Первым тамиздатским текстом принято считать роман "Доктор Живаго". Это почти справедливо, но, кажется, есть смысл отодвинуть начало на столетие назад. Упрощая и редуцируя, скажем так: тамиздат – это текст, пришедший из несвободной страны в свободную, превращенный там в типографскую продукцию и засылаемый обратно.

Он может быть политическим, но не обязательно. Может быть свеженаписанным, но не всегда. Он может быть анонимным, псевдонимным или подписанным подлинной фамилией. Он иногда создается на свободе, в эмиграции, но главное для такого текста, его ключевая характеристика – стремление проникнуть в неволю, к полузаключенному читателю.

Конечно, слово "тамиздат" не могло родиться раньше "самиздата", изобретенного Николаем Глазковым, по его собственному признанию, "еще в сороковом году". Но и задолго до "Живаго" рукописи, жаждавшие свежего воздуха, рвались из России на Запад: стихи Ахматовой выходили в Нью-Йорке в начале 50-х, роман Евгения Замятина "Мы" и письмо советских писателей о подавлении свобод – в 20-е, "Конь бледный" В. Ропшина (Бориса Савинкова), "Санин" Арцыбашева, записки многочисленных эсеров и социал-демократов, бесчисленная продукция Владимира Бурцева, "Воскресенье" и десятки брошюр Льва Толстого, журналы, газеты, воззвания, запрещенные стихи Пушкина, Лермонтова, Полежаева, памфлеты Петра Долгорукова – все это составило целую зарубежную библиотеку России.

Но только Герцен поставил эмигрантское издательское дело на поток. Благодаря его усилиям тамиздат стал не просто способом ознакомления читателя с жизнью собственной страны (двигаясь по траектории Россия – Лондон – Россия), но идейной программой и нравственным смыслом существования. Еще бы, каждый свежий номер разоблачительного "Колокола" радовал литературно-театральные гостиные и нервировал присутственные места. Герценовский "типографский снаряд" бывало стоил столичному чиновнику сытной карьеры.

​Днем рождения "Вольной русской книгопечатни" стало 22 июня (по новому стилю) 1853 года, а первой продукцией – листок "Юрьев день! Юрьев день!" с призывом к русскому дворянству освободить своих крепостных.

Названия книг, брошюр и воззваний, напечатанных Герценом 165 лет назад, изумляют перекличкой с сегодняшней актуальностью или пародируют ее: "Тюрьма и ссылка", "Под суд!", "О повреждении нравов в России", "Что нужно народу?". Оценим по достоинству и такие – "Крещеная собственность" или "Поляки прощают нас".

Чем плохо для разделов и рубрик нынешней периодики? Да и само время рождения типографии – канун Крымской войны – напоминает о дурной повторяемости истории.

Дело тогдашнего тамиздата с самого начала не было узконациональным: деньги для начала дал парижанин Джеймс Майер Ротшильд (купив у Герцена билеты московской Сохранной казны – между прочим, арестованные русским правительством, чего Ротшильд не знал), продажей в Европе занимался лондонский немец Николай Трюбнер, станок, краску и помещение помогли отыскать сочувствовавшие польские эмигранты. Они же стали и первыми наборщиками новой типографии, из-за чего потом некоторые читатели жаловались на многочисленные опечатки.

Даже шрифт у Герцена – пусть мелкий, но четкий и прекрасно читавшийся – подпадал под понятие тамиздатского. Дело в том, что он был в свое время заказан Петербургской Академией наук у парижской фирмы Дидо, но по каким-то причинам не подошел. И теперь достался Герцену.

Одно из первых его публичных заявлений о начале издательской деятельности напечатано в лондонской газете "Польский демократ":

"Нам, русским эмигрантам, покинувшим родину из-за любви к ней, следует создать свободную трибуну русской речи за пределами России!.. Основание русской типографии в Лондоне является делом наиболее практически революционным, какое только русский может предпринять в ожидании исполнения иных лучших дел. Таково мое глубокое убеждение".

