Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1915 - век спустя:
парадоксы и параллели
Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.
Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.
Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.
Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, я предлагаю посвятить сегодняшний выпуск нашего цикла даже не фигуре, а скорее культурной революции, которую произвел Василий Розанов в русской словесности.
Почему 1915 год, какое отношение имеет эта дата к Розанову? Дело в том, что Розанов начал печатать свои необычные книги раньше, но именно в 1915 году вышел второй короб его «Опавших листьев». В предисловии к этой книге он, во-первых, завещал перепечатывать все свои сочинения именно в том виде, как он их подготовил. И именно во втором коробе, пишет он, «листы лежат в строгом хронологическом порядке, насколько его можно восстановить по пометкам и по памяти».
Это любопытно. Дело в том, что именно этот второй короб характерен для Розанова, именно в этой книге отлился его метод полностью. Потому что важно для него было, не только что он говорит, а что - за чем идет. Это Бродский сказал, что самое главное в литературе, особенно в прозе — что за чем идет. Неразборчивость Розанова в отборе и принципиально важна. По-моему, это было для него главным. И не только для него, конечно, для тех, для всех, кто увидал в стиле Розанова революционный шаг.
Соломон Волков: Мы начали говорить о Розанове, и я даже затрудняюсь, с чего бы начать обсуждать эту абсолютно необычайную фигуру.
Александр Генис: С эпиграфа. Как начинается одна из первых записей в этой книге:
«То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания бесценны”. (Запись сделана на поданной почтовой квитанции).
Я когда наткнулся на эту цитату, даже вздрогнул, ибо ничего более актуального я не знаю. Сегодня, когда эрудиция перестала быть ценностью, когда знания прут на нас с любого экрана компьютера, только та информация ценна, которая “острой иголкой прочертила по душе”.
Соломон Волков: Я скажу сейчас то, что многим может быть покажется странным. Сегодня для меня Розанов - самая важная фигура русской литературы, важнее Толстого, Достоевского, Чехова, кого хотите. Потому что он оказывается невероятно актуальным автором. Трудно даже себе вообразить, что сто лет назад, все, о чем мы сейчас думаем, что нас волнует, новые проблемы литературы, новые проблемы нравственности, новые проблемы философские, религиозные, какие угодно, весь этот клубок проблем воплощен в писаниях Розанова, и он их разрешил самым наиреволюционнейшим образом, какой только возможен, при этом умудрившись остаться одной из самых противоречивых или, как сейчас говорят, контроверзных фигур русской словесности.
Александр Генис: Для меня Розанов в первую очередь человек формы. Он писал про себя: «Иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа ее. Я ввел в литературу самое мелочное, мимолетное, невидимое движение души, паутинки быта». Крайне любопытно то, что он нашел новый материал и новый способ подачи этого материала.
Соломон Волков: Посудите сами, согласитесь вы со мной или нет. Сегодня Розанов, если бы он овладел Фейсбуком, а конечно же, он бы им овладел, если был бы жив, он был бы самым востребованным фейсбучным писателем, потому что его форма идеально подходит к этому.
Александр Генис: Вы у меня всю фишку украли, потому что я как раз хотел сказать, что Розанов изобрел Фейсбук, в сущности он был предтечей Фейсбука.
Соломон Волков: Видите, сто лет пришлось ждать, пока этот Фейсбук воплотился и стал достоянием армии розановцев, если их можно назвать таковыми. Зачастую это люди, которые не догадываются, что они являются последователями Розанова. Если им об этом сказать, то они может быть и возмутятся. Скажем, как Татьяна Ильинична Толстая, она согласится, что она последователь Розанова?
Александр Генис: Да, я с ней разговаривал на эту тему недавно, спросил: как ты относишься к Розанову? Она говорит, что хорошо, но не совсем. И я с ней совершенно согласен.
