В издательстве "ОЛМА Медиа Групп" вышла книга Михаила Кельмовича "Иосиф Бродский и его семья".
Михаил Кельмович, племянник Иосифа Бродского, рассказал Радио Свобода о большой ленинградской семье, в которой родился поэт.
– Насколько сильным было влияние родителей на Иосифа Бродского?
– Он жил вместе с родителями в знаменитом пространстве, которое сегодня называют "Полторы комнаты". Мать – Мария Моисеевна Вольперт и отец – Александр Иванович Бродский. Это были очень интересные люди, содержательные, глубокие, мужественные, сильные. Совершенно не случайно, что у таких родителей появился такой сын. Иосиф написал "Полторы комнаты", где представил великолепные, но очень короткие портреты своих родителей. Мне показалось, что этого недостаточно. Мне хотелось представить взгляд с другой стороны, потому что дистанция между родителями и сыном очень маленькая, но ведь большое видится на расстоянии. Я – родственник, тоже близкий человек, и в то же время могу со стороны видеть и их, и его. И эта позиция уникальная. Потому что большинство людей, которые знали его и его отношения с родителями, почему-то ничего об этом не рассказали.
Из книги Михаила Кельмовича: "Я не знаю, как это назвать точно, может быть, кланом или родом. С того времени, как себя помню, я воспринимал семью в два круга. Внутренний – я, родители, бабушка – мы жили вместе в одной комнате. И второй, внешний, состоящий из всех членов нашего клана. И этот второй круг ощущался не менее близким, чем первый, и, может быть, в чем-то более фундаментальным. Я бы сказал, для ребенка это была внутренняя родина, абсолютная точка отсчета. Мне кажется, что все члены семьи ощущали свою общность так же. Дело не только в том, что все они были особенными во многих отношениях: талантливыми, мужественными, интеллигентными, эрудированными и так далее. Нас соединяла удивительная атмосфера единства и родства. Мы были действительно близки, не только общностью интересов и взглядов, взаимной помощью, бытом, чем-то еще… Здесь следует добавить, что великие стихи не всегда, не только – вырастают из "сора".
– Расскажите, пожалуйста, об отце Иосифа Бродского, Александре Ивановиче.
– В моем детском воспоминании это грандиозная фигура. Даже чисто внешне. Это крупный, сильный человек, почти метр девяносто ростом, с военной выправкой, с широким разворотом плеч. Иосиф немножко обрисовал его биографию в своем эссе "Полторы комнаты". У него было два образования: географа и журналиста. Он всю жизнь хотел путешествовать. И много путешествовал до войны, я это помню из его рассказов. Но основной поток странствий и приключений пришелся на войну. Он прошел и Финскую кампанию, и чуть ли не все фронта ВОВ, и Черное море, и оборону Сталинграда, блокаду Ленинграда, конвой в Баренцевом море, наступление на Восточную Европу… И для него эта война завершилась в Румынии. Но оттуда его отправили на Дальний Восток, где он был советником, участвовал в войне с Японией. А, кроме этого, его жизнь журналиста, фотохудожника и вообще жажда странствий приводили к тому, что он оказывался участником колоссального количества приключений на всей территории нашей страны. У него было невероятное количество знакомых, людей очень интересных, масштабных, в любой сфере, начиная от генералов и адмиралов, кончая великими артистами, такими как Раневская, режиссерами, художниками. Спектр был невероятный. Он был великолепным рассказчиком, его истории захватывают самые разные стороны жизни, начиная с Серебряного века и встреч с Маяковским, где он выступал в качестве молодого журналиста, включая приключения в Баку, связанные с басмачами, с какими-то аристократическими семьями Азербайджана, которые нелегально торговали нефтью… Потом он мне рассказывал о том, что был знаком с рабочим, который прятал Ленина в шалаше в Разливе, и о том, как это происходило. О встрече с Фаиной Раневской. Рассказывал о брифинге у Сталина, на который пригласили группу иностранных журналистов, и один американец достал зажигалку в виде кольта и в результате попал в очень неприятное положение. Рассказывал известную историю о слонихе Бетси, которая во время блокады Ленинграда была убита осколком бомбы, и ленинградцы, которые ее очень любили, несмотря на голод и бомбежки, пришли с ней проститься в зоопарк. Думаю, что если бы кто-то додумался записывать эти истории, поспрашивать его, пока он был жив, поспрашивать его близких, родственников и знакомых, то получилось бы несколько томов увлекательных, невероятных приключений. Кем бы он мог стать, если бы не возникало препятствий, характерных сталинской эпохе? Думаю, что великим путешественником масштаба Генри Мортона Стенли или Давида Ливингстона. Такой потенциал в нем несомненно существовал. Хотя не исключено, что он мог бы стать и писателем. Фотохудожником он был замечательным, у него учились профессионалы до самых последних его дней. Многие из них считают, что фото блокадного Ленинграда, сделанные им, лучшие. В результате его жизнь получилась не такой гладкой и очень сложной. После войны по сталинскому приказу многие офицеры были уволены из флота, практически без повода. И в оставшейся жизни ему пришлось заниматься подработкой, была нищета. И очень сильный отпечаток, мне кажется, на Иосифа оказало сложное внутреннее устройство отца: героический человек, сильный, принимающий все в своей судьбе, но оскорбленный после всех этих войн несправедливостью советской власти. И на многих фотографиях и видео я вижу у Иосифа такое лицо, как у артиста, очень подвижное, и часто видятся сквозь него лицо отца или лицо матери. Иногда еще каких-то близких родственников. Иногда проступает такой мощной "гребень", "клюв", отцовский нос, мощная постановка шеи…
