Анна Дмитриева – человек с безупречной репутацией. К ее мнению, порой весьма критическому, прислушиваются и маститые, и совсем молодые коллеги. Среди спортивных комментаторов на современном российском телевидении вряд ли можно найти другого такого человека, который не только сделал успешную карьеру в спорте и в журналистике, но и вырос в среде великих мхатовцев.
– Я росла в той среде, и все люди, которые меня окружали, казались мне закономерностью. Я не знала другого мира. Мой папа Владимир Дмитриев был главным художником Московского художественного театра. Поэтому вся мхатовская среда была мне знакома. Михаил Михайлович Яншин называл меня "Авоськой", потому что у меня были две косички, которые были связаны бантиком, он поднимал их и говорил: "Ты – Авоська". Когда я только начала играть в теннис, Яншин и Станицын приходили на мои первые матчи, болели за меня. Я этого очень стеснялась, как-то неловко мне было – к ним обращено всеобщее внимание, и вдруг они сидят на моем матче, иногда не очень значимом для чемпионата. Я выросла в среде, которая любила спорт и, может быть, даже с пиететом относилась к спортсменам. В разных категориях нашего общества разное отношение к спорту. Есть снобизм и пренебрежение, а есть как раз некое восхищение. Я принадлежала к той среде, в которой все-таки интерес к спорту был достаточно высок. Это, может быть, меня и подогревало в момент, когда я начинала свои занятия теннисом.
– А почему вы выбрали теннис?
– Теннисом начинают заниматься в детстве, причем в том раннем возрасте, когда сами дети еще не способны решить, что им делать. Мои родители понимали, что мою энергию надо направить в полезное русло. Посоветовавшись, они отдали меня в теннисную секцию. Может быть, это было не совсем случайно, потому что мой дальний родственник, известный артист МХАТа Всеволод Вербицкий, был хорошим теннисистом, и даже одним из лучших в стране. И в теннисную секцию я попала опять же, как говорили тогда, не без блата: друг моего папы, друг семьи театральный художник Борис Эрдман дружил с Ниной Сергеевной Тепляковой, знаменитейшей в прошлом теннисисткой, а в те времена, когда я начинала, она была уже тренером. Борис Робертович ей позвонил, и я была зачислена в секцию.
– Сейчас теннис относят к элитарным видам спорта, а в Советском Союзе он ведь таковым не был?
– Тогда он не только не считался элитарным видом спорта, им практически никто и не стремился заниматься. Секции были такие же доступные, как, например, секции легкой атлетики, конькобежного спорта. Более того, туда с удовольствием набирали маленьких детей. Это сейчас занятия теннисом стоят бешеных денег. Маленьких, семилетних детей записать в секцию сложно. Деньги берут вперед за месяц или за три и оставляют за собой право отчислить ребенка. В общем, сейчас это катастрофа! А тогда это было очень доступно, но для многих не столь желаемо. Я, например, мечтала кататься на коньках и ходила на каток "Динамо", он был тогда очень популярным среди школьников. Мои родители волновались, как я там провожу время, боялись, как бы я не попала под дурное влияние. В том числе и поэтому они предпочли отдать меня в секцию тенниса. Сейчас все по-другому.
– Если говорить о деньгах, то сейчас теннисный инвентарь стоит дорого, его производят не в России. Когда вы играли, ракетки и мячи были только советские?
– Безусловно. Когда мы уже вышли, как принято говорить, на международную арену, мы узнали, что есть другие мячи, но до того мы радовались, когда нам давали новые мячи, а обычно все играли старыми потертыми, их было немного. Ракетки тоже были советские, но других мы не знали, поэтому привыкли к тем, которые у нас продавались в магазинах. И они были опять же очень доступными. Это уже потом мы стали понимать, что есть и более высококачественные ракетки, и совсем другие мячи. И сейчас, несмотря на то что прошло столько времени, когда мы смотрим, как на крупных соревнованиях после каждых семи геймов меняют мячи, нам это кажется чудом! Хотя сейчас мы к этому уже привыкли, конечно.
