.
Продолжая наш разговор о выставке индейского искусства в Метрополитен, я хочу обратить внимание на одно важное обстоятельство. Эта выставка - композитная, она собралась из экспозиций трех музеев. Отчасти это собрание Метрополитен, которое богато во всех отношениях. Поскольку Метрополитен - энциклопедический музей, там есть все, в том числе и индейские артефакты. Другая часть коллекции приехала из Канзаса, из богатого музея Аткинса, который среди прочего очень знаменит своими дальневосточными коллекциями. А вот третья часть экспозиции приехала из Европы, из парижского музея. По-моему, это знаменательный факт: привозить индейские ценности из Старого света в Новый — это весьма любопытно.
И это позволяет нам открыть новую тему. Дело в том, что индейцы в Старом свете пользовались большей популярностью, чем индейцы в Новом свете. Индейцы для Европы были существами мистическими и мифическими. Старая, идущая от Руссо, концепция “благородного дикаря” в лице индейцев нашла себе очень благодарную публику. Не знаю, помните ли вы, но в нашей молодости в Советском Союзе показывали постоянно гэдээровские фильмы об индейцах, среди них были «Виннету, вождь апачей».
Соломон Волков: Там ведь выступал Дин Рид, американский актер.
Александр Генис: Нет, вы путаете, там выступал Гойко Митич, югославский актер, игравший индейца.
Соломон Волков: Правильно. Но и Дин Рид тоже выступал.
Александр Генис: Гойко Митич там точно был. Все эти фильмы были поставлены по книгам классика немецкой приключенческой литературы Карла Мая.
Соломон Волков: О Карле Мае я впервые услышал в Праге. Я даже не знал, что существует такой популярный немецкий писатель, который специализируется на индейцах. Меня окружила чешская молодежь, когда я туда приехал, я им пытался толковать о передовых, с моей точки зрения, Вознесенском и Евтушенко, они на меня смотрели с презрением и отвечали мне: это что, вот Карл Май.
Александр Генис: Карл Май — это, в сущности, XIX век, он умер в 1912 году. У него был плохая репутация, особенно потому, что у него были сомнительные поклонники. Главный среди них - Гитлер, он благоговел перед Маем. Уже сейчас, сравнительно недавно я нашел сочинения Мая. Надо сказать, что автор - очень сомнительная личность, что-то с законом у него было не в порядке. Важнее, что он никогда не был в Америке и никогда не видел индейцев. Все, что он написал об индейцах — это в общем-то списано с Купера, но с немецким акцентом. Главный герой этих сочинений — этакий немецкий ковбой, который дружит с честными индейцами и воюет против плохих американцев. Но когда в Советском Союзе показывали гэдээровские фильмы, нигде не было сказано, что это по Карлу Маю. На экране просто индейцы, а почему индейцы из ГДР — никто не понимает. Кстати, Карл Май до сих пор пользуется огромной популярностью в Германии, там существует его музей, куда постоянно приходят посетители. Это такой странный феномен культуры, который вписывается в наш сюжет об индейцах в Старом свете.
Соломон Волков: Я на эту тему тоже размышлял, , и с удивлением обнаружил, что в русской культуре об индейцах особо не говорят, они не являются мифическими фигурами. Где фигура “благородного дикаря” появляется, в каком классическом произведении русской литературу или даже более поздней советской?
Александр Генис: «Дерсу Узала» Арсеньева!
Соломон Волков: Это разве индеец?
Александр Генис: Это жители Восточной Сибири, они близки к индейцам, они близки и по культуре, и по происхождению.
Соломон Волков: Я могу сказать, что есть произведения о чукчах, в больших количествах производились в Советском Союзе.
Александр Генис: И это тоже благородные дикари. Но «Дерсу Узала» - это великий, классический пример.
