Сегодня мы завершаем небольшой цикл передач, посвященный музейным искусствоведам, экспертам и коллекционерам произведений искусств. Мы находимся в главном музее Петербурга, в гостях у заведующего сектором новых поступлений Государственного Эрмитажа Виктора Файбисовича.

- Виктор Михайлович, только за последние 17 лет в Эрмитаж поступило 90 тысяч музейных предметов. Какими путями они приходят к вам?

Виктор Файбисович: Одним из источников пополнения фондов Эрмитажа является непосредственный прием предметов у населения для предоставления на фондо-закупочную комиссию. Наш сектор был основан в 2000 году, и уже почти 15 лет по четвергам мы принимаем тех, кто хочет предложить свои сокровища Государственному Эрмитажу. Но и до создания нашего сектора по четвергам вела прием секретарь закупочной комиссии Эрмитажа Лидия Лаврова, которая в течении нескольких десятилетий одна выполняла те функции, которые сейчас мы выполняем впятером. В нашем секторе до сих пор хранится как экспонат пишущая машинка "Ундервуд", на которой она печатала протоколы заседаний фондо-закупочной комиссии. Нам даже трудно представить себе, как можно было вести такую работу без той очень хорошей оснащенности, о которой теперь позаботилась наша администрация.

Кроме того, мы, разумеется, следим за тем, что продается на крупнейших аукционах мира, которые регулярно присылают нам свои каталоги - это Кристис, Сотбис, Доротеум. Следить за тем, что происходит в мире, сейчас нетрудно, потому что огромное количество аукционов публикует свои каталоги в электронном виде. И, разумеется, мы знаем коллекционеров, а коллекционеры знают нас, и они часто предлагают нам вещи, которые мы приобретаем.

Мы не только приобретаем вещи, но и получаем дары, и иногда они бывают чрезвычайно значительными. Особенно урожайным у нас был 2014-ый, год 250-летия Эрмитажа, когда мы получили очень серьезные дары. Одним и наиболее эффектных был дар, который преподнесли английские друзья Эрмитажа. Они приобрели для нашего музея плакету от минбара Султана Ладжина (Египет, 1296 год) мечети Султана Тулуна. Такими плакетами был облицован минбар, кафедра, с которой выступают в мусульманских мечетях проповедники. Это предмет большой редкости и высокой стоимости. Насколько мне известно, в музейных собраниях мира существует всего три или четыре таких предмета. Другой дар мы получили от племянницы замечательного русского художника Савелия Сорина. Это портрет, который был им исполнен в 1929 году, на нем изображен брат дарительницы, госпожи Сорин-Руане. Она торжественно передала нам этот портрет на открытии выставки новых поступлений. Мы получили также несколько замечательных даров от наших американских друзей.

Вообще, как это ни парадоксально, мы чаще получаем крупные дары из-за рубежа, чем от наших соотечественников. Хотя замечательные вещи дарят нам и соотечественники, но не те, кого принято называть олигархами, а люди не самого высокого достатка. Тем дороже для нас эти дары. Я всегда вспоминаю одного петербуржца, который принес нам в дар несколько предметов из сервиза, исполненного для Императорской яхты «Держава». Он подарил их Эрмитажу в память о своем тесте, военно-морском офицере. А одна петербурженка только что преподнесла нам в дар фотопортрет Теляковского, бывшего директора Императорских театров. Такие вещи нам приносят очень часто, и иногда они не уступают по количественным показателям вещам, которые мы закупаем.

- Повлияли ли последние политические события на отношение к Эрмитажу ваших зарубежных коллег?

​Виктор Файбисович: Ситуация, безусловно, повлияла на наше положение, но преимущественно в том смысле, что в связи с падением курса рубля приобретения, которые мы делаем за рубежом, оказываются теперь весьма ограниченными. У нас стало меньше денег для таких приобретений. Но, если говорить об отношении к Эрмитажу западноевропейских коллег, то я ни в чем не замечаю никаких изменений. Неустанный проповедник Михаил Пиотровский регулярно говорит, что именно культура должна примирять народы и сглаживать политические конфликты. Я думаю, он абсолютно прав. Но надо отдать должное нашим зарубежным партнерам - они не путают политику и культуру. Культура всегда является проводником гуманизма, и мы не ощущаем никаких изменений в отношении к нам наших друзей. Да это и странно было бы. На то и друзья, чтобы не изменяться в тяжких условиях.

