Удивительно, что дискуссия о девяностых, затеянная друзьями с портала Colta.ru на сайте и в физическом пространстве московского модного парка Музеон, длится до сих пор. Она вышла за пределы интеллигентского сообщества, захватив (правда, с другим знаком, то есть с высоким градусом гневной критики) и патриотические, и популярные ресурсы, и даже, о ужас, центральные каналы. Флешмоб с выкладыванием фотокарточек на facebook приобрел обширный географический характер, распространившись не только по российским сетям, но и на Украину, и на часть Польши и Германии (кажется, что он на время остановил политизированные баталии вокруг украинского вопроса, то есть оказался более весомым в смысловом отношении). А это уже социофеномен, требующий аналитики более сложной, чем представления об эмоциональной ностальгии любителей девяностых или ресентименте их критиков, проклинающих всех, кто "развалил великую страну".

Ностальгическая часть понятна: "когда мы были молодыми", "легко ли быть молодым" и т. п. Понятна, но не оправдываема победная интонация авторов, достигших успеха трудом, талантом и везением и описывающих сейчас народную нелюбовь к девяностым как плач неудачников: все же такая позиция отчетливо попахивает социал-дарвинизмом. Более чем понятны, но требуют деконструкции народные проклятия в адрес этого времени, в адрес условных либералов от власти, начавших экономические реформы, краткосрочные результаты которых не пощадили ни профессора, ни рабочего, ни пенсионера. Ответственная аналитика о девяностых сейчас просто обязана учитывать опыт гайдаровской "шоковой терапии" и ее психологический импринтинг в народной мифологии.

Думаю, за позициями дискутантов можно увидеть следующее.

Девяностые дали постсоветскому человеку немыслимый социальный люфт, который захлопнулся в нулевые. Головокружительные карьеры, которые мои ровесники делали в 90-е благодаря насильственному выбросу в дикий рынок и личной предприимчивости, после наступления так называемой "путинской стабильности" стали невозможными: теплые места заняты, госкорпорации распорядились своими служащими, академическое сообщество относительно самоопределилось; и только безумный мир медиа еще продолжает развлекать стороннего наблюдателя взлетами и падениями репутаций. Поэтому интересно посмотреть на судьбу человека, который сейчас вроде бы ответственно говорит о девяностых: он практически всегда рассуждает с точки зрения своего личного успеха или поражения, но эти успех и поражение кристаллизованы в нулевые. Поэтому девяностые кем-то маркируются как "веселые", а кому-то они были "лихими", как фольклорный разбойник. Не удалыми (первый синоним лихости), а именно годами лишений.

Есть одна деталь, которая глубоко изумила меня в наблюдениях за развитием дискуссии. Весьма не сразу начали раздаваться голоса интеллектуалов, напоминающих о том, что девяностые – это годы постимперских окраинных войн, прежде всего в Чечне; мой приятель горько напомнил мне в личной переписке об одиноком антивоенном пикете философа Бибихина. Общество было глухо к чеченским войнам и в девяностые, и в нулевые; в центре России, в обеих столицах и в провинции, они воспринимались как нечто чужеродное, "не о нас, не наша проблема". Консенсусный миф о бескровности распада Советского Союза мне давно представляется некоторым слепым пятном российского общества, особенно с учетом силовых действий в Вильнюсе и Тбилиси (и это при миротворце Горбачеве) или Карабаха. Эта глухота продолжилась и продолжается; мне кажется вполне показательным неверие людей в то, что русская авиация бомбила Тбилиси в 2008 году (эта акция не затронула жилые кварталы, но деморализовала их обитателей). К этой зоне "слепого пятна" относятся Приднестровье и Абхазия, которые по сути стали моделями для развития сюжета "Новороссия". Собственно, социальное одобрение силовых действий на востоке Украины восходит в том числе к историческому бесчувствию соотечественников к проблемам бывших вассальных стран, что обычно оправдывается шоком девяностых: мол, у самих было столько проблем, что чужие нас не касаются.

Важная тема девяностых, которая продолжается до сих пор, – богатство. Мы были так бедны, что изо всех сил хотели если не разбогатеть, то "жить прилично". Методы, которыми пользовались на этом пути мои же товарищи, привели интеллектуальную элиту к дальнейшим социальным и политическим компромиссам, и по сути сделали возможным появление фигуры Владимира Путина в роли президента. Его появлением девяностые и закончились.

Ну и в качестве постскриптума. Мой друг, успешный книготорговец и умница, на днях вспомнил, что в свое время советовал одному молодому модному писателю, ныне апологету Новороссии, назвать его роман о девяностых "Спирт Royal". Молодой человек не внял совету и дал произведению название "1993". Оба мема понятны: для нас, переживших 90-е во всей их веселой и лихой красе, упомянутый напиток был символом новой жизни и предприимчивости (близкий товарищ моего брата был первым бутлегером провинциального города, где мы тогда жили, и возил Royal из Польши; за Royal следовали фальшивые ликеры и шампанское). Для мальчика, который помнит это время по устному тексту старших, вопрос о событиях в Белом доме остался главным вопросом о девяностых. При всем моем несогласии с его нынешней активностью, полагаю, это ключевая история о том десятилетии, которая когда-то должна быть рассказана, без страха и политических предпочтений.

Елена Фанайлова – журналист Радио Свобода, автор и ведущий программы "Свобода в клубах"

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции