ГЕНИС: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1915 - век спустя:

парадоксы и параллели

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

Муз. заставка (Прокофьев)

ЗАПИСЬ

МУЗ ЗАСТАВКА

На волнах Радио Свобода,

в программе "Поверх барьеров" -

"Американский час с Александром Генисом"

Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1915 - век спустя:

парадоксы и параллели

1915 год, как, собственно, все предреволюционное время, эпоха необычайных талантов. Пролетела какая-то комета в 1890-е годы, и родились люди, которые составили славу русской поэзии в начале ХХ века. Все они родились примерно в одно и то же время, и Цветаева, и Мандельштам, и Маяковский. Все они были героями русской литературы. Сегодня я предлагаю поговорить о двух поэтических книгах, которые может быть стали самыми важными поэтическими книгами 1915 года.

Соломон Волков: Речь идет об «Облаке в штанах», поэме Маяковского, и о сборнике стихов Александра Блока под названием «Стихи о России». Сборник Блока и поэма Маяковского появились в 1915 году, но в то время они воспринимались как события совершенно не равнозначные. Потому что Маяковский в тот момент был уже нашумевшим, довольно знаменитым, но все-таки в представлении большинства интеллигентной читающей публики маргиналом, скандалистом.

Александр Генис: То есть он был одиозно знаменитым.

Соломон Волков: С репутацией такого рекламщика, человека, который ходит в желтой кофте, скандалит, вызывая к себе таким образом интерес. О том, насколько это все ценно и нужно, является ли это вообще поэзией, еще люди очень долго спорили и друг друга хватали за грудки.

Совершенно иной случай — выход книги стихов Блока. Потому что Блок постепенно набирал, если можно так сказать, обороты в качестве центрального русского поэта той эпохи. И в этом смысле появление книги «Стихи о России» было переломным. Потому что именно в этот момент широкая читающая публика, и что тоже очень важно, влиятельная критика вдруг осознала, что перед ней крупнейший современный национальный поэт России. Впервые возник этот консенсус. Книжка эта вышла на плохой серой бумаге, но большим по тем временам тиражом — три тысячи экземпляром.

Александр Генис: По нашим временам тоже большим.

Соломон Волков: Вы знаете, в то время поэтические книги выходили в несколько сот экземпляров и то еще не расходились и лежали. А эта книжка разошлась мгновенно, вызвала широчайший отклик, многие ее запомнили как важнейшую в их формировании. Известно, что эта книжка всегда была под рукой у Максима Горького, который был фигурой в любом случае несравненно более популярной, знаменитый и успешный, чем Блок. Издания из серии «Знание», которое курировал Горький, расходились и 20 тысячными тиражами, и больше. Произведения самого Горького совершенно рутинным образом расходились в 25, 30, 50 тысяч экземпляров, так что сравнивать здесь нечего. Но важно, что под рукой у Горького всегда была эта книжка, и он часто к ней обращался и цитировал.

Александр Генис: Интересно, что с этой книгой связано одно воспоминание о Довлатове. Он написал сборник рассказов «Чемодан», как всегда у Довлатова это были острые, обидные, смешные эпизоды, связанные с его жизнью в Советском Союзе. Эпиграфом к этой книге он поставил стихи Блока как раз из этой книги: «Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». И эпиграф этот очень контрастировал с Довлатовым. На мой взгляд, это было немножко сентиментально и не походило на Сергея. Я, будучи молодым, глупым и наглым, ему сказал: “ Ты бы эпиграф отдельно издал, а книжку отдельно”. Он, как всегда в таких случаях, ответил: «Обидеть Довлатова легко, понять трудно».

Надо сказать, что этот привкус сентиментальности, который иногда у Довлатова в самых неожиданных местах встречается, мне казался ненужным, но это потому, что я не до конца понимал Довлатова. Он знал, что чем грубее и острее его сатира, тем лучше будет звучать легкий сентиментальный оттенок в эпиграфе. Конечно, он был прав. Я уверен, что этот эпиграф вжился в эту книгу. Так что Блок вошел в довлатовский корпус сочинений.

Соломон Волков: Видите, а мы так же с вами знаем хорошо о том, что Бродский относился к Блоку с чрезвычайной неприязнью.

Александр Генис: Есть стихи Лосева про это, где он приписал Бродскому такой отзыв: «водянистые Блока стишки».

Соломон Волков: В книжке диалогов моих с Бродским он отзывается о Блоке, как о поэте и человеке весьма часто чрезвычайно пошлом. И что интересно, известный академик Шафаревич, где-то цитируя с возмущением это высказывание Бродского, его переврал. Он написал, что Бродский отзывался о Блоке как поэте и человеке чрезвычайно подлом. Все-таки есть разница между пошлостью и подлостью.

Александр Генис: Но это, мягко говоря, не единственное, что Шафаревич перепутал в своих сочинениях.

Соломон Волков: Что интересно, Блок включил в эту книгу, а там всего 23 стихотворения, книжка небольшая, стихи, сочиненные задолго до 1915 года, скажем, цикл «На поле Куликовом». Он их уже опубликовал, но тут они воспринимались совершенно по-другому. В контексте начавшейся великой войны эти стихи прозвучали как невероятно актуальные и глубокие, пророческие, не просто пророческие для 1908 года, когда они были сочинены, а пророческие даже в тот момент, когда они появились в этой книге. Это раз. Два: поэт, первая слава которого связана со стихами такого, даже не знаю, какого характера, это не эротика, но какое-то символисткое томление. «Незнакомка» - типичный такой пример.

Александр Генис: «Незнакомка» - это эротизм «Белль эпок».

Соломон Волков: Замечательно сказано. Мы с вами знаем, как этот эротизм «Белль Эпок» использовался в повседневной жизни Петербурга тогда. На Невском проститутки подходили к потенциальным клиентам и мурлыкали: «Я незнакомка, хочу с вами познакомиться». То есть это сразу вошло в широкий оборот. И Блока приблизительно в таком ключе восопринался, если и говорили о нем, как о поэте, то в этом ключе: певец «Незнакомки» и «незнакомок». А тут он вдруг проявил себя как большой национальный поэт. Впервые он был осознан читательской публикой и критикой как таковой.

Но ведь Блок очень многолик. Мы с вами все время говорим, что из Пушкина можно надергать противоположных цитат по любому поводу, как и из Бродского, как из любой большой личности. Я всегда в таком случае вспоминаю, замечательные слова Уолта Уитмена, который сказал: «Да, во мне сосуществует множество». В любой большой личности сталкиваются противоположные элементы. Так вот, у Блока прозвучала неожиданная тема в стихотворении «Новая Америка».

Кстати, я должен сказать, что это стихотворение не принадлежит к числу самых популярных блоковских стихов. Я удивляюсь, почему. Может быть потому, что оно противоречит традиционному взгляду на Блока как певца «Балаганчика» и певца «незнакомок». Это совсем не символистское стихотворение, в этом стихотворении Блок приветствует промышленный российский бизнес, российский капитализм. И когда оно появилось в этом сборнике, то так оно и было встречено. Его немедленно, что интересно, перепечатали в Англии, стране уже состоявшегося капитализма. “Вот наконец и Россия, - думали англичане, - русские поэты говорят о правильных вещах, ясно, что Россия вступила на правильный путь.

Александр Генис: Я понимаю, если бы это Киплинг написал, вот он мог написать про индустриальное величие империи, но Блок категорически не похож на такого человека, который пишет.

Соломон Волков: Скорее подобное стихотворение должен был бы написать Маяковский.

Александр Генис: Об этом мы еще поговорим.

Соломон Волков: Я предваряю разговор. Одно я могу сказать: Блок где-то в эти же дни познакомился с Есениным, когда вышла эта книга. Кажется, что-то можно нащупать какой-то мосток между Блоком и Есениным, но в этом стихотворении, что интересно, используя есенинскую фразеологию, есенинский лексикон, он выступает как абсолютный антипод Есенина.Тем интереснее сегоня прочесть это невероятно примечательное и сильное произведение.

Александр Генис: Но далеко не самое известное.

Соломон Волков: В том-то и дело. Итак, «Новая Америка», Александр Блок.

