"Сахалинские дневники" Ивана Ювачева, отца Даниила Хармса, изданы к его 155-летию на Сахалине силами местного Министерства культуры, областного Краеведческого музея, областного Архивного агентства, Государственного исторического архива, в серии "Сахалинская и Курильская историческая библиотека".
Два тома – это только небольшая часть дневников, которые Иван Ювачев вел 50 лет. Он начал свои записи на сахалинской каторге, исписал 60 дневников – от больших амбарных книг до толстых тетрадей и блокнотов, почти половина их была утрачена во время войны и блокады. Подсчитано, что если расшифровать и издать оставшиеся 33 дневника, получится 10-12 объемных томов – летопись эпохи.
"Во сне видел Государя (в церкви?). Ласково ко мне отнесся. Я хотел воспользоваться таким прекрасным моментом и о чем-нибудь соткровенничать, но, кажется, началось богослужение…"
"Буран. Во сне я видел: служба в церкви. О. Александр ходит по церкви и кадит…"
"… проснулся под впечатлением сна: какую-то женщину остригли и отправляют в Сибирь. Она собирает все усилия и говорит попавшейся толпе о своем честном хорошем направлении. Муж будто бы не едет за нею. С ним остается девочка. Женщина собирает последние усилия и говорит мужу: "Ведь я честная, хорошая женщина!"
Так – с описания снов – начинается едва ли не большая часть записей в "Сахалинских дневниках" Ивана Ювачева – народовольца, участника процесса Веры Фигнер, заключенного, каторжанина, православного писателя. Может быть, шесть дней, проведенных в камере смертников, после чего повешение было высочайшей милостью заменено на 15 лет каторги, позже сокращенные до восьми, совершенно перевернули его душу, во всяком случае, известно, что на Сахалине он обрел веру. Его дневниковые записи, начатые там, крутятся вокруг псалмов и других священных текстов, которые он комментирует, вокруг церковных служб и снов. Может быть, жизнь после шести дней ожидания смерти и правда представлялась ему сном – во всяком случае, сны кажутся равноправными явлениями в череде неразнообразных событий сахалинской жизни, а иногда реальные события выглядят небольшими вкраплениями в монолит снов.
Несколько тетрадей его дневников, относящихся, в основном, к 1930-м годам, были изданы Пушкинским домом, именно тогда с ними познакомился журналист, литературный исследователь Николай Кавин. Ему кажется несправедливым, что о Хармсе мы знаем практически все, а его отец, интересный, яркий человек, оказался забытым и книги его не переиздавались 100 лет. С тех пор Николай Кавин занимается расшифровкой и подготовкой к изданию остальных дневников Ивана Ювачева:
– Почти четыре года он провел в одиночном заключении в Петропавловке и Шлиссельбурге, потом восемь лет провел на Сахалине, и после этого ему еще долго запрещали жить сначала в европейской части России, а потом уже только в Москве, Петербурге и других крупных городах. Он провел два года в Приморье, командовал пароходом, привозившим по Уссури строительные материалы для Уссурийской железной дороги, он видел, как японские бандиты, хунхузы, нападали на наши казачьи поселения, и написал об этом.
"В трех верстах от Рыковского есть тропа, которая поворачивает на Палево. По ней и пошел Лансберг с дружинниками, у которых на шапках было "За Веру, Царя и Отечество". …Японцы вернулись с главными силами в Рыковское и снова его заняли. За это время каторжане выломали двери и разбежались. Японцы казнили надзирателя, который должен был их караулить (отрубили голову). Японцы стали приманивать арестантов. Они будто бы собрали надзирателей и под угрозою смерти приказали им собрать арестантов. Надзиратели обманом заманили арестантов в тюрьму. Им обещали свободу и возврат в Россию. Собралось 130 человек… Всех их повели за реку Тымь и велели копать ямы. Затем порубили головы и всех сложили в ямы и засыпали. Японцы пировали убийствами, пробовали силу и ловкость своих рук, пробуя рубить с одного маху…"
После Приморья Иван Ювачев прожил три года в Любани, где у него выходили очерки, книги, в том числе книга "Тайны Царства небесного". По словам Николая Кавина, Ювачев изучал Библию, Евангелие еще в тюрьме:
– Однажды в Шлиссельбурге его вывели на прогулку с известным революционером Николаем Морозовым, оказалось, что тот потерял счет дням, а Иван Павлович точно назвал ему день недели и число, потому что он вел счет дням по Библии.