После первых листков и брошюр Герцен задумался о солидном издании, и 25 июля 1855 года (в 29-ю годовщину казни декабристов) вышла первая "Полярная звезда", мечтавшая быть "третным обозрением" (то есть появляющимся три раза в год, – неуклюжий русский аналог английского Triquarterly), но ставшая лишь ежегодником. Медальон на обложке изображал пятерых казненных на Кронверке Петропавловской крепости, но ни малейшего сходства с реальными Пестелем, Рылеевым, Муравьевым-Апостолом, Каховским и Бестужевым-Рюминым там не было.

За "Полярной звездой" последовали сборники "Голоса из России" и высшее достижение – ежемесячный (иногда чаще) "Колокол". Жена Огарева Наталья передает в мемуарах происходивший при ней разговор соратников (у историков есть сомнения в его достоверности):

"А знаешь, Александр, "Полярная звезда", "Былое и думы" –​ все это хорошо, но это не то, что нужно, это не беседа со своими, нам нужно бы издавать правильно журнал, хоть в две недели, хоть в месяц раз: мы бы излагали свои взгляды, желания для России и проч.".

Герцен, по утверждению Тучково-Огаревой, с восторгом отвечал:

"Да, Огарев, давай издавать журнал, назовем его "Колокол", ударим в вечевой колокол, только вдвоем, как на Воробьевых горах мы были тоже только двое, –​ и кто знает, может кто-нибудь и откликнется".

Удар его раздался 1 июля 1857 года.

Герцен был первым, кто взялся за последовательное рассекречивание российской истории, раскрепощение минувшего. Выпущенные им исторические свидетельства нисколько и сейчас не устарели – "Записки княгини Е.Р. Дашковой", "Записки Екатерины II", "Записки сенатора И.В. Лопухина", "Исторический сборник Вольной русской типографии" (два тома), "Русская потаенная литература XIX столетия", "Солдатские песни".

Иногда он пошаливал: "Свободные русские песни" выпустил с ложным местом издания – якобы Кронштадт и якобы "дозволено цензурою". Но любители пошутить были и в России. Герцену не могло не понравиться, что на обложке "Портретной галереи русских литераторов, журналистов, художников и других замечательных людей" (Петербург, издание А.Э. Мюнстера, 1859) красовался он сам, в поддевке, яловых сапогах и с книгой в руке – на самом что ни есть русском берегу. А ниже стояло: "Печ<атать> позволяется. С-Петербург. 30 ноября 1859 г. Ценсор В. Бекетов".

Как декабристов не знали в лицо на Западе, так и Герцена в Петербурге не узнавали.

Это, кстати, был тот Бекетов, который как-то докладывал начальству свои сомнения, "может ли вообще быть допущена история Малороссии, в чем как бы высказывается самостоятельность этого края". И этот именно Бекетов проворонил в 1863 году в некрасовском "Современнике" роман "Что делать?", после чего был гневно отправлен в отставку, несмотря на титулованные связи.

В течение второй половины XIX века по России подпольно ходили герценовские (других и не было) издания: "О повреждении нравов в России" Михаила Щербатова, радищевское "Путешествие из Петербурга в Москву", записки декабристов Якушкина и Трубецкого, стихи Рылеева.

Нынче Герцена читают мало, даже "Былое и думы", забыв или вовсе не ведая, какой он яркий публицист, страстный человек и дивный стилист. Чего стоят такие, например, высказывания:

"Какой жалкий прием выставлять нас врагами России, потому что мы нападаем на современный режим, как будто наше существование не было непрерывною защитою России, русского народа от его внутренних и внешних врагов, от негодяев, дураков, фанатиков, правителей, диктаторов, лакеев, продажных, сумасшедших".

"Мы не можем привыкнуть к этой страшной, кровавой, безобразной, бесчеловечной, наглой на язык России, к этой литературе фискалов, к этим мясникам в генеральских эполетах, к этим квартальным на университетских кафедрах. Ненависть, отвращение поселяет к себе эта Россия. От нее горишь тем разлагающим, отравляющим стыдом, который чувствует любящий сын, встречая пьяную мать свою, кутящую в публичном доме".

В день рождения русского тамиздата нелепой кажется чья-то уверенность, будто "никакого Александра Ивановича не было".