Соломон Волков: Но я в данном случае говорю именно исключительно о североамериканских индейцах. С детства в мое сознание врезалось, и это первое, что мне пришло в голову, замечательное стихотворение поэта, о котором сейчас не так часто вспоминают, его звали Александр Полежаев, он родился в 1804 и умер в 1838 году, 33 лет от роду в военном госпитале в Москве. Это была ужасная смерть, Герцен о ней рассказывает, что когда пошли искать труп, то нашли его заваленным другими телами, и он был уже полуобглодан крысами. Жизнь Полежаева очень трагична. Я, коли мы о нем заговорили, скажу несколько слов. Когда он был еще молодым человеком. В 20 с чем-то лет, он был студентом Московского университета, написал поэму, о которой может быть и наши слушатели что-нибудь знают, под названием «Сашка» - это одна из самых скабрезных, непристойных поэм в русской словесности.
Александр Генис: Попросту говоря, похабная поэма, о которой писал Герцен в «Былое и думах».
Соломон Волков: Она так же и политически оппозиционная, это такое с тех пор довольно часто встречающееся соединение политической оппозиции и чрезвычайного неприличия. Это распространенный в наши дни тип провокационного, если угодно, политико-эротического искусства. Так вот, поэма дошла до Николая Первого, который, будучи в Москве, прочел ее и так разгневался, что вызвал ночью к себе министра просвещения и Полежаева, студента московского университета, и заставил вслух ночью во дворце читать Полежаева свою поэму этому министру, который слушал и трясся от страха.
Александр Генис: Этот эпизод подробно описан как раз у Герцена и вызывает у меня смесь удивлени с возмущением: неужели Николаю Первому нечего было больше делать, чем ночью слушать поэму «Сашка»?
Соломон Волков: Он был большой актер и такого рода сцены любил устраивать. Это была такая показательная порка. Полежаев был отправлен в солдаты на четыре года, между прочим, в Чечню и Дагестан, где геройски сражался, но там же начал очень сильно пить. Кончилась его карьера поэта преждевременно. Он был типичный, предельно русский романтик. Сходен по типу с Аполлоном Григорьевым, одним из моих любимых и поэтов, и писателей, и критиков литературных и театральных. Полежаев может быть не такого масштаба фигура, как Аполлон Григорьев, но у него очень много ярких романтических стихотворений, замечательных переводов, в частности. И вот есть стихотворение, которое называется «Песнь пленного ирокезца». Кстати, нигде не указывается, является ли это стихотворение вольным переводом зарубежного оригинала, потому что оно дается как оригинальное стихотворение Полежаева. Я в этом сомневаюсь и думаю, что просто еще не найден источник этого стихотворения. Так или иначе, стихотворение замечательное, и безусловно для Полежаева автобиографическое. Оно было написано в 1833 году, когда ему еще 30 лет не исполнилось.
Итак, «Песнь пленного ирокезца», Александр Полежаев.
Я умру! на позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Равнодушно они
Для забавы детей
Отдирать от костей
Станут жилы мои!
Обругают, убьют
И мой труп разорвут!
Но стерплю! Не скажу ничего,
Не наморщу чела моего!
И, как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Неподвижен и смел,
Встречу миг роковой
И, как воин и муж,
Перейду в страну душ.
Перед сонмом теней воспою
Я бесстрашную гибель мою.
И рассказ мой пленит
Их внимательный слух,
И воинственный дух
Стариков оживит;
И пройдет по устам
Слава громким долам.
И рекут они в голос один:
"Ты достойный прапрадедов сын!"-
Совокупной толпой
Мы на землю сойдем
И в родных разольем
Пыл вражды боевой;
Победим, поразим
И врагам отомстим!
Я умру! на позор палачам
Беззащитное тело отдам!
Но, как дуб вековой,
Неподвижный от стрел,
Я недвижим и смел
Встречу миг роковой!
По-моему, замечательное стихотворение.
Александр Генис: Типично романтические стихи того времени, которые писались о любой экзотике - о шотландских патриотах или о корсиканских разбойниках. В принципе ничего индейского, кроме слова «ирокезы», я не нашел.
Соломон Волков: Я с вами тут не согласен. Во-первых, я считаю, что это замечательный угаданный дух, это песнь пленного ирокезца — этот смелый, бескомпромиссный, тут и разговоры с духами, воинственный дух стариков. Поэтому я и думаю, что тут источник может быть какой-то фольклорный или какой-то поэт, который об индейцах писал, который остался неизвестным. Я даже думаю, может быть это был Лонгфелло, который был очень популярен.
Александр Генис: Да, Лонгфелло оказал огромное влияние на более позднюю русскую поэзию именно своими индейскими стихами - поэмой «Гайавата». И об этом замечательно написал Михаил Леонович Гаспаров, который совершил литературоведческое открытие. Он первым доказал, что очень внимательным читателем Лонгфелло был Велимир Хлебников. Крайне любопытное сближение, - футуристов заинтересовала звукопись в «Гайавате». «Песнь о Гайавате» перевел Иван Бунин в 1898 году. К тому времени уже не было романтического образа индейцев, такого, как у Полежаева. И главным в “Гайавате” была не этнография, а поэтическая лаборатория. Потому что все непонятные слова, а их в поэме очень много, воспринимались футуристами как заумь.
Смотрите, что происходит. Вот знаменитое стихотворение Хлебникова:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй - пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
А теперь строка из «Гайаваты» Лонгфелло в переводе Бунина:
Лук возьми свой, Гайавата,
Острых стрел возьми с собою,
Томагаук, Поггэвогон,
Рукавицы, Минджикэвон,
И березовую лодку.
Желтым жиром Мише-Намы
Смажь бока ее, чтоб легче
Было плыть ей по болотам,
И убей ты чародея,
Отомсти врагу Нокомис,
Отомсти врагу народа!
Нельзя не услышать сходства. Это, конечно, очень любопытная связь. Я думаю, что никому никогда не приходило в голову так использовать индейское искусство.
Соломон Волков: Вообще это очень любопытно, такие пересечения на воздушных путях различных влияний. тот же Лонгфелло, например. Для меня в свое время было сюрпризом узнать, что для него стимулом для сочинения «Гайаваты» послужила «Калевала». «Калевала» появилась в 1835 году — это псевдофиннский эпос, сочинил его на самом деле врач и филолог по имени Элиос Леннрот. Когда «Калевала» появилась, она произвела очень сильное впечатление на европейских деятелей культуры, потому что это было время национального возрождения и поиска всевозможных национальных корней. И в поисках этих национальных корней люди очень часто эти корни создавали.
Александр Генис: У нас в Латвии тоже есть нечто подобное - «Лачплесис», который был сочинен латышским поэтом и российским офицером Пумпурсом примерно так же как «Калевала» на основании фольклорных мотивов, но это был опыт XIX века.
Соломон Волков: Это были поиски своей национальной идентичности.
Александр Генис: В Америке тоже шли поиски собственной идентичность. И индейцами можно было пользоваться как раз для того, чтобы обнаружить такую идентичность. Именно это сделал Фенимор Купер, который был самым знаменитым писателем своего времени. Он был первым американцем, которого по-настоящему полюбили в Европе. Он -то и принес туда миф “последнего из могикан”. В книгах Купера нашла воплощение мечта Руссо о благородном дикаре.
Соломон Волков: Согласитесь, что фигура Бунина, как переводчика Лонгфелло, тоже интересное и парадоксальное явление. Потому что Лонгфелло довольно рано начали переводить в России, но переводили его в основном поэты совсем второго ряда, их можно условно отнести к шестидесятникам, но шестидесятникам не ХХ века, а XIX века. Это поэты 60-х годов, все как один демократы, с прогрессивными политическими убеждениями и неважной стихотворной техникой, они не стали большими поэтами. Но вдруг является Бунин, который владел изумительно стихотворной техникой, я считаю, что создал произведения, на мой взгляд, превосходящие по своим поэтическим достоинствам оригинал Лонгфелло.