– Коммерциализация спорта идет ему на пользу или во вред?
– Коммерциализация связана с еще не сложившейся у нас организацией труда, наверное. Дело в том, что теннис тоже должен какие-то деньги получать, более-менее соответствующие тем, которые нужны людям, чтобы жить. Вот из-за этого, наверное, и существует такая завышенная коммерциализация спорта. Потому что зарплаты мизерные, и на них существовать невозможно. Это издержки перехода от одного строя к другому, а мы где-то посередине.
– Ваша спортивная карьера пришлась на советские годы, когда спорт был частью политики. Сейчас в России мы тоже наблюдаем политизацию спорта. По вашему мнению, это мешает спортсменам или, наоборот, стимулирует их?
– В то время, когда я играла в теннис, он не был частью политики, потому что был в загоне. В центре внимания были олимпийские виды спорта, а теннис тогда таковым не был. Но те, кто сумел тогда добраться до вершин в спорте, получали какие-то льготы и внимание и от правительственных организаций, и от клубов. Тогда не так высоко ценились деньги, как возможности. Спортсмены получали квартиры, машины, ордена, были уважаемыми людьми. Сейчас примерно такая же картина, сейчас интерес к спорту искусственно подогревают, забыв о том, что существуют соревнования высочайшего уровня. Особенно это касается тех видов спорта, которые не могут сами для себя зарабатывать. Теннису как раз повезло, он на этой волне приобрел какой-то элемент свободы, а вот такие традиционные дисциплины, как гимнастика, легкая атлетика, борьба, тяжелая атлетика, – все эти виды спорта стали выживать, и интерес к ним резко упал.
– Особый интерес и внимание к теннису пришли благодаря Борису Ельцину?
Так у нас страна устроена: чем интересуется высшее лицо, тем интересуются и все остальные
– Борис Николаевич Ельцин очень любил теннис, сам играл и очень интересовался. Он, уже будучи президентом, приходил на теннисные состязания. И, сами понимаете, что это был вид спорта номер один в то время, когда он руководил страной. Интерес к теннису был просто сумасшедшим. Так у нас страна устроена: чем интересуется высшее лицо, тем интересуются и все остальные. Наверное, все окружение Путина знает о том, что он очень увлечен спортом и заинтересован в его развитии, и все стараются ему угодить. А когда я работала на программе "Время", привыкла к тому, что даже маленькую информацию о теннисных состязаниях дать в эфир было нельзя, потому что это не волновало высокое начальство, а значит, не волновало никого.
– Может быть, потому что у советских спортсменов в этом виде спорта не было достижений в международных соревнованиях? Хотя были и Александр Метревели, и Ольга Морозова…
Мы привыкли жить в этом мире абсурда
– Я была первой теннисисткой, которая поехала на международные состязания и оказалась в Уимблдоне. С этого момента, это был 1958 год, советский теннис начал потихонечку утверждать себя на международной арене. Александр Метревели чуть моложе меня, и он уже как-то более энергично это делал. Я довольно рано закончила, потому что вышла замуж, и у меня появились дети. А следом за мной пришла Оля Морозова, которая тоже стала двигать теннис все выше и выше. И они уже были на подступах: и Морозова, и Метревели выступали в финале Уимблдона. Но потом наступил очень сложный, критический момент для советского тенниса. Это был период, когда мы бойкотировали все крупнейшие состязания, в которых участвовали представители Южной Африки, где был апартеид, и мы, конечно, были на острие ножа, потому что очень многие теннисисты из Южной Африки играли в международных соревнованиях. И получилась неразумная ситуация: с одной стороны, мы бойкотировали соревнования, где играли спортсмены из Южной Африки, и не могли непосредственно конкурировать, когда мы выходили на них. А с другой стороны, нам было поставлено условие международной организацией: если мы будем отказываться от соревнований, тогда нас исключат из Международной федерации тенниса. И такой заколдованный круг привел к тому, что следующее поколение за Морозовой и Метревели, по сути дела, было вычеркнуто из международного тенниса. Мы туда вернулись уже десятилетие спустя, когда начали играть Андрей Чесноков, Наталья Зверева, Евгений Кафельников и все следующие представители современного теннисного поколения.