Дело в том, что у меня интересные отношения с Розановым. Я узнал о нем не из книг, а из цитат, и это, по-моему, не худший способ познакомиться с писателем. Три человека, для которых Розанов был чрезвычайно важен в русской культуре — это Веничка Ерофеев, который написал «Глазами эксцентрика», мы с Петей написали предисловие к первому изданию.
Соломон Волков: Да, эта книжечка у меня есть.
Александр Генис: Вагрич Бахчанян сделал чудную обложку к этой книге. Так что я узнал о Розанове через Веничку Ерофеева, который был его страстным поклонником. Второй - Андрей Синявский, который любил Розанова больше всех писателей и написал о нем книгу. И конечно, Борис Михайлович Парамонов, который за все годы, что мы дружим, не устает цитировать Розанова. Я должен сказать, что Розанов в исполнении Парамонова мне нравится больше, чем Розанов в исполнении Розанова, потому что Парамонов умеет вкусно подобрать цитаты. Например, я даже не знаю, где это написано у Розанова, но Парамонов знает.
Соломон Волков: Насчет балалайки?
Александр Генис: Насчет балалайки — это тоже замечательная фраза: «Музыканты надели фрак, и балалайка зазвучала». Но как вам нравится такая история, которую Парамонов выудил из Розанова, Розанов пишет: «В Петербурге только немцы - аптекари. А почему? Потому что там, где немец капнет, русский плеснет». Как здорово пользуется тут Розанов русским языком. Такие цитаты — изюм в булках. Но на самом деле Розанов не об этом, Розанов — это не красивая мысль, Розанов — это не афоризм, Розанов — это как раз “паутинки быта”.
Конечно, самым проницательным критиком Розанова был Шкловский, для которого Розанов был лучшим примером. Так критик находит себе писателя для того, чтобы изложить свою теорию, как Белинский, который сначала излагал теорию, а потом подбирал к ней писателя. Шкловский сделал то же самое. Именно в статьях о Розанове, а он писал о нем очень много, часто переделывал то, что раньше писал, он ведь очень рано открыл и оценил талант Розанов. Именно в этих статьях он построил знаменитую теорию наследников в русской литературе. Шкловский сказал, что писатели наследуют не от отца к сыну, а от дяди к племяннику. Шкловский пишет, что, конечно же, из Пушкина не вышел Гоголь, из Тургенева не вышел Толстой, из Толстого не вышел Чехов, ничего подобного, они все шли по боковым линиям. Но боковая линия литературы становится ведущей, именно так происходит эволюция литературных жанров.
В Розанове он видел новый материал и новую форму. Как он говорил, «Розанов ввел в литературу новые кухонные темы. Среди вещей, созданных заново, создался и новый образ поэта». Каков же образ этого поэта? У Розанова есть такая запись: «С выпученными глазами и облизывающийся — вот я. Некрасиво? Что делать». Я понимаю, что Веничка Ерофеев не мог пройти мимо такой цитаты.
Вот эта революция жанра была самая главная для опоязовцев-формалистов, да и для всей литературы, которая пыталась уйти от исчерпанной формы. Книга Розанова, как пишет Шкловский, «была героической попыткой уйти из литературы, сказаться без слов, без формы. Книга вышла прекрасной, потому что создала новую литературу, новую форму».
Соломон Волков: Розанов говорил о традиционной литературе, литературе его времени, тоже, по-моему, замечательная цитата: «Оловянная литература, оловянные люди ее пишут, для оловянных читателей она существует». Сказано это было уже больше ста лет тому назад. Ситуация, что интересно, не изменилась, и сегодня существует оловянная литература, которую мы с вами время от времени обсуждаем, которая существует в оловянных толстых журналах.
Александр Генис: И получает оловянные премии, оловяные медали, я бы сказал.
Соломон Волков: И читают эти книги оловянные читатели.
Александр Генис: Насчет читателей сомневаюсь, потому что читателей у этой оловянной литературы становится все меньше.
