Отрывки из передачи

Самуил Лурье (1942-2015)

Монолог «Безумцы Петербурга» (1999)

Если по школьной схеме, то нет ничего проще прямо начать с какого-нибудь «Медного всадника», через «Пиковую даму» и далее к повестям Гоголя. Но мне кажется, что Петербург такой разнообразный город, такой сладкий кошмар. Петр ведь был москвич, я думаю, что это такая мечта москвича об Амстердаме, превратившаяся из болот. Она провоцирует разные виды, которые называются по-латыни, кажется, «дементия меланхолика». Вот это такое меланхолическое безумие, которое бродило вроде бы по всей Европе, но прочно обосновалось в Петербурге и в петербургской литературе, но оно на самом деле имеет разновидности, и просто так генеалогию не построишь. Бедный Евгений, например, в «Медном всаднике» или Герман в «Пиковой даме» не настоящие безумцы, мы их не видим действующими безумцами. У них, мне кажется, перегорают предохранители в момент, когда жизнь становится невыносима и рушится мечта. И тот, и другой до момента, пока случается это короткое замыкание, ведут себя как обыкновенные люди, а Герман как даже и вполне расчетливый и мелкий человек. Пушкин, я думаю, как раз Германа безумием наказывает, причем смешным безумием, он сидит и бормочет: «тройка, семерка, туз... тройка, семерка, туз...». А вот бедного Евгения в «Медном всаднике» он скорее вознаграждает безумием, спасает. В «Записках сумасшедшего», самом знаменитом из безумных текстов Петербурга, дело обстоит по-другому, там бедный Поприщин живет и действует, и описан как персонаж, в котором развивается безумие, и оно имеет как будто бы другое происхождение. Для меня это самая трудная, что ли, загадка, я не знаю, где там кончается литературная игра в духе Гофмана, и где начинается какое-то такое настоящее несчастье. Мне кажется, что начиналась эта повесть как некоторая игра. Кстати, повесть «Записки сумасшедшего» записана на листе, который озаглавлен «Об Александре Пушкине». Он хотел начать статью об Александре Пушкине, а начал писать «Записки сумасшедшего».

Однажды для какой-то телепередачи мне посчастливилось забраться на крышу Мраморного дворца, это оказалась очень высокая точка, там есть такая еще башенка и часы, которые не действуют, с этой точки виден весь петербургский так называемый центр. Я вдруг увидел очень странную вещь: вот Петропавловская крепость, в ней и умерло от разных унижений, и были убиты довольно большое количество людей. Потом немножко поворачиваешься вправо, к востоку, видишь дом, это смешно, что так рядом, видишь дом политкаторжан, где в советское время были убиты все его жители, в том числе и бывшие узники Петропавловской крепости. Потом вы поворачиваетесь еще немножко вправо и видите большой дом — это резиденция госбезопасности на Литейном, просто такая гигантская фабрика смерти, такой пляс на крови, где уже просто стены пропитаны смертью, ужасом и преступлениями. Потом вы немножко еще поворачиваетесь вправо, идя по кругу, и видите Михайловский замок, где заговорщики убили Павла Первого. Потом вы делаете почти полный поворот, и перед вами Спас-на-Крови, Собор Воскресения, воздвигнутый на месте, где убит Александр Второй. Я тогда понял эту тайну петербургского, если угодно, безумия и меланхолической красоты. Всюду, куда ни бросите взгляд, кого-нибудь убили, я уж не говорю о том, что вся земля, если верить легенде, пропитана плотью и костями строителей. Он источает насильственную смерть, идут лучи этой насильственной смерти, а вместе с тем это необыкновенно красиво.

Город, конечно, сводит с ума. За Гоголя я не поручусь, все-таки он уже тогда в Нежинском лицее имел прозвище Таинственный Карла и вел себя достаточно странно. Но что город его как-то поразил, восхитил и затем оскорбил — этовне всякого сомнения. Мне кажется, что наиболее распространенный тип петербургского безумия — это такая меланхолическая мечтательность, которая описана в «Белых ночах» Достоевского, когда человек лежит в бедной каморке на продавленном сундуке, пьет спитой холодный чай, ест какой-то скверности с кухмистерской, а при этом часы своей жизни молодой образованный человек, дворянин, посвящает тому, чтобы воображать себя то турецким султаном, то Наполеоном, то средневековым итальянским рыцарем. И именно этот мотив воображаемой жизни, тот, что в конце концов превратился в обломовщину, как раз Обломов такой типичный петербургский сумасшедший, он себя называет художником своей жизни — это именно тот человек из «Белых ночей» Достоевского. Я даже думаю, что речь идет о некотором плагиате. Потому что это вообще очень странно: этот довольно плотный, довольно спокойный, но только меланхоличный, но еще и флегматический человек, так любящий поесть и как будто бы лентяй, на самом деле он занимается тем, что с утра до вечера тоже воображает себя то литературным, то историческим героем, как бы помещает себя в какой-то текст. И вот когда я это понял, что есть эта странная связь между героем «Белых ночей» и Обломовым, а между ними еще господин Голядкин, что первый, что второй, и так далее вплоть до Александра Блока, и даже у Тютчева есть стихи, выражающие эту жизнь вне жизни, художество своей жизни, когда ты себя воображаешь в другом существовании, я думаю, что все это каким-то образом провоцируется городом, этот город провоцирует на художественную деятельность. Если бы Обломов был подобно Гончарову наделен литературным талантом, он писал бы романы, вместо этого он их проживает. Вот жить в воображаемом романе — на это город провоцирует. Я не знаю, сошел ли Гоголь с ума в Петербурге, но писателем и Гоголем он мог стать только в Петербурге. Так уж получилось, что история, воля безумца и природа превратила его в художественное произведение. В нашем городе есть правильное соотношение между размерами домов, их высотой, в горизонтали это будет ширина водной поверхности, все это соотнесено с человеческим ростом и таким образом соотнесено положением солнца на горизонте — вот еще одна координата, что человек здесь, не всегда, конечно, а в некоторые минуты, скажем, это минуты праздности, или задумчивости, или свободы от суеты, человек здесь чувствует себя персонажем вне зависимости от того, является ли он персонажем литературного произведения или персонажем какого-то художества. Он стаффаж такой. Может быть он лишний человек в этом спектакле, но он, тем не менее, проходит по некоторой сцене, может быть по сцене спектакля, в котором он совершенно не занят, но он идет в чрезвычайно красивых декорациях и вынужден чувствовать себя хоть на мгновенье вот таким каким-то актером.