– То есть политика вмешалась в спорт?
– Да, хотя всегда шла речь о том, что спорт вне политики. Но он не может быть вне политики. Состязания сборных команд – это все-таки конкуренция стран. Другое дело, что это мирные состязания, и все равно спортивные состязания проходят в дружественной обстановке.
– Вы сталкивались с этим на корте?
– Да, я дружила с Аннет Ван Зил, представительницей Южной Африки. Мы с ней хорошо общались на кортах. И вдруг она читает в газете, что наша встреча в Уимблдоне не состоится, поскольку Дмитриева будет бойкотировать Ван Зил. И она буквально со слезами на глазах подходит ко мне и говорит: "Аня, это же неправда? Ты же не будешь меня бойкотировать?" И я ей так же ласково, любя, говорю: "Буду. Понимаешь, я по-другому, к сожалению, не могу". Мы понимали друг друга, но обстоятельства были выше нас. Мы же были воспитаны в дисциплине, в подчинении. Тогда нельзя было создавать на таком уровне скандалы, это могло привести к совершенно другим последствиям, чем даже сейчас. Конечно, мне было обидно, потому что я приехала выиграть соревнования, и мое стремление пройти дальше было естественным. Но в то же время мне было неловко и перед ней, потому что мы жили в другом мире, далеком от всех… Например, Алик Метревели вынужден был бойкотировать теннисиста Мура, представителя Южной Африки, который как раз у себя дома был гоним за то, что боролся с апартеидом. Это был абсурд! Но мы привыкли жить в этом мире абсурда.
Я почти уверена, что даже те, кто очень явно и активно с борются с допингом, не всегда уверены, что все его виды должны быть запрещенными
– Вы сказали, что создавать скандалы в то время было нельзя. Но сегодня скандалы в мире спорта явление обычное. То антидопинговые, то коррупционные…
– А какие коррупционные? Вот эти про то, кто кому давал деньги? Этого я не знаю. Когда мне говорят, что кто-то кому-то дал 5 миллионов или 500 тысяч, я вспоминаю знаменитого гроссмейстера Алексея Степановича Суэтина, с моей точки зрения очень рациональный человек был. Так вот он говорил: "Для советского человека, где больше тысячи, там миллион". И когда говорят, что 500 тысяч долларов дают за то, чтобы тебя не дисквалифицировали, в какую-то антидопинговую комиссию, мне кажется это нереальным. И на эту тему я не готова рассуждать. Что касается допинга, то я почти уверена, что даже те, кто очень явно и активно с ним борются, не всегда уверены, что все существующие виды допинга на самом деле должны быть запрещенными. Но искренне и откровенно никто и никогда эту тему обсуждать не хочет. Я много раз пыталась поговорить об этом с разными специалистами – они никогда не бывают откровенными. Поэтому до конца проникнуть в суть проблемы очень тяжело. Но я почти убеждена, что все друг с другом связаны.
– Нынешний антидопинговый скандал был воспринят как выпад против России. По крайней мере, федеральные каналы освещали эту тему именно так. А они выражают точку зрения государства.
– Если бы государство имело свою точку зрения! Дело в том, что антидопинговые проблемы существуют всегда. Имеет ли WADA, Международная ассоциация борьбы с допингом, свою точку зрения? Я не уверена. Эта организация выражает официальную точку зрения. Но, проведя всю жизнь внутри спорта, в кулуарах этого сообщества, я могу сказать, что там ситуация совершенно иная. И она никогда не станет публичной, потому что все закольцовано. WADA в каких-то случаях закрывает глаза на какие-то проблемы. И спортсмены в совершенно разных эпизодах, оказавшись прощенными или ненаказанными, или же незамеченными, предпочитают на эту тему не говорить. Это такой замкнутый круг, и залезать туда с чистыми руками не имеет смысла.