Соломон Волков: В том-то и дело, что сейчас мы как раз приближаемся к моменту, когда пророческие идеи Розанова и его абсолютно новаторский стиль, который действительно опередил свое время на сто лет, имеют шанс воплотиться в нечто такое, что действительно поменяет стиль, самое существование литературы, не стили каких-то отдельных писателей, а сам поток литературы.
Александр Генис: Смотрите, что он говорил: «Суть литературы не в вымысле, а в потребности сказать сердца. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным и ненужным и отвратительным литераторствовать».
Соломон Волков: Это же идеальная фейсбучное высказывание. Если бы я прочел такое в Фейсбуке, я бы подумал: как замечательно, нашелся какой-то человек, который сказал то, что я думаю. Когда я читаю сейчас Розанова, то через каждую перевернутую страницу ойкаю, настолько то, что сказал Розанов, соответствует моим представлениям о том, что надо сегодня говорить читателю. В этом смысле еще Розанов для меня маг и волшебник, потому что он виртуознейшим образом действительно это все состыковывает, свои якобы случайные, случайные, а на самом деле выношенные мысли, которые оформляются как случайные мысли. Он при этом высказывает свои маргинальные замечания, причем, как вы правильно сказали, с провокативными добавлениями, где эти мысли или полумысли записываются — на конверте, в купальне или в кабинете уединения. Кстати, тут я должен сказать, для меня единственное место, где Розанов для меня дает слабину: он все еще не может написать «в сортире», а пишет «в кабинете уединения». Для него все-таки «сортир» еще вульгарное место.
Александр Генис: Не забывайте, что это было время, когда люди еще не выходили на улицу без шляпы или без галстука. Меня всегда поражает, когда я хожу на выставки, то, что картины уже были сумасшедшими, авангардными, но висящие рядом фотографии художников вполне респектабельные.
Соломон Волков: Скажите, а какому-нибудь современному автору в Фейсбуке заподло будет написать, написал какую-нибудь мысль и приписать - «в сортире».
Александр Генис: Не знаю, вряд ли это кого-то сегодня шокирует, в отличие от Розанова, который шокировал всех, еще и как. Потому что главная его судьбоносная тема была пол, и из-за этого он имел массу неприятностей с цензурой, его книги запрещались.
В общем-то, для современников не форма, а содержание было наиболее радикальным новшеством у Розанова. Хотя мне это кажется менее интересным, меня интересуют мелочи, паутинки быта, а не его большие концепции, которые в достаточной степени безумны. Помните, он предлагал первую брачную ночь проводить в церквах. Есть что-то в этом такое доморощенное. Не зря, Ильф и Петров, о нем вспомнили. Я глубоко убежден, что Васисуалий Лоханкин — это пародия на Розанова. Профессор Марк Щеглов, наш хороший знакомый, который написал замечательные комментарии к Ильфу и Петрову, предлагал очень много кандидатур в прототипы Васисуалия Лоханкина. Но по-моему, очевидно, что Розанов - самая подходящая фигура. Особенно, когда он рассматривает картинки в «Ниве» и читает, как увеличить дамский бюст на два дюйма. Ведь и у Розанова есть большие подборки из массовой прессы, которыми он доказывает свои космические, представления. Развивать концепции при помощи вырезок из женского журнала — есть в этом провинциализм. Короче, Розанова подряд читать я не могу, долго его читать тоже нельзя, его надо открывать иногда.
Соломон Волков: Как Фейсбук.
Александр Генис: Вот видите, мы все с вами решили.
Соломон Волков: Меня восхищает обмен его мнениями с Михайловским, чрезвычайно влиятельным критиком того времени. Все очень солидно, прилично, когда читаешь Михайловского, а у меня дома стоит том Михайловского, изданный уже в постперестроечное время, все как бы и правильно. Но безумно это все в конце концов скучно, и назидательный тон чрезвычайно раздражает.
Александр Генис: Михайловский — это и есть толстые журналы.
Соломон Волков: Они, конечно же, могли быть только врагами с Розановым.
Александр Генис: Розанов сам с собой-то был врагом.