Праздник радостный, праздник великий,

Да звезда из-за туч не видена...

Ты стоишь под метелицей дикой,

Роковая, родная страна.

За снегами, лесами, степями

Твоего мне не видно лица.

Только ль страшный простор пред очами,

Непонятная ширь без конца?

Утопая в глубоком сугробе,

Я на утлые санки сажусь.

Не в богатом покоишься гробе

Ты, убогая финская Русь!

Там прикинешься ты богомольной,

Там старушкой прикинешься ты,

Глас молитвенный, звон колокольный,

За крестами - кресты, да кресты...

Только ладан твой синий и росный

Просквозит мне порою иным...

Нет, не старческий лик и не постный

Под московским платочком цветным!

Сквозь земные поклоны, да свечи,

Ектеньи, ектеньи, ектеньи -

Шепотливые, тихие речи,

Запылавшие щеки твои...

Дальше, дальше... И ветер рванулся,

Черноземным летя пустырем...

Куст дорожный по ветру метнулся,

Словно дьякон взмахнул орарем...

А уж там, за рекой полноводной,

Где пригнулись к земле ковыли,

Тянет гарью горючей, свободной,

Слышны гуды в далекой дали...

Иль опять это - стан половецкий

И татарская буйная крепь?

Не пожаром ли фески турецкой

Забуянила дикая степь?

Нет, не видно там княжьего стяга,

Не шеломами черпают Дон,

И прекрасная внучка варяга

Не клянет половецкий полон...

Нет, не вьются там по ветру чубы,

Не пестреют в степях бунчуки...

Там чернеют фабричные трубы,

Там заводские стонут гудки.

Путь степной - без конца, без исхода,

Степь, да ветер, да ветер, - и вдруг

Многоярусный корпус завода,

Города из рабочих лачуг...

На пустынном просторе, на диком

Ты всё та, что была, и не та,

Новым ты обернулась мне ликом,

И другая волнует мечта...

Черный уголь - подземный мессия,

Черный уголь - здесь царь и жених,

Но не страшен, невеста, Россия,

Голос каменных песен твоих!

Уголь стонет, и соль забелелась,

И железная воет руда...

То над степью пустой загорелась

Мне Америки новой звезда!

Александр Генис: Поразительные стихи, потому что они одновременно похожи и не похожи на Блока. Вы совершенно правильно сказали — это стихи Есенина, но их будто бы написал Маяковский. Что-то прямо неправдоподобное. Но при этом там есть и еще и Блок в самом интересном своем качестве, лучшая строфа, на мой взгляд, про уголь, вот где символический образ: мессия уголь. Я бы сказал, что тут разыгрывается мистерия труда. Это нечто такое, что марксисты пытались открыть в поэзии. Кстати, не исключено, что это их влияние. Очень интересное стихотворение.

Что касается занятных деталей, то это “финская бедная Русь”. Имеется в виду, что ничего беднее финской части Российской империи быть не может. Сегодня, когда финские школьники лучшие в мире, а финская экономика входит в первую десятку, это, конечно, странно слышать.

Скажите мне, какую музыку вы бы приставили к Блоку?

Соломон Волков: Вопрос о музыке и сложный, и простой. Сложный потому, что с Блоком, если бы меня спросили, какого композитора вы ассоциируете русского с Блоком, я, конечно же, ответил Скрябина. Потому что это два символиста настоящих, у Скрябина все эти туманности блоковские присутствуют. «Балаганчик» блоковский можно было бы сопроводить музыкой Скрябина и «Незнакомку», все, что угодно блоковское можно было бы сопроводить музыкой Скрябина, но не это стихотворение. Это стихотворение под Скрябина не ложится. Я выбрал поэтому парадоксальную вещь - сочинение Прокофьева под названием «Наваждение», которое, как мне кажется, сочетает в себе и одно, и другое. Мотивы «куликовской», мотивы старой, исторической, былинной России в этом «Наваждении» слышны, особенно в начале есть дикий степной отзвук, но и слышна железная поступь той «Новой Америки», которую Блок провидит в этом своем стихотворении. «Наваждение» Прокофьева, играет автор, архивная запись.