– Вы выросли в артистической среде, успешно занимались спортом, а поступили на филологический факультет МГУ на французское отделение. С чем был связан такой выбор?
– Я хотела поступать в медицинский и до сих пор огорчаюсь, что я не училась там. Обстоятельства так сложились. Но я была первой девочкой, которая вместо того, чтобы сдавать выпускные экзамены в школе, выехала в Англию, на Уимблдон, и вышла в финал турнира. Для того времени это было суперсобытие! Было понятно, что у меня есть способности, что мне надо заниматься теннисом. И мои родители, в частности мой отчим Кирилл Молчанов, который очень серьезно занимался моим воспитанием, понимал, что играть в теннис и учиться в медицинском институте мне будет тяжело. И он порекомендовал не спешить с поступлением, подготовиться и пойти на филфак. А поскольку такое неприятное занятие, как сдача экзаменов, откладывалось, я очень охотно согласилась. Хотя, конечно, каких-то серьезных пристрастий к французской филологии до этого у меня не было.
У меня такой характер: куда бы меня ни направили, дальше я уже сама проявляю азарт и интерес
– А почему именно французский язык?
– Французский я учила в школе и учила его буквально с пеленок, потому что бабушка хорошо знала его и со мной занималась. Я ходила во французскую группу. Это было логично для меня. Но мне очень повезло, у меня была замечательная Ада Ароновна Халифман – педагог от Бога, что называется! Она сразу поняла, что я вынуждена пропускать занятия не по своей воле, а из-за серьезных занятий теннисом, но она поставила своей целью научить меня языку, и поэтому она занималась со мной дополнительно. У нее были требования, чтобы все сто заданий, которые она давала в течение семестра, были обведены кружочком, сделаны, ошибки исправлены и упражнения заново переделаны. То есть она была заинтересована в том, чтобы я выполнила всю ту программу, которую она давала всем, но в более сжатых временных рамках.
– Вам пригодился французский?
– Мне больше пригодился английский, который я знаю хуже, но и французский тоже для жизни всегда полезен.
Спортивное телевидение меня и прельщало именно тем, что я могла быть честной перед самой собой
– Насколько я знаю, стать спортивным комментатором вам посоветовал Юрий Рост, а идея вашей книги принадлежала Юрию Зерчанинову...
– Да это так, после рождения второго ребенка, я ничем не занималась. А у Юры Зерчанинова тогда был какой-то роман. И он хотел заработать деньги. Мы с ним были в приятельских отношениях. Он пришел ко мне и сказал: "Давайте напишем быстренько книгу о вашей жизни". Быстренько не очень получилось. Эта работа растянулась на несколько лет. Он уже забыл о романе, и ему уже не так были нужны деньги. Тем не менее книгу мы написали. Я думаю, что Зерчанинов меня приучил к тому, что в журналистике нельзя быть поверхностным, а нужно выкапывать что-то изнутри. И он был в этом смысле очень требователен, даже ортодоксально требователен, хотя в человеческом плане Юра был как раз прямой противоположностью. Что касается Роста. Мы с ним дружны до сих пор. А тогда обсуждали, чем же мне заняться, и он порекомендовал мне пойти на телевидение. Тем более что в то время спортивной редакцией стал руководить Александр Иваницкий – его хороший знакомый. Но он мне не устраивал протекцию. Просто совет такой дал.
– Вы давно работаете в спортивной журналистике. Имеет ли право спортивный комментатор на высказывание своего собственного мнения по тому или иному вопросу, напрямую не касающемуся спорта?
– Если он ведет спортивный репортаж, то никто не просит его рассуждать на тему, правильно ли устроен наш мир. Я все-таки прошла школу советского журналиста. И может быть, в какой-то степени спортивное телевидение меня и прельщало именно тем, что я могла быть честной перед самой собой. Спортивная журналистика именно этим привлекала наиболее честных молодых людей. Я думаю, что и сейчас те, кто занял в спортивной журналистике какие-то значительные позиции, предпочитают заниматься любимым делом и не пачкать себя в других вещах.
Кто-то из моих друзей встретил меня, бегущей с кассетой по коридору в Останкино, и сказал: "Как все-таки повезло оперному искусству, иначе ты бы сейчас пела"
– Раньше комментаторская профессия считалась не женской. Вы с Ниной Ереминой были едва ли не первыми…
– Нина Еремина гораздо раньше меня появилась.
– Насколько сложно вам было отвоевывать эту территорию в профессии, которая считалась больше мужской?
– Я ничего не отвоевывала. Я пришла на телевидение и стала заниматься этим с увлечением. Вообще, у меня такой характер: куда бы меня ни направили, дальше я уже сама проявляю азарт и интерес. Тогда у меня было два варианта – пойти на спортивное телевидение или в театр к Наталии Сац, которая, зная, что я без дела, приглашала меня заниматься литературной обработкой. Кто-то из моих друзей встретил меня, спустя несколько лет, бегущей с кассетой по коридору в Останкино, и сказал: "Как все-таки повезло оперному искусству, иначе ты бы сейчас пела".
– Вы уже говорили о великих мхатовцах Михаиле Яншине и Викторе Станицыне. Ваша крестная мать Ольга Леонардовна Книппер-Чехова…
– У меня есть еще одна крестная – Софья Пилявская. Меня крестили, когда мне было три года. Ольга Леонардовна уже была в возрасте, и боялась, что не удержит меня перед купелью. И поэтому Пилявская тоже была моей крестной матерью. Но Ольга Леонардовна мне очень много внимания уделяла! Она к этому относилась всерьез и до самой своей смерти принимала участие в моей жизни. Когда я уезжала в Англию на Уимблдон, Ольга Леонардовна волновалась и давала советы моей маме, например, какие мне надо сшить платья. Она жила рядом с нами, и я очень часто бывала у нее дома. Когда у нее были какие-то вечера, она всегда меня приглашала. Ольга Леонардовна считала, что я не должна терять ту среду, в которой родилась.
– Она говорила с вами о том, стоит ли пойти в театральный? Этим в определенном возрасте "болеют" многие девочки.
– В доме отдыха МХАТа в Пестово, где мы все жили, когда я была маленькой, все дети хотели идти в театральный институт. Но потом, когда я стала заниматься теннисом, это отошло в сторону. Мне просто не хватало на это времени и сил.
– Кто из тех людей, которые вас окружали, оказал на вас наибольшее влияние?
– Мой отчим – композитор Кирилл Молчанов (автор в том числе и песни "Огней так много золотых". – РС). Он пришел в нашу семью, как я потом поняла, совсем еще мальчиком. Ему было 28 лет. И с огромной ответственностью отнесся к тому, что у моей мамы была дочь, которой к тому времени было уже 7 лет. Он занимался мной очень серьезно. Следил за моим чтением, за моими интересами, отстранял всяких не нравившихся ему мальчиков. Во всех направлениях, в которых может существовать отец, он существовал. Он был моим болельщиком, страдал, когда я не выигрывала. После его смерти мне его очень не хватало долгое время.
– Когда вы вышли замуж за внука Корнея Чуковского и попали в семью Чуковских, для вас это было органично, это был ваш мир?