Соломон Волков: Вот замечательный обмен, Михайловский говорит: «Розанов считает так-то, это, конечно, все ерунда. Я, конечно, не читаю тех журналов, в которых печатается Розанов». На что Розанов отвечал: «А я, конечно, не читаю тех журналов, в которых печатается Михайловский, но хочу тоже сказать». То есть они с друг другом общались, не читая друг друга, поверх голов. Это тоже, между прочим, для современного мира довольно типичная ситуация, когда люди, находящиеся в абсолютно разных нишах, друг друга заведомо не принимающие и презирающие, ведут такой диалог через головы друг друга, как бы обращаясь неизвестно куда и неизвестно к кому.
Я согласен с тем, что Розанова нельзя читать в больших порциях, точно так же, как нельзя взять и выпить бутылку уксуса, уксус можно добавлять понемножку во что-то другое.
Александр Генис: Или соль, что легче себе представить.
Соломон Волков: Но ничто меня сейчас не заставляет при чтении так вздрогнуть и ощутить это как нечто абсолютно свое, как вот эти афористические записи Розанова.
Александр Генис: Революция Розанова, революция жанровая была крайне характерна для поисков начала века. Что можно сказать о модернизме наверняка, так это то, что он полюбил искусство фрагмента. Художники того времени пытались найти и построить целое трудным путем. Литература XIX века стремилась исчерпать реальность, и то же самое можно сказать о живописи, особенно исторической. Это было искусство подробностей. Авангард, модернизм предлагал другой способ создания целостности из немногих, но ключевых деталей - как у Чехова или Беккета. Мне кажется, что это одна из самых главных перемен в культуре того времени.
Как с этим методом обходилась музыка?
Соломон Волков: Это очень интересный вопрос. Когда я думал о том, что покажу нашим слушателям музыкального в разговоре о Розанове ... Кстати, если говорить о Розанове, он ведь не был изобретателем фрагмента литературного какого-то афоризма, как жанра. В конце концов он сам признавал это, говорил, он ориентировался на мысли Паскаля и на афоризмы Ницше.
Александр Генис: Я не согласен с определением «афоризмы». Афоризм — это законченная мысль, в этом собственно и суть афоризма, в том, что это краткая, емкая, но обязательно законченная мысль. А у Розанова все незаконченное, у него сплошное многоточие — вот что такое Розанов. Он не хотел позволить своей мысли окостенеть. В этом он был антиафористом. Помните, как сказал наш любимец замечательный венский писатель Карл Краус: ”Афоризм никогда не говорит правду, он говорит либо полправды, либо полторы правды”.
Соломон Волков: Тоже, кстати, замечательно.
Александр Генис: Вот это как раз хороший афоризм. Но Розанов как раз хотел написать не полправды, а всю правду, при этом понимая, что правду нельзя написать целиком. Отсюда - многоточия.
Знаете, я часто думаю: куда розановское делось?Наверное, оно растворилось в воздухе ХХ века. Если угодно, весь Джойс вышел из Розанова, ибо что есть «Улисс», как на все те же “паутинки быта”? Собрание случайных цитат и неразборчивых мыслей человека — вот что важно. И эти поиски нового параллельны тем, которые вел Розанов.
Но вернемся к музыке.
Соломон Волков: Я нашел двух композиторов, один из которых вообще был склонен к такому жанру фрагмента и сам его тоже изобрел в значительной степени в музыке, а у другого, я скажу, что случилось с другим позже. Сначала о первом — это Антон фон Веберн, австрийский композитор, который родился в 1883 году и был застрелен американским солдатом в 1945 году.
Это отдельная несчастная история. Веберн вышел покурить, вроде был комендантский час. Но тут довольно запутанное дело, потому что, судя по материалам расследования, этот американский солдат выстрелил за 45 минут до комендантского часа, то есть не должен был этого делать. Веберн вышел с сигарой, на огонек этой сигары и был направлен выстрел американского часового. Веберн погиб в итоге, такой несчастный конец.