- Какими критериями вы руководствуетесь, приобретая произведения искусства за рубежом? Есть какие-то целенаправленные программы? Например, надо конкретно покупать все акварели какого-нибудь английского художника 18-го века…

​Виктор Файбисович: Дело в том, что наши желания всегда должны согласовываться с нашими возможностями. Возможности Государственного Эрмитажа, особенно сейчас, достаточно ограничены. Бюджет его несопоставим с бюджетами других российских музеев. Мы, конечно, находимся в привилегированном положении и потому, что нас лучше финансирует государство, и потому, что мы больше зарабатываем для наших проектов сами. Но по сравнению с колоссами, вроде Лувра или Музея Гетти, наши возможности скромны. Например, Национальная галерея в Лондоне имеет возможность купить за сорок миллионов долларов, как они это сделали в 2004 году, «Мадонну с гвоздиками» Рафаэля, миниатюрное произведение искусства. Они купили этот предмет у герцога Нортумберлендского, которому американские музеи предлагали шестьдесят миллионов долларов за эту очень маленькую и очень скромную, хотя и замечательную по художественным достоинствам вещь. А герцог Нортумберлендский исключительно из соображений английского патриотизма продал это своим.

Но такого рода приобретения нам совершенно недоступны. При этом, в отличие от российского, британское правительство не дает ни пенни на приобретения Национальной галереи. Деньги, которыми они обладали для приобретения этого произведения, сложились из сумм, которые выделяет Национальный художественный фонд и Национальная художественная лотерея. Этот фонд напоминает (но только напоминает) наш Фонд культуры и обладает гораздо большими возможностями, потому что едва ли не все британцы состоят в этом фонде и делают туда пожертвования. И куда более скромные музеи, чем Национальная галерея в Лондоне, могут делать заявки на приобретение каких-то произведений для себя, эти заявки будут рассмотрены, и, если будет сочтено, что этот предмет должен находиться именно в этом музее, пусть даже провинциальном и небольшом, то он будет приобретен.

У нас ситуация несколько иная. Наш бизнес еще не очень осознал свою ответственность за сохранение и приумножение отечественной культуры и, в частности, музеев. Пожалуй, единственным и совершенно выдающимся в этом отношении человеком остается для нас Владимир Потанин, который в течение многих лет неустанно финансирует реставрационные работы в Эрмитаже, выделяет постоянные гранты для научных работ; он финансировал приобретение «Черного квадрата» Казимира Малевича за один миллион долларов.

Но для Эрмитажа приобретение таких вещей, как «Мадонна с гвоздиками», остается предметом надежд и мечтаний, потому что за 15 лет со дня основания нашего сектора самым крупным приобретением (да, по-моему, и самым крупным в истории Эрмитажа со времен Октябрьской революции) было приобретение двух коллекций из собрания галереи Попова в Париже. К сожалению, я не могу называть сумму, она представляет собой коммерческую тайну, обусловленную пожеланием продавца. Правда, эта сумма была намного скромнее той, которую я называл, имея в виду картину Рафаэля. Но это приобретение было выдающимся. Мы тогда сделали огромный шаг в пополнении фондов Эрмитажа, потому что приобрели 140 произведений раннего русского фарфора (XVIII-го века) и 92 произведения, относящиеся к коллекции русского акварельного портрета, которую в течении всей своей деятельности собирал этот замечательный галерист и коллекционер, Александр Александрович Попов.

- Министерство финансов России предложило правительству передать функцию учредителя для культурных, научных и образовательных учреждений в профильные министерства. В этом случае Эрмитаж будет подчиняться Министерству культуры и потеряет свой особый статус? И каковы могут быть последствия?

​Виктор Файбисович: Я ничего хорошего не жду от такого рода перепрофилирования, полагаю, что мои коллеги – тоже. От относительного добра добра не ищут (я говорю «относительного», потому что Эрмитаж, конечно, заслуживает лучшей участи, чем та, которая ему сейчас уготована). Чем выше подчинение, тем больше возможностей. Это не мною придумано. Мы, конечно, предпочли бы оставаться в подчинении правительства. Но у нас и сейчас постоянно проходят бюрократические «усовершенствования», которые можно оценить по знаменитому афоризму Виктора Черномырдина: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда!».