– Во-первых, меня к Корнею Ивановичу Чуковскому привез мой первый муж Миша Толстой, тоже из семьи достаточно известной – он внук Алексея Толстого. Однажды он мне сказал: "Сегодня поедем к Корнею Ивановичу Чуковскому". Я спросила: а что, он жив?! Я была уверена, что он уже давным-давно умер. А потом, когда я вышла замуж за внука Корнея Ивановича, мы все вместе жили на даче в Переделкине. Поэтому, конечно, он оказал на меня огромное влияние. Да и не только он, а вся та среда, которая существовала вокруг, все те люди, которые приходили. Я уже к этому была приучена. Сейчас жалею, конечно, что не записывала то, что надо было записывать.
– Семья Чуковских была особенная. Они, пусть и косвенно, имели отношение к диссидентскому движению в СССР.
– Когда был жив Корней Иванович, диссидентское движение только-только зарождалось. Он был к нему непричастен. Лидия Корнеевна по своим идеологическим соображениям уже примыкала к этому, тогда зарождавшемуся кругу, но на том этапе диссидентское движение еще не набрало силу. Несомненно, симпатии Корнея Ивановича склонялись к инакомыслящим, так же как и пристрастие Лидии Корнеевны. В домашней обстановке это, что называется, витало в воздухе, но не насаждалось. Интересы Лидии Корнеевны мне были известны. Она, например, рассказывала о том, как начала готовить книгу воспоминаний об Анне Ахматовой. Я, наверное, была одной из первых, кому она давала читать еще черновики. Это было ее жизнью. Все это было мне очень интересно, но это не было именно диссидентским движением. Взгляды Корнея Ивановича мне были тоже известны и понятны. Но он их тоже никогда не афишировал, поскольку был человеком очень закрытым. Зато он был настоящей каменной стеной для всех тех, кто делал для того времени достаточно решительные шаги. В частности, для Лидии Корнеевны, возможно, для Елены Цезаревны – Люши, как ее называли в доме (Елена Цезаревна Чуковская – одна из "невидимок" Александра Солженицына. – РС). На том этапе все это еще не приобрело такого размаха, как после смерти Корнея Ивановича. Он умер в 1969 году. Солженицын приезжал несколько раз к Чуковскому, но это было больше как событие, нежели как приезд человека с другой идеологией. На том этапе Солженицын еще был частично поощряем государством и даже государственными деятелями, хотя примерно в то же самое время в "Новом мире" не вышел "Раковый корпус". В общем, это было только начало тех сложных дней, которые ожидали Александра Исаевича.
– Сейчас вы работаете на "Матч ТВ"?
– Скорее дорабатываю. Я сейчас комментирую некоторые теннисные матчи.
– Вы долгое время работали на НТВ+, руководили этой компанией, руководил ею и ваш сын. После работы на государственном телевидении было сложно?
– Если бы не было сначала НТВ, а потом и НТВ+, я бы считала, что я как спортивный журналист не состоялась. Потому что все то, что, может быть, мне подспудно хотелось сделать в спортивной журналистике, мне удалось сделать именно тогда. Там была и свобода мысли, и свобода стремлений, и все то, что казалось до того нереальным, можно было осуществить. В общем, в какой-то момент было мало денег для того, чтобы делать хорошее телевидение, но тем не менее все те, кто у меня работал, имели возможность делать телевидение. У нас была очень хорошая семейная атмосфера. Сначала она была создана на НТВ, а после сохранялась у нас на НТВ+. Это было счастливое время.
– А сейчас этой атмосферы на "Матч ТВ" нет?
– Сейчас все только создается. Поэтому трудно сказать. Пока еще общий мир, я имею в виду жизненный мир, не начал свое существование.
– Я не могу не задать вам этот вопрос. Говорят, что Михаил Булгаков незадолго до своей смерти сказал вашей маме: "Вот умру, и моя душа переселится в вашего ребенка". Это легенда?
– Легенда, легенда! Есть семейная история. Мой папа дружил с Михаилом Афанасьевичем. И моя мама, когда вышла замуж за папу, тоже с ним общалась. Такая легенда имеет место быть, но к ней я всерьез не отношусь. Хотя, может быть, это было бы и лестно.
