Яан Каплинский начал писать стихи по-русски около 12 лет назад. За книгу “Белые бабочки ночи” он получил в Москве “Русскую премию”, которую ему вручала Наина Ельцина.

Каплинский происходит из семьи репрессированного в советское время польского дворянина. Помимо эстонского и русского, пишет по-польски и по-английски, переводит с пяти языков, в том числе китайского. Был политическим активистом времен перестройки, сторонником независимости Эстонии, депутатом Эстонского парламента в 1992-95 годах. Член социал-демократической партии Эстонии. О любви к Лермонтову, стихах о Байкале и разговорах с русскими таксистами в Таллине Яан Каплинский рассказывал в московской студии Радио Свобода.

– Русский для вас – это второй большой язык после эстонского или просто один из языков, которым вы пользуетесь, например, как польским?

– Могу все-таки сказать, что русский – второй и важный язык для меня. Я пишу в сборнике во вступлении, что все началось с Лермонтова, лермонтовского стихотворения “Воздушный корабль”, как какого-то религиозного пробуждения. Это было поэтическое пробуждение, я вдруг понял, что такое поэзия. Это стихотворение подействовало на меня с такой силой, что я почти что заплакал. После этого моя жизнь как-то изменилась. Мне было 13. Стал уже почти что юношей, и все изменилось. Это было советское время, в 1954 году.

– Но потом вы долго не писали стихов по-русски, это происходит 12 лет. Что случилось, почему?

– Трудно сказать. Одна из причин та, что эстонцы, как это сказать... Я думаю, что мы слишком много позаимствовали из русской зауми. Эстонский язык стал слишком заумным. Я, конечно, после моего ознакомления с Лермонтовым и классической русской поэзией попробовал писать по-русски. Помню начало одного стихотворения: “Над темным Байкалом одинокая чайка летает”. Тогда о Байкале я знал только по литературе. Вернулся где-то в начале этого тысячелетия, вдруг начал писать по-русски. Я помню, кое-какие стихи я написал в автобусе по пути в Ригу, а там, конечно, пришлось говорить по-русски.

– Недавно я была в Литве на семинаре, посвященном Восточной Европе, в доме-музее Венцловы, приезжал с Украины Сергей Жадан. Люди, которые организовали этот вечер, сказали: мы будем говорить по-русски, потому что так мы все можем понять друг друга. И добавили, что русский является своеобразным лингва франка для пространства, которое когда-то было Советским Союзом.

– Частично я согласен. Хотя в наше время молодежь русским языком владеет все меньше. В будущем, наверное, мы все перейдем на английский? Я слышал, что в Эстонии у нас молодежь собирается, школьники, они между собой иногда по-английски говорят. Мне жаль, все-таки был у нас такой общий язык. Я имею в виду, конечно, не советское время, а старое царское время. Моя мать училась вначале в русской школе – это знаменитая Пушкинская гимназия в Тарту, где училась, например, финско-эстонская писательница Хелла Вуоллийоки, кроме всего прочего, советский агент во время войны, она сделала кое-что для достижения мирного соглашения между Советским Союзом и Финляндией. Мой дед учился в учительской семинарии в Тарту, тоже очень хорошая школа. У нас русский язык был дома, не то что говорили по-русски, но иногда были цитаты, мама мне пела казачью колыбельную и так далее – это было совершенно нормально, шло с царских времен.

– Что можно выразить по-русски в стихах, чего нельзя сказать по-эстонски?

– Как сказать… Я говорю на языке, но язык говорит со мной. И русский язык говорит немножко по-иному. Я по образованию лингвист, и меня кроме всего прочего интересует, скажем, финно-угорский субстрат, финно-угорские заимствования в русском языке, не слова, а именно конструкции. Такие парочки слов, как “гуси-лебеди”, “злато-серебро”. Кажется, тут есть что-то из финно-угорских, ныне уже вымерших языков. Вся эта любовь русского языка к такому бесконечному нюансированию, скажем, есть “прыгать”, “прыгнуть”, “подпрыгивать”, и все это и в финском языке, где сохранились многие такие архаические черты. В финском языке тоже есть возможности такого нюансирования. Русский язык, несмотря на все политические события, революции и контрреволюции, сохранил какую-то удивительную живучесть. Заимствование слов – это не так важно. В эстонском языке, думаю, большинство повседневных слов – заимствования. Конструкции самое важное, характер языка, который выражается именно в конструкциях, в этом дух языка.

– Эстонская поэзия позаимствовала кое-что у русского авангарда?

– Не только эстонская поэзия. Столько эстонцев учились в Петербурге, в Москве, работали. Ведь это было для нас открытое пространство царская Россия. У меня почти что ностальгия по старой царской империи.

– Не по Советскому Союзу, а по царской империи?

– Именно. Специально употребляю старую орфографию, выучил слова с “ять”.

– Пожалуйста, прочтите стихотворение, которым открывается ваша книга.

– Белые бабочки ночи,

черные бабочки дня.

Чьи-то незримые очи

зорко глядят на меня.

В тенях растаяли тени,

спят ракиты и бор.

Сладко, без сновидений

спит у кладки топор.

Тишины и печали

полны пруды и сад.

В темно-синей дали

звезды и звездопад.

Смолкли слова и ноты,

мысли грустны и ясны.

Каждому свои заботы,

каждому свои сны.

В водном зеркале лица.

Кто из них я, кто нет?

Белой бабочке снится –

она философ, поэт.

– В этом стихотворении есть культурная ностальгия по поводу русского Серебряного века и в то же время отражение вашего интереса к восточной поэзии, правда?

– Да, это Чжуан-цзы, “Притча о бабочке”, знаменитая, все китайцы знают ее.

– Вы устали от эстонской поэзии?

– В каком-то смысле устал. К старости лет хочется делать что-то новое, стать из классика (как обо мне у нас говорят) снова каким-то учеником, начинающим поэтом, который дрожит: ну, как получается, как? И я удивлен, я рад, меня тревожит, как меня принимают, что пишут о моем сборнике на русском языке. Это как вторая молодость.

– То есть оказалось ужасно интересно попасть в список "Русской премии"?

– Да. Это что-то невообразимое, трудно поверить, что это так, невероятно.

– В течение последнего года произошли трагические события на востоке Украины и пропагандистские войны. Отношение к русскому языку в Эстонии сейчас какое в этом свете?

– Я надеюсь, что это все-таки единицы, были люди, к сожалению… Один мой коллега-писатель говорил, что хочет бойкотировать пакеты молока, где написано по-русски “молоко”. Боже мой, взрослый человек. Мои дети не владеют языком хорошо, но вполне нормально относятся к русскому языку.

– Пропагандистские каналы смотрят в Эстонии, НТВ или Первый канал?

– Я не знаю, я вообще телевидение почти не смотрю. Я читаю русские сайты.

– Отношения России и Эстонии сейчас, в течение последнего года или полутора, людей прежде всего, как бы вы их охарактеризовали? Это напряжение, это страх, это недоверие – или есть попытка преодолеть политическую стену? Или люди думают: пускай все решают политики?

– Политики – это одно дело. Обыкновенные люди, почти все эстонцы, нельзя сказать, что вполне верят всему, что рассказывает проукраинская или даже проамериканская пропаганда – это тоже пропаганда. Русской пропаганде вообще не верят. А живущие у нас русские, по-моему, большинство, верят в русскую пропаганду, российскую. Отношения между людьми не так уж сильно пострадали. У людей есть знакомые, друзья, которые приезжают из России, – это все как было, так и есть.

– А отношения между русскими, которые живут в Эстонии, и эстонцами?

– Я сейчас живу в деревне, в лесу, мне трудно сказать. С таксистами в Таллине, главным образом они русские, сразу перехожу на русский, интересные разговоры. Но о политике они не говорят. Иногда говорят, что эзотерикой занимаются, показывают свои книги и так далее. Но это, по-моему, очень хорошо. Большая проблема, что эстонцы все меньше и меньше владеют русским языком, русские по-эстонски свободно тоже не говорят. Владеют повседневным языком, как правило, но чтобы действительно свободно разговаривать, выражать свои идеи и мнения – этого уже почти нет.

– Политика влияет на вас как на поэта или вы хотите сохранить свой душевный мир, творческий мир отдельно от мира политики, медиа, телевидения?

– Конечно, от политики никуда не убежишь, она везде. Какое-то отношение у меня есть к политике, к политикам, какие-то свои взгляды. По-моему, правильно то, что сказал мой приятель покойный Леннарт Мери: политик не может говорить, как он думает, а поэт как раз должен об этом писать, как он думает. Тут есть большая разница. Я был в политике, я был три года в Парламенте, я знаю, что такое политика, я знаю правила игры, но играть в эти игры я не хочу.

– Когда вы думаете о том немного романтическом периоде начала 1990-х годов, когда страны Балтии пошли к независимости, а многие творческие люди пошли в политику, с какими чувствами это вспоминаете? Вы правильно сделали, что занимались политикой, или сейчас вам кажется, что можно было остаться от этого в стороне?

– Я не знаю, это факт моей жизни, и в каком-то смысле это было очень интересно, особенно в то время. У нас в стране не было законодательства, мы заново создавали законодательство. Мы жили в каком-то… Есть хорошее русское слово – безвременье. Потому что вечером было опасно ходить по Таллину, почти что жизнь вымерла.

– Кем вы тогда работали, помимо политической деятельности?

– Я был журналистом. После парламента я несколько лет был штатным сотрудником ежедневной газеты, писал всякую всячину. Находил в интернете, я читаю на многих языках, какие-то новости.

– Пафос отделения от Советского Союза – эстонцам надоела советская власть? Я помню это время так, что всем тогда надоела.

– Всем тогда надоела, и русским тоже.

– Всем надоела Москва, Кремль, Коммунистическая партия или что? Как это можно сформулировать?

– То, что творилось в Москве, я сидел у радио, слушал, особенно Би-би-си на русском, финское радио, все что возможно, был в деревне во время августовских событий. Потом, у нас были, конечно, русские телеканалы – смотрел. Это было так интересно, я так восхищался всем, что творилось. Мне было даже жаль, что мы отойдем от всего этого. Это тоже в каком-то смысле мой мир. Может быть, это было бы иначе, если бы мы остались в союзе, в каком-то СНГ, я не знаю. Это было уже – нечего делать, это пошло автоматически.

– Просто ход истории?

– Да, по подсказке самой истории. Мне было, честно говоря, немножко жаль.