В качестве примера я могу привести распространение на область закупок всех наших музеев действия 44-го Федерального закона. Совершенно очевидно, что этот закон направлен против коррупции. С этой целью была введена дополнительная экспертиза всех произведений, которые мы приобретаем. Мы должны представлять в Министерство культуры для приобретения любого произведения, которое стоит дороже 100 000 рублей, не только собственное заключение, но и заключение сторонней организации. То есть наш музей, один из крупнейших в мире, должен согласовывать приобретение каждой вещи дороже полутора тысяч долларов! Причем после получения разрешения из Министерства культуры на приобретение этой вещи мы должны представить еще одну экспертизу стороннего эксперта, который подтвердит, что мы приобрели именно то, что собирались приобретать. Этот «восхитительный» закон (а я не сомневаюсь, что его составители руководствовались лучшими намерениями) в результате неизбежно приводит к коррупции. Ведь коррупция - понятие довольно широкое.

Иногда мы приобретаем предметы, эксперты по которым есть только в Эрмитаже. В западных странах экспертиза отделена от музеев. Музейщики не выступают в роли экспертов, дающих экспертизу, и не потому, что они - непрофессионалы. Они, в широком смысле этого слова, безусловно, все - эксперты. Но экспертное заключение, поскольку оно определяет цену предмета, музейщиками не выдается. Например, при Лувре существует гильдия экспертов, которая называется «Эксперты Лувра», что свидетельствует об их статусе и уровне. Они выдают заключение, включая коммерческую составляющую. Эрмитаж на оценочную деятельность не лицензирован, как и все наши музеи. Наши приобретения - это, в сущности, не результат нашей оценки, а некое следствие договора между нами и покупателем. Это, конечно, эвфемизм, потому что, хотим мы или не хотим, но цену мы определяем. Но мы определяем ее по аналогам, которые черпаем в каталогах крупнейших аукционов и в нескольких базах данных, которые сейчас уже весьма широко распространены. Мы пользуемся базой Artnet. Эта база имеет американское происхождение, но учитывает продажи по всему миру. Мы подписываемся на пользование этой базой. Это недешевое удовольствие, но оно совершенно необходимо для того, чтобы ориентироваться в ценах арт-рынка.

Эрмитаж при этом естественно, руководствуется собственными интересами, собственными представлениями о ценности того или иного предмета, потому что понятие «ценность» - достаточно условное. Антиквары руководствуются одной шкалой - ценами, основанными на покупательском спросе. Музейная ценность составляется из других показателей и далеко не всегда пересекается с антикварной ценностью. Сохранность, конечно, имеет большое значение для музея, но она не в первую очередь определяет возможность повысить цену при продаже. Мы приобретаем памятник, прежде всего, поэтому подходы антикваров и подходы музейщиков разнятся. Именно поэтому и понятие цены - довольно относительное. И третий пласт оценок составляет, скажем, страховая оценка. Она зависит от очень многих критериев, например, от большей или меньшей опасности при транспортировке. Было время в 90-е годы, когда транспортировка через Польшу была чревата опасностью вообще потерять предмет. Экспонирование предмета в хуже или лучше оборудованном зале тоже может учитываться при страховке. Все эти шкалы довольно определенны, но в то же самое время они условны.

- Виктор Михайлович, так в чем заключается коррупционная составляющая 44-го закона?

​Виктор Файбисович: Я очень хорошо понимаю Министерство культуры, которое, безусловно, заботится о том, чтобы в провинциальных музеях не приобретались вещи не очень высокого класса за какую-то завышенную цену. Мы очень часто сталкиваемся с тем, что возможности для экспертной работы наших провинциальных коллег куда более ограничены, чем у музеев в крупных городах (и это ни в коем случае им не в укор). Они не так оснащены техникой, как мы. Ведь, у нас в Эрмитаже, в Русском музее, как и в Москве (я имею в виду Третьяковскую галерею, Музей изобразительных искусств имени Пушкина, Государственный исторический музей) ничего не приобретается без осуществления технико-технологической экспертизы. Эта экспертиза проводится прежде всего, после нее составляется экспертное заключение хранителя, искусствоведа, который будет хранить тот или иной предмет и который прекрасно знает эти фонды. Но наши провинциальные музеи чаще всего лишены возможности осуществить технико-технологическую экспертизу, потому что везти вещь на такую экспертизу в Москву или в Петербург откуда-нибудь из Сибири - очень дорогое удовольствие. Непонятно даже, за чей счет это должно делаться. Если эта вещь еще не приобретена, и если эту экспертизу надо сделать для того, чтобы ее приобрести, то кто будет за нее платить? Государственный музей вообще не имеет права оплачивать транспортировку таких вещей, потому что это – еще не государственный предмет. А убедить владельца в том, что он должен за свой счет привезти его в Москву или в Петербург, я думаю, будет очень нелегко, да и не всегда владельцы такого рода предметов имеют физическую возможность оплатить подобную экспертизу.

Давайте себе представим, что в каком-нибудь сибирском или уральском музее приобретается произведение западноевропейского искусства. Где взять там специалиста по этому искусству, если музейные собрания в отношении этих фондов крайне скудны? И встает вопрос об экспертизе. Так вот, для того, чтобы каким-то образом поставить заслон непрофессиональной экспертизе, с подачи Министерства экономического развития РФ законом была предусмотрена необходимость получения второй сторонней экспертизы, а Министерство культуры все это применило к нашим возможностям.

В годы существования такой системы, как наша Росохранкультура (а это была очень деятельная и эффективная самостоятельная служба, она первая озаботилась созданием корпуса экспертов, которые могли бы действовать в провинции), с этой целью было аттестовано огромное количество искусствоведов, которые должны были поставить, условно говоря, по периметру Российской Федерации некие заслоны перед контрабандистами произведений искусства. Их аттестовывали довольно широко, но думаю, что эта мера была по-своему эффективной. Но когда Министерство культуры было поставлено перед задачей введения армии искусствоведов, которые могли бы давать заключения в соответствии с нормами Министерства экономического развития, оно автоматически перевело всех этих специалистов (900 человек) в разряд экспертов, которые должны выдавать сторонние заключения при приобретении вещей музеями, и распространило по всем музеям списки этих людей, правда, не указав ни их адресов, ни телефонов.

Это еще ладно. Но дело в том, что, поскольку эти люди решали конкретные задачи, которые первоначально ставились перед ними, то они обозначали степень своей квалификации и специализации очень широко. Понимаете, когда Государственный Эрмитаж в поисках эксперта, который должен дать второе заключение на какой-нибудь, скажем, натюрморт немецкого художника XVII-го века, обращается к этому списку и читает об эксперте, что его специализация - «русское, зарубежное, изобразительное и декоративно-прикладное искусство XII-XXI веков», то он поневоле задумывается о квалификации этого эксперта, профессионализм которого вполне достаточен для того, чтобы поставить штамп «К вывозу запрещено», но может оказаться не вполне достаточным для того, чтобы дать экспертное заключение на натюрморт немецкого художника XVII-го века, никому, кроме эрмитажных специалистов, не известного.

Как это ни парадоксально, но эта мера, направленная на улучшение работы провинциальных музеев, очень больно ударила по нашим крупнейшим музеям. Оказалось, что в результате мы вынуждены постоянно обращаться друг к другу. Если говорить о западноевропейском искусстве, то таких музеев четыре: Государственный исторический музей, Музей изобразительных искусств имени Пушкина, Русский музей, в котором хранятся произведения россики (то есть зарубежных художников, которые работали в России), и Эрмитаж. В результате мы вынуждены ходить по кругу, прося друг у друга эти самые заключения. Разумеется, никто из нас и не помышляет о коррупции, и такие заключения выдаются без скрипа, но, в сущности, мы оказались в системе круговой поруки, хотим мы этого или нет. Как мне представляется, это абсолютно ничего не приносит, с точки зрения какой-то антикоррупционной составляющей, кроме чудовищного отвлечения сил и средств, которые на это тратятся.

- В последнее время мы наблюдаем активизацию различных общественных организаций, требующих от Генеральной прокуратуры и МВД убирать с выставок, из музеев те или иные произведения, которые, по их мнению, оскорбляют чувства верующих, являются экстремистскими и т.д. Вы чувствуете давление этих людей?

Виктор Файбисович: По счастью, на наших закупках их деятельность никак не отразилась. Но я чувствую, что сгущаются средневековые тучи. Сомневаться в этом не приходится. Наступает какой-то сумеречный период, когда все ищут повода на кого-то обидеться и чем-то оскорбиться. Вы обратили внимание, что раньше никто ничем не оскорблялся? Я не очень верю, что кто-то очень сильно оскорбляется где-то за рубежом. Бывают такие скорбные и тяжелые эпохи, когда человечество, как говорил Герцен, «из узких форм римского права отступает для того, чтобы потом шагнуть дальше, в германское варварство». У меня такое ощущение, что мы сейчас деятельным образом отступаем в германское варварство (я надеюсь, немцы не обидятся на это слово, ведь я имею в виду совсем не нынешнее германское «варварство»). Мне очень хочется верить, что это – шаг назад для того, чтобы сделать два шага вперед. Но у меня нет ощущения, что такие периоды не связаны со всеобщим озлоблением. Это озлобление, эта агрессия чувствуется сегодня всюду. Оно висит некоей предгрозовой тучей, и ничего хорошего это не предвещает, и ничем хорошим не является.