– Расскажите, пожалуйста, о матери Иосифа, Марии Моисеевне Вольперт…
– Очень мягкая, хотя внешне она была человеком, как и все люди той эпохи, суровым, замкнутым немножко. Они не любили вспоминать войну, блокаду, все эти испытания, не потеряли при этом глубокой интеллигентности, я бы сказал, аристократизма. Когда я вижу последние видеозаписи Иосифа, то очень часто вижу ее улыбку. Она была удивительной женщиной. Это очень редко встречающийся тип мудрой женщины, к которой многие люди приходили советоваться или поплакаться. Притом что, по идее предполагалось бы, что ей нужна была поддержка… Однако в результате жизнь выстраивалась всегда так, что она была столпом и опорой абсолютно для всех, кто ее окружал. Эта внутренняя сила, эта неспособность себя жалеть, неспособность жаловаться и искать помощи у других были основной ее чертой. Удивительно сильный человек. Она прятала свою интеллигентность. Она знала на профессиональном уровне немецкий и французский язык, была невероятно начитанным, образованным человеком, но она это прятала потому, что со времен сталинизма в "буржуазно-интеллигентскую" сторону было опасно проявляться, не принято. Она всю жизнь проработала на таких работах типа бухгалтер жилконторы, обеспечивала семью как могла. Ее мужество и сила воли проявились, когда Иосиф уехал. Он из-за границы попросил прислать ему нужные для работы книги. В свое время ему дядя, Борис, отдал энциклопедию Брокгауза и Эфрона 1913 года издания в 82 томах. Естественно, Иосиф уехал без нее, потому что тогда уезжали с маленькими чемоданчиками. И потом, когда он попросил прислать ему это издание, Мария, а она уже тогда была больной человек, ходила с палкой, а отправить эту книгу можно было только с Главпочтамта. Она с какой-то периодичностью, раз в неделю, кажется, эти 82 тома один за другим возила на Главпочтамт, ей надо было ехать на автобусе, он останавливался далеко, она тащила по длинной улице этот том, отправляла… И пока она эти 82 тома не отправила, эта ситуация не завершилась. Это ее характеризует на 100%.
Из книги Михаила Кельмовича: "Почти сразу после отъезда Иосиф прислал из Америки три джинсовых костюма: для Михаила Руткиса, Алекса и для меня.
Это был прощальный привет и одновременно жест, обозначающий сохранение связи с семьей. Костюмы также подтверждали ценности советской жизни. Надежда на сохранение связи практически не оправдалась по независящим от нас всех причинам. Но настоящие американские джинсы были вершиной мечтаний. Он же прислал не просто джинсы, а настоящие костюмы Levi Strauss. Штаны из очень толстой мягкой ткани темно-синего цвета и куртки – твердые, как будто жестяные. Куртку можно было поставить на пол, и она стояла!
Иосиф знал, что делал. Надевая этот костюм, каждый из нас чувствовал себя почти королевской особой. Куртка просуществовала у меня более двадцати пяти лет и пережила человека, которые мне ее подарил.
По-настоящему я понял, что Иосиф уехал, когда увидел перестановки в "полторы комнаты". Перегородка, отделявшая его келью от остальной жилплощади, была разобрана, а скрывавший ее буфет частично отодвинут. В узкий проход видны были светлое пространство, стеллаж с книгами и бутылками и письменный стол.
Проход воспринимался как пустота. Пустота вливалась в комнату вместе с дополнительным световым потоком. В какой-то момент она превратилась в ощущение, сходное с тем, которое возникает через месяц или два после похорон близкого человека, когда приходит окончательное понимание, что его больше нет и ты его никогда уже не увидишь".
– А кто еще из вашего клана оказывал на Иосифа Бродского характерообразующее, скажем так, влияние?
– Я думаю, что характерообразующим элементом, кроме родителей, была, конечно же, общая атмосфера семьи. Вот этот семейный круг, я все время ищу название – клан, род, в котором каждая семья самостоятельна, но ощущение всех вместе: Мария Моисеевна, ее три сестры и брат, и у каждого своя семья, вот из этого и получился такой семейный круг как единое целое. Старшее поколение задавало удивительное настроение, ощущение удивительной внутренней силы людей, которые прошли революцию и войны, выжили, пережив столько испытаний. Одновременно, по-настоящему интеллигентные люди, эрудированные, мыслящие, обращенные к совести, к правде, они создали некое ядро, которое воспитало всех нас. Многое давала сама атмосфера, которая просто образовывалась, когда мы собирались вместе, когда каждый из нас приходил в какой-то из этих домов. Я нашел понятие, которое наиболее точно передает для меня самого тот воздух, которым мы дышали. Это понятие для меня оказалось достаточно удивительным. Я назвал это духом модерна. Как это ни странно. Т. е. их детство прошло в империи, а молодость прошла в 20–30-е годы, это эпоха модерна. Невероятный взлет искусства, культуры воспринимается мною как некий мощный поток творческой энергии. И их внутренний стальной стержень был выкован, с одной стороны, из способности выжить, с другой стороны, они, видимо, как-то были подключены к той эпохе, к этой энергии, и они пронесли ее через всю свою жизнь. Наверное, нужно очень много слов, чтобы описать это состояние. Но если начать вспоминать великих художников, писателей, поэтов той эпохи, то сразу все становится понятным. В них все это было. И за моей бабушкой в юности ухаживал Александр Блок. Они пронесли это через всю жизнь. Иногда нельзя было так открыто это демонстрировать в советском пространстве, но они в себе это несли. И частично передали нам. Поэтому, возможно, я так болезненно воспринимаю эпоху постмодерна. Она мне абсолютно дискомфортна.