(Музыка)

​Александр Генис: Сегодня мы говорим о двух поэтических книгах, которые составили событие в русской литературной истории. Я хочу сказать о поэме «Облако в штанах». Эта поэма вышла в 1915 году, вышла книгой. Ее искромсала цензура военного времени. Маяковский замечательно сказал, что «Облако» вышло перистым, потому что шесть страниц одних точек. Она должна была называться «Тринадцатый апостол», но ему запретили такое название, и автор назвал поэму «Облако в штанах» и потом никогда не менял уже заглавие, сказав, что привык. Это стихи военных лет. Это военная поэма во всем, в том числе и потому, что тут упоминаются события, связанные с войной. Например такая строфа:

Обгорелые фигурки слов и чисел

из черепа,

как дети из горящего здания.

Так страх

схватиться за небо

высил

горящие руки "Лузитании".

Речь идет о корабле «Лузитания», который подбила немецкая подводная лодка. Это событие стало историческим, потому что именно сто лет назад оно в конце концов втянуло Америку в Первую мировую войну, что и привело к поражению Германии. «Лузитания» была роковой ошибкой немецкого командования.

Но не только факты делают эту поэму военной. Молодой наглый Маяковский все-таки не так был прост, чтобы быть хулиганом, который сочинял стихи, не думая о том, что пишет. Он окружал свои новые сочинения эстетическим аппаратом. Он писал статьи, в которых рассказывал о своих замыслах. Интересно сравнить, как эта эстетика реализовалась в поэзии.

Эстетика Маяковского была очень современной, очень актуальной, потому что он ее во многом “слизал” с Шкловского. У Маяковского есть статья, в которой говорится о том, какой должна быть языковая материя периода войны. Статья так и называется «Война и язык». Я в ней слышу, конечно, отзвуки знаменитой теории остранения Шкловского. Маяковский пишет неожиданно учено о том, что язык старомоден. Мы говорим, например, «красные чернила», но не может быть красных чернил, если они черные. Мы просто не слышим этого слова, и мы должны заново его услышать. Это, конечно, и есть теория отстранения Шкловского. Дальше Маяковский утверждает, что раз началась война, мы должны говорить иначе. Он пишет: «Мы должны острить слова, мы должны требовать речь, экономно и точно представляющую каждое движение. Хотим, чтобы слово в речи то разрывалось как фугас, то ныло бы как боль раны, то грохотало бы радостно, как победное «ура».

Это, конечно, эстетика поэта, который набрасывает черновик своего сочинения. И дальше он пишет в этой же статье о том, какими слова теперь должны быть. Мы должны все перевести на русский язык Поэтому если мы говорим «читать — чтец, чтица», то должно быть «летать — льтец, льтица». Конечно, эти слова не появились в русском языке, хотя появились «летчики», как известно.

Но самым успешным словообразованием Маяковский считал, что любопытно, переименование города. Вот как он заканчивает статью 1914 года: «На вчерашних страницах стояло Петербург, за словом «Петроград» перевернута новая страница русской поэзии и литературы». Вот отсюда он и себя отсчитывает.

«Облако в штанах» стало главным событием в поэзии Маяковского. Должен вам признаться, что когда я читаю эту поэму, у меня мурашки по коже идут, потому что это были первые стихи, которые я по-настоящему полюбил. До этого я считал, что стихи, как в школе учили, все гладкие, что они все либо про народ, либо про любовь, либо про солнышко. И вдруг появляется поэт, который будоражит нас так, что нельзя остановиться. И я думаю, что я не один такой. Мне кажется, что каждый человек, впервые открывший Маяковского, испытал революцию в чувствах.

Однажды я был свидетелем такогопризания . Было столетие Маяковского, отмечалось оно в Нью-Йорке в Институте Лемона, есть такое у нас учебное заведение. Там профессор в галстуке, в пиджаке, как положено выглядеть профессору, рассказывал на английском языке, что такое Маяковский. Он говорит: «Вы знаете, это довольно трудно сказать словами, но я покажу». И он вдруг взял и залез под стол, сказав «Вот так выглядим мы». А потом он выскочил из-под стола и запрыгнул на стол, и сказал: «А вот так выглядел Маяковский». Я сам это видел, честное слово. И я очень хорошо понимаю профессора.

“Облако” - это манифест, в котором поэт расплевывался с предыдущим искусством, с предыдущей религией. Он кричит: долой вашу любовь, долой ваш строй, долой ваше искусство, долой вашу религию, все долой, но при этом он ипшет поэма о любви. И еще это поэма, в которой показано, как должен писать современный поэт. Потому что самое сильное в этой поэме — пейзаж. Маяковский впервые нарисовал город таким, каким его никто никогда не видел. На картинах кубистов, фовистов мы можем увидеть такой город, на картинах немецких экспрессионистов, но в поэзии впервые такой город показал Маяковского. Вот фрагмент, который можно считать его литературным манифестом:

Пока выкипячивают, рифмами пиликая,

из любвей и соловьев какое-то варево,

улица корчится безъязыкая -

ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,

возгордясь, возносим снова,

а бог

города на пашни

рушит,

мешая слово.

Улица муку молча перла.

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла,

пухлые taxi и костлявые пролетки

грудь испешеходили.

Чахотки площе.

Город дорогу мраком запер.

И когда -

все-таки!-

выхаркнула давку на площадь,

спихнув наступившую на горло паперть,

думалось:

в хорах архангелова хорала

бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:

"Идемте жрать!"

Гримируют городу Круппы и Круппики

грозящих бровей морщь,

а во рту

умерших слов разлагаются трупики,

только два живут, жирея -

"сволочь"

и еще какое-то,

кажется, "борщ".

Таким страшным, плотским и очень живым, мы еще города никогда не видели. В поэзии раннего Элиота может быть нечто подобное встречается. Маяковский в свои 22 года обнаружил невероятную виртуозность во владении стихами. Какие рифмы, как это здорово написано. Меня удивляет, откуда у него столько мастерства, где он набрался такого изумительного искусства.

Вы говорите, что эти стихи не произвели впечатления — это не совсем так. Они произвели впечатление на круг Маяковского. Вскоре эти стихи стали хлебом поэзии того времени, их читал и Пастернак, и Мандельштам, и Цветаева. Но интересно, что единственный поэт, о котором Бродский никогда не отзывался — это Маяковский. Каждый раз, когда я читаю Маяковского, я думаю: да он же ближе всех к Бродскому. Из всех наших великих поэтов именно Маяковский с его сложным, закрученным синтаксисом, который нужно развязывать, как шнурки, он и есть ближе всех к Бродскому. Вы посмотрите, какие два слова закричала улица - «сволочь» и «борщ». Ведь это прямо из Бродского, который так любил высокое смешивать с низким.

Знаете, я наконец понял, почему Маяковский у Бродского никогда не упоминался. В книге Эллендеи Проффер о Бродском, которая вышла к юбилею Бродского, к 75-летию его, она говорит, что Бродский ненавидел авангард. Бродский любил модернизм, но не авангард — это очень важное различие. Бродский считал, что модернизм — утонченное искусство западной цивилизации, его вершина, может быть последняя вершина, может быть дальше ничего нет, но это вершина, и он причислял себя к ней. А авангард — это разрушение этой вершины, авангард — это революция, авангард — это советская власть, так считал Бродский и за это он не признавал Маяковского, хотя тот, несомненно, оказал на него влияние.

Соломон Волков: В качестве музыкальной иллюстрации я предложу парадоксальным образом того же Прокофьева, но здесь это будет гораздо менее парадоксальный выбор, чем в случае с Блоком. Потому что Маяковский и Прокофьев рифмуются совершенно естественным образом. Они были знакомы, Прокофьев никогда с Блоком не познакомился, а Маяковский, как известно, с Прокофьевым разговаривал и вписал в его альбом, который тот хранил и просил знаменитых своих знакомых что-то поместить, какие-то свои строчки. Он считал его своим соратником по искусству. Так что музыка Прокофьева, его этюд, это эпизод из балета Прокофьева «Блудный сын», сопровождает стихи Маяковского, в данном случае «Облако в штанах», совершенно естественным образом. Исполняет автор, архивная запись.

(Музыка)