Татьяна Вольтская

Стихи, посвященные Самуилу Лурье

Умираешь, значит? Закрываешь лавочку? Сворачиваешь проект,

На который пошло немеряно водки, чернил и обесцененных слез,

И отборных острот, и продукции сивого мерина. – Неужели последний аккорд пропет:

Высокий, он не тает в воздухе, словно радуга. Ты всерьез?

Да, конечно, не поле боя, не дорога и не отель,-

Правда, чужбина за бессмысленной рябью миль –

Но зато в кругу семьи, в своей постели, как ты хотел.

Мир оседает медленно, как после взрыва – пыль.

В воздухе проплывает кресло, обнажая потертый бок,

Проплывают два стула из кухни, на которых сидели мы, -

Жареная картошка, твоя любимая, водка, томатный сок,

Суп из фасоли. Чтобы остались разделены

Красное с белым, водку ты наливал, подставляя нож,

К стенке стакана – помнишь тот хитрый трюк?

Хороша была «кровавая Мэри». Что ж,

И диван проплывает, расшатанный в хлам, и даже утюг,

Гладивший блузку перед твоим приходом, и тот паром,

Первый раз увозивший нас за границу – почитай, на тот свет,

И капитан, поди, до сих пор не знает, что он Харон,

Медленно проплывая в воздухе, руку подняв – привет!

Рядом с ним проплывает причал и чугунные фонари

У Петропавловки, с позолоченною стрелой,

Полосатая будка – только будочника внутри

Расстреляли, когда еще не было нас с тобой.

Проплывает кладбище Новодевичьего монастыря

С могилой Тютчева, куда ты меня водил

Тайными тропами, и, вообще говоря,

Это место, в виду снесенного купола и заросших могил,

Выглядело живей, чем сегодня – с золотом и толпой

К поясу Богородицы, к Бог знает каким мощам.

Помнишь, в цеху грохочущем – в бывшей церковке мы с тобой

Полустертых ангелов встретили? Отощал

Каждый – кто крыльев лишился, кто головы своей,

И все равно светились, в грязи и скрежете: вопреки.

Я вот думаю – срам, поругание – страшно сказать – честней

Фарисейской покраски-побелки…

Проплывают ржавые катерки

По Неве, над которой мы до сих пор сидим

С бутылкой красного, свесив ноги, на крепостной стене –

На краю тюрьмы, естественно, и цветные дворцы, как дым,

Клубятся на том берегу.

А нынче, как на войне,

Кругом постреливают, но бежать в кусты –

Нет такого рефлекса, а главное – не страшней

Тобой оставляемой пустоты:

Ни брони от нее, ни бомбоубежища, ни траншей.

Мирная жизнь прекращается мигом: вот только что пили чай,

«Рио-рита» кружилась, и вдруг – Левитан, метроном,

Серые реки бушлатов, скулы, штыки, прощай,

На углу заколоченный «Гастроном».

Что ты наделал? Мир без тебя, как брошенная на стул

Одежда, не может ни двигаться, ни дышать.

Подожди, подожди, подожди, пожалуйста, - видишь, там, на мосту,

За тобой, спотыкаясь и падая, плача, бежит душа.

Дачная жизнь

Екатерина Сергеевна: «Анна Андреевна Ахматова приезжала трижды в период гонения папы к нам на дачу в Старках. И, конечно, это для меня случай похвастаться, что Анна Андреевна занималась со мной французским языком перед моим поступлением в институт. Это был мой репетитор. Я теперь воспринимаю это как какое-то чудо. Тогда это было совершенно естественно. Анна Андреевна была замечательным гостем. Она помогала по дому, чистила смородину, накрывала на стол. Это всё отражено в стихах у папы (С. Шервинского, И.П.). В доме было много собак, кошек, гостей, среди которых был Брюсов, Александр Сергеевич Кочетков, который жил в соседнем посёлке рядом с нами вместе с поэтессой Меркурьевой, приезжал Александр Сергеевич Ахманов, логик, философ, тоже снимал рядом в деревне дачу. Папа читал постоянно свои переводы, он работал тогда над Софоклом. Кочетков выходил утром в расстёгнутой своей рубашке в состоянии поэтического вдохновения, не узнавая никого, и они начинали с папой соревноваться в количестве стихов, переведённых за день. Анна Андреевна была тиха, она играла с нами в игры литературные за столом. Игра заключалась в том, чтобы кто-то из присутствующих начинал строчку, а следующий должен был её продолжать».

«Красное сухое»

с киевским писателем Андреем Курковым

«Мои любимые пластинки»

Рассказывает одесский литератор Евгений Деменок