1 сентября 1855 года родился Иннокентий Анненский – поэт, критик, драматург, переводчик и педагог. Это перечисление не говорит об Анненском главного.

Он был одним из создателей Серебряного века. И если царскосёл Пушкин стоял у истоков Золотого века русской поэзии, то у истоков Серебряного века – царскосёл Анненский.

Что есть Серебряный век? – Утонченная образованность, поэзия как мера мира, тяга к античности и к размышлениям о смерти.

Все это воплотил в себе Иннокентий Федорович. Он печатал свои эссе (в те годы они назывались статьями) о русской и европейской литературе, которые затем объединил в "Книги отражений". Писал стихи. Переводил античных авторов – например, переложил все пьесы Еврипида. И собственные пьесы писал в древнегреческом духе на сюжеты утерянных трагедий Еврипида и в подражание его манере. Одна из таких вещей – "вакхическая драма" "Фамира Кифаред". Он был увлечен живописью прерафаэлитов, картинами Бёклина, скульптурами Родена, музыкой Вагнера – всем тем, что составит образный мир младших серебряно-вечников. Анна Ахматова сказала о нем: "Он шел одновременно по стольким дорогам! Он нес в себе столько нового, что все новаторы оказывались ему сродни".

При этом жизнь Анненский прожил для своего литературного поколения почти незаметную. Драма его была в том, что современники не оценили его именно как поэта, не поняли и не услышали его поэтического голоса. Да и мудрено было услышать, если он своих стихов практически не печатал. А стихи эти – строгие, честные, ясные – выросли из русской психологической прозы, – как позднее и стихи Ахматовой. Его последние опыты Осип Мандельштам назвал горькими и "полынно крепкими".

Всю жизнь Иннокентий Федорович проработал учителем древнегреческого языка в гимназиях, в основном, петербургских и царскосельских (в некоторые годы давал по 56 уроков в неделю), постепенно возвысился до директора и, под конец жизни, до окружного инспектора. Владислав Ходасевич недаром сравнил его с толстовским Иваном Ильичом. Дочь владельца одной из гимназий Любовь Гуревич (сама издательница и литературовед) вспоминала:

"Рассказы гимназистов, его учеников, дополняемые личными впечатлениями, рисовали образ учителя, не похожего на обыкновенных русских учителей – изысканного, светски любезного в обращении с старшими и младшими, по-европейски корректного, остроумного, с каким-то особенным, индивидуальным изломом в изящной стройной фигуре, в приемах и речах, изломом не то манерным, не то чудаческим.

Облик его остался памятным, но слегка загадочным для меня, да, вероятно, и для большинства знавших его. Его стихотворные переводы Еврипида, которые мне приходилось читать, говорили о том, что этот ученый-филолог таит в себе и тонко-художественное отношение к красотам древнего мира, но, вращаясь в кругу современных литераторов, никогда до последнего времени я не встречала его, не слышала разговоров о нем. (…) И у меня сложилось представление, что этот человек, конечно, особенный, ученый и утонченный, но все же – типичный “человек в футляре”.

На самом деле Анненский очень тянулся к молодому литературному поколению, но ему не повезло: после первой же статьи в первом же номере журнала "Аполлон" его, не спросясь, подвинули, давая место стихам всех заинтриговавшей Черубины де Габриак. Анненский воспринял это болезненно, сильно переживал и 30 ноября 1909 года упал в вестибюле Царскосельского вокзала в Петербурге и скончался на месте от инфаркта.

Есть сведения, что бабушка Иннокентия Федоровича была урожденная Ганнибал, то есть они с Пушкиным – не просто знаки своих эпох, но и родня. И когда в мрачные и голодные месяцы 1921 года в Петрограде состоялся пушкинский вечер (а в России всегда отмечают пушкинский день, какой бы политический режим ни стоял на дворе), выступавший Ходасевич предрек, что скоро в России наступит духовное одичание и мыслящие люди будут перекликаться между собою именем Пушкина. В это как раз время признание Анненского крупным поэтом и духовным учителем достигло своей вершины, его именем тоже перекликались.

ПЕТЕРБУРГ

Жёлтый пар петербургской зимы,

Жёлтый снег, облипающий плиты...

Я не знаю, где вы и где мы,

Только знаю, что крепко мы слиты.

Сочинил ли нас царский указ?

Потопить ли нас шведы забыли?

Вместо сказки в прошедшем у нас

Только камни да страшные были.

Только камни нам дал чародей,

Да Неву буро-жёлтого цвета,

Да пустыни немых площадей,

Где казнили людей до рассвета.

А что было у нас на земле,

Чем вознёсся орёл наш двуглавый,

В тёмных лаврах гигант на скале, -

Завтра станет ребячьей забавой.

Уж на что был он грозен и смел,

Да скакун его бешеный выдал,

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол.

Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,

Ни миражей, ни слёз, ни улыбки...

Только камни из мёрзлых пустынь

Да сознанье проклятой ошибки.

Даже в мае, когда разлиты

Белой ночи над волнами тени,

Там не чары весенней мечты,

Там отрава бесплодных хотений.

Историк и эссеист Георгий Федотов сказал об Анненском:

"Это наш Чехов в стихах", что звучит весьма двусмысленно, ибо Чехов – самый непоэтичный из русских прозаиков. И, помня самопризнание Иннокентия Федоровича (он любил "лишь людей, книги и цветы"), уместнее было бы сказать строками Николая Гумилева:

Был Иннокентий Анненский последним

Из Царскосельских лебедей.