Александр Генис: Лонгфелло, так скажем, “хорошист” английской литературы, на четверку. Он английский поэт, а не американский, потому что ничего американского в нем нет, несмотря на «Гайавату», несмотря на индейские имена, нет. Это чисто английский поэт, как и вся литература того времени - вплоть до Уитмена, до Марк Твена. Давно замечено, что американские поэты без конца пели в своих стихах о соловьях, которых в Америке не было. И Лонгфелло был одним из подражателей британской поэзии, собственно американская поэзия возникла, начиная с Уитмена.
Соломон Волков: Но он пришелся по душе русским шестидесятникам, его довольно активно переводили. Потом вдруг возникла некоторая тишина вокруг имени Лонгфелло, и вдруг является Бунин. Он не демократ, он - прямая противоположность, он позиционировал себя как дворянина: такой накрахмаленный воротничок, сюртук.
Александр Генис: Но кроме того, Бунин был язычником, и ему больше всего нравилась яркая экзотическая жизнь. У Бунина это есть и в стихах, и в прозе. Преклонение перед жизнью - я думаю, он нашел это в индейцах. Я думаю, только этим можно объяснить его выбор.
Соломон Волков: Занятно, что Хлебников учился по его же переводу «Гайаваты», но Бунин же Хлебникова ненавидел, он считал его настоящим безумцем.
Александр Генис: Он говоил, что с футуристов начинается каменный век литературы.
Соломон Волков: Бунин ненавидел Хлебникова не только как поэта, но еще и как личность. Ему казалось, что это придурки какие-то, которые изображают из себя поэтов, позорят русскую литературу.
Александр Генис: Совершенно верно, именно так Бунин относился ко многим своим современникам, особенно талантливым. Он никогда не выбирал выражения. Вы помните, как Бунин написал в дневнике: «Вчера я слушал Ленина. Господи, какое это животное».
Соломон, а что вы скажете о музыке? Давайте завершим наш разговор музыкой, чтобы не упустить музыкальную составляющюю нашей программы.
Соломон Волков: Музыкальное творчество индейцев тоже удивительным образом не присутствует в современной так называемой академической американской музыке. Нет никаких значительных опер, посвященных благородному облику индейцев, как было в американской литературе. Все, что есть на эту тему — это довольно проходящего значения вещи.
Поэтому я решил показать подлинную индейскую музыку - как она записана этнографами. Она нам дает представление о том, что, да, индейская музыка, как она существует, вероятно, в резервациях, в тех местах, где живут индейцы скученно по сию пору. Как у всех народов этой ступени развития, музыка эта непосредственно связана с ритуалами - с ритуалами труда, с ритуалами игры и с ритуалами любви. Это три основных социальных функции, которые сопровождались музыкой и присутствуют в жизни общества в специальных обрядах этой повседневной жизни.
Александр Генис: За этими обрядами не нужно ездить в резервации. В Америке постоянно происходят фестивали индейской культуры - пау-вау. Это очень распространенное явление, крайне живописное и интересное, оно обязательно сопровождается танцами и песнями. Я не раз бывал на этих фестивалях, с наслаждением смотрел на танцующих индейцев. Наш балет появился как развлечение для аристократической публики, которая смотрит, как другие танцуют. Но когда танцуют индейцы, вы понимаете, что должны танцевать вместе с ними, только тогда вы поймете, что такое индейская пляска. Для индейцев это - молитва ногами. На наш слух вся эта музыка очень похожа. Так, наверное, и индейцам кажется, что Хачатурян и Моцарт — это тоже одно и то же.
У нас здесь, на Радио Свобода работал индеец, однажды мне нужна была музыка для передачи об индейцах и я его спросил: вот эта годится? Дал ему послушать. Он сказал: «Вы что, с ума сошли, это же поют луговые индейцы, а это - степные, а это - лесные, а это - болотные.Вы все перепутали». И он после этого от меня не отходил три дня, приносил все новые пластнки: “вот это может быть ближе походит для наших целей”.
Соломон Волков: Ну а теперь поставим фрагмент, как раз записанный на одном из тех фестивалей, о котором вы говорили: народный индейский танец.
(Музыка)