– Те дневники, изданные Пушкинским домом, с которых началось ваше увлечение Ювачевым, наверное, касаются и Хармса?
– Да, с 1905 года, то есть с рождения Даниила. Иван Ювачев пишет, что Даниил мог бы и не родиться: когда его мать на втором месяце беременности собиралась принять ванну, в эту ванну обрушился потолок, а когда она на четвертом месяце поехала в пролетке за покупками, лошадь шарахнулась в сторону, испугавшись конки, и будущая мать оказалась на мостовой со всеми своими коробками и свертками. А за неделю до родов у Надежды Ивановны отошли воды – так погиб их первый ребенок. Но Даниил не погиб.
– Иван Ювачев – свидетель такой яркой эпохи, видел ли он кого-то из властителей дум?
– Судьба свела его на Сахалине с Чеховым, он даже стал прототипом героя одного из чеховских рассказов. Лев Толстой написал свой рассказ "Божеское и человеческое" после знакомства с фрагментами дневников Ювачева. В экспедиции по прокладке железной дороги между Ташкентом и Оренбургом Иван Ювачев познакомился с молодым художником Максимилианом Волошиным.
– Как Ювачеву жилось на Сахалине?
Он совершил кругосветное путешествие, которое начал в кандалах
– Он был из "политических", а "политические" были на привилегированном положении: их не отправляли на тяжелые работы. Ювачев был наблюдателем на метеорологической станции, через пять месяцев ему разрешили снять арестантское платье, а вскоре он арендовал комнату у регента церковного хора – то есть каторга уже, по сути, превратилась для него в поселение. Он был капитаном парохода "Князь Шаховской", плавал вдоль всего Сахалина, делал промеры.
– Все-таки ему "повезло" – он умер в 1940 году и не увидел ареста и гибели сына.
– Он был совершенно потрясен в 1931 году, когда Хармса арестовали в первый раз. Наверняка он с ужасом думал, что вот – в судьбе Даниила повторяется его судьба. А в 1937 году 77-летнего Ивана Павловича вызвали повесткой в Большой дом, и следователь Горбачев его спрашивал: "А о чем это вы говорили полгода назад, стоя в сберкассе за пенсией?" Как мог старик это вспомнить? Это 37-й год – кто-то услышал и донес. Я продолжаю работу, уже расшифровано более 3000 страниц – на пять будущих книг. Думаю, это будет интересно всем, кто интересуется историей России. Он же, например, был свидетелем переворота 1917 года – но мы не найдем там никакого пафоса, все очень буднично. Для обывателя той поры это не было таким грандиозным событием, каким оно видится нам.
Николай Кавин говорит, что ему интересен другой эпизод, описанный Иваном Ювачевым в дневнике:
Через 18 лет после окончания каторги, навестил могилу своей возлюбленной, которая умерла у него на руках
– Когда Иван Павлович в 1901 году попал на религиозно-философские чтения, проходившие в квартире у архитектора Набокова (однофамильца писателя Набокова), он застал там Дмитрия Мережковского и Василия Розанова. Иван Павлович был покорен Мережковским, его умом и красноречием, так что по дороге домой он прокручивал в голове то, что Мережковский говорил в своем докладе, и даже кое-что записал в дневнике. Он был знаком с Михаилом Пришвиным – познакомились в командировке, потом в Петербурге побывали друг у друга дома, обменялись книгами. Ведь Ювачев работал ревизором Центральных сберегательных касс и поэтому объездил всю страну, от Варшавы до Сахалина, куда он приехал через 18 лет после окончания каторги, навестил могилу своей возлюбленной, которая умерла у него на руках, встретил друзей. И ведь он совершил кругосветное путешествие, которое начал в кандалах: он приехал в Москву из Тосно в тюремном вагоне, из бутырской тюрьмы его переправили в Одессу, а оттуда на Сахалин. А потом он из Сахалина через Японию, Америку, Англию, Германию вернулся в то же самое Тосно.
В работе над дневниками Ивана Ювачева 1930-х годов принимал участие и главный редактор издательства "Вита Нова" Алексей Дмитренко. Он считает эти дневники очень важным документальным источником:
Записи очень предметные, там нет ни эмоций, ни философствований. Это свойство личности Ивана Павловича, с одной стороны, склонного к религии и даже мистике, с другой – к точным наукам
– Первоначально я заинтересовался этими дневниками в связи с биографией Даниила Хармса, но потом стало понятно, что их значение выходит далеко за эти рамки. Он прожил большую жизнь, 80 лет, причем в эпохи, переломные для России. У него были очень интересные встречи, например, с Львом Толстым, очень ценный бытовой слой у этих дневников – начиная от жизни каторжанина на Сахалине до жизни пенсионера-политкаторжанина в Ленинграде 1930-х годов. Но форма дневников не менялась – все записи начинаются с места действия и дня написания, который непременно обозначается у него астрономическим значком. Между прочим, многие рукописи Хармса оформлены точно так же. День начинается с посещения церкви, записи суховаты по стилю, но их энергетическая ценность от этого только увеличивается. Они очень предметные, там нет ни эмоций, ни философствований. Это свойство личности Ивана Павловича, с одной стороны, склонного к религии и даже мистике, с другой – к точным наукам.
– Эти дневники помогают лучше понять самого Хармса?
Отец, у которого родился такой сын, и сам должен быть оригинальным человеком
– Да, они были очень близки, хотя Хармс по молодости часто обижал отца. Отец часто записывал, что Даня не появляется неделями, Даня был во хмелю, Даня со мной не поздоровался, но тут же пишется о том, как они дарили друг другу какие-то стихи и книги, приводит трогательные свидетельства их общения. Моя любимая запись от 25 января 1933 года: "У Дани опять шум-гам, визг женского голоса, радио. Празднуют пятилетие ОБЭРИУтово. Мало спал из-за этого". Там же он начертил некую загадочную диаграмму жизни Даниила, в которой очень трудно разобраться, замкнутую синусоиду, нарисованную красными и синими карандашами, я ее опубликовал в 2004 году, когда мы книжку Хармса готовили, и там есть комментарий Ивана Павловича: "Даня находится в данный момент в синей отрицательной полосе". Я думаю, в русской литературе этого периода не так много было писателей, которые не просто создавали произведения, а сами были воплощением своего искусства. Недаром Введенский сказал про Хармса, что он не создает искусство – он сам есть искусство. Даже те, кто не читали Хармса, слышали это слово – Хармс: оно ассоциируется с определенным культурным жестом в русской культуре, которая не замыкается на текстах для избранных, а становится частью сознания людей. Секрет популярности Хармса – в его универсальности, в том, что он смог не только текстами, но и своим поведением создать особую вселенную.
Выборки из дневников Ивана Ювачева Алексей Дмитренко планирует издать в книге, посвященной воспоминаниям о Данииле Хармсе.
Литературный критик Андрей Арьев считает, что Хармс и "Объединение Реального Искусства" (ОБЭРИУ) пришли именно в то время, когда советские люди уже не хотели и не могли жить эстетикой серебряного века:
– Хармс среди них был одним из самых остроумных, хотя абсурд его довольно мрачный. Поначалу они вроде бы не представляли опасности для власти, но потом, конечно, были замечены как авторы с чуждой эстетикой. Советская власть еще могла терпеть кое-какие возражения, но не могла терпеть того, чего она не понимала, поэтому Хармс закончил свои дни так печально. Он появился из сообщества вместе со своими друзьями, но, как любой человек, он сначала жил в семье, так что корни его проследить очень интересно. Думаю, что отец, у которого родился такой сын, и сам должен быть оригинальным человеком. Он был народовольцем, так что, я думаю, Хармс с детства впитал опыт сопротивления.