Веберн создал в значительной степени жанр музыкального фрагмента, которого до него не было. Лишь после него появилась возможность таким образом высказаться. И для Веберна это в значительной степени центральный жанр, это то, что определяет лицо Веберна. Но я хочу начать с другого сочинения.
Когда мы говорим о Сергее Сергеевиче Прокофьеве, то мы совсем не можем сравнивать его с Розановым — это как два полюса. Абсолютно рациональный, солнечный, светлый Прокофьев.
Александр Генис: Который даже «Ромео и Джульетту» закончил счастливым финалом.
Соломон Волков: Автор эпических сочинений, вполне традиционных симфоний, опер, балетов. Но тем не менее, у него есть опус, который, как мне кажется, не просто является тоже замечательным фрагментом в розановском стиле, но является, по-моему, уникальным, о чем, конечно же, Прокофьев не думал, портретом Розанова.
Александр Генис: Тут нет ничего невозможного, потому что они были современниками, они дышали тем же воздухом эпохи. Мы все время забываем о том, что люди жили рядом. Как можно представить вместе Фадеева и Булгакова, например? Еще как можно. Нельзя жить в одно время и не чувствовать постороннего влияния.
Соломон Волков: Прокофьев и Розанов, вы правы, жили в том же самом Петербурге. И вот то сочинение, о котором я говорю, это второй «Сарказм» из его цикла «Сарказмы». «Сарказмы» как цикл фортепианный как раз Прокофьевым был закончен в 1914 году, в 1915 появился второй короб «Опавших листьев», чей столетний юбилей мы, собственно говоря, и отмечаем в нашем сегодняшнем разговоре. Я хочу показать этот, как мне представляется, абсолютно точный музыкальный портрет Розанова. «Сарказм» номер два Прокофьева.
(Музыка)
Соломон Волков: А теперь я хочу показать, как этот жанр музыкального фрагмента был создан Веберном. Создан, потому что то, что я хочу показать — это одна часть из произведения, которое называется «Пять частей для струнного квартета». Это произведение было написано в 1909 году, за несколько лет до того, как появились «Сарказмы» Прокофьева. Конечно, они стилистически находятся совершенно в разных сферах, но здесь тот же идеал. Весь этот фрагмент, что характерно, длится лишь 43 секунды. Послушайте его. Часть для струнного квартета Антона фон Веберна.
(Музыка)
Соломон Волков: А теперь мы вернемся к Прокофьеву опять. На этот раз я хочу показать первый из его «Сарказмов», который тоже является таким фрагментом. Это уже, конечно же, не портрет Розанова, но это иллюстрация к другой мысли Розанова - о том, что его сочинения идут, как движущийся трамвай. Розанов тоже был очень разным, где-то он говорил о том, что его писания — это паутинка, а где-то он сравнивал себя с мощным движущимся трамваем.
Александр Генис: Ведь вся его идея заключалась в том, чтобы противоречить себе, он не боялся противоречий, он искали их.
Весь корпус Розанова - портрет размышляющего мозга, и то то, что так трудно поддается симуляции, это то, что труднее всего выдумать. В этом заключается особая искренность Розанова. Собственно, отсюда и фрагмент. Каждый вымысел, законченный от начала до конца — это уже обман. Толстой в старости говорил: я не могу больше обманывать, я не могу больше писать сочинения художественные, притворяясь, что это всё - настоящее. Именно против этого возражал Розанов, именно к этому, собственно говоря, и вела его революция. Не зря уже в советское время пришла литература факта, появились новые идеи о том, как преодолеть литературность. Да и сегодня мы боремся примерно с тем же.
Соломон Волков: В том-то и дело, что это невероятно сегодня актуально.
Мы закончим разговор о революции жанра и о роли в ней Василия Васильевича Розанова еще одним «Сарказмом». «Сарказмом» номер один Сергея Сергеевича Прокофьева.
(Музыка)
