Полвека назад, 2 декабря 1965 года, московское издательство "Советский писатель" подписало в печать книгу Аркадия Белинкова "Юрий Тынянов".

Правда, между подписанием и реальным появлением тиража прошло около десяти недель. Причина была не в технических задержках и не в бюрократических проволочках. А в настоящей панике: в книгу, по издательскому недосмотру, вкралась идеологическая бомба.

Вообще-то бомба была не одна, а по нескольку на каждой из 635 страниц. Но автор и его добровольные помощники перехитрили цензоров.

Аркадий Викторович Белинков и сам был ходячей взрывчаткой. Рожденный с пороком сердца и до 11 лет не ходивший в школу, он свою болезнь конвертировал в глубокую проблему социальной адаптации – в неуживчивый нрав, холерический характер и политический максимализм. Но также и в исключительную начитанность, как это водится у маленьких калек: к 15 годам его любимые писатели – не приключенцы, а Тынянов и Виктор Шкловский.

После школы Белинков поступил в ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), а после слияния его с Московским университетом перешел (март 1940-го) в Литературный институт. С началом войны и образованием Совинформбюро Белинков некоторое время подрабатывал там редактором.

Весной 1943-го он организовал литературный кружок "Необарокко", дерзко позабыв, что всякая салонная инициатива в полицейском государстве могла исходить только от властей. НКВД выжидало, когда этот нарыв достаточно нальется запрещенным гноем. Развивая перед однокурсниками свои положения необарокко, двадцатидвухлетний теоретик посреди сталинской Москвы утверждал, что, поскольку искусство развивается по собственным законам, бессмысленно и пагубно пытаться руководить им.

Белинков сам подгонял свою судьбу: друзья постоянно призывали его держать язык за зубами: "Аркашка, тебя посадят!", "Господи! Сколько Вы говорите лишнего!" А он внушал сверстникам, что в СССР нет свободы творчества, что социалистический реализм – нелепая выдумка Максима Горького и что Вторую мировую войну развязал договор Молотова – Риббентропа.

Белинкову несомненно было свойственно бесстрашие пожизненного белобилетника, социального баловня, привыкшего с детства к исключительности. И многие знакомые сторонились его как зачумленного, чье поведение отдавало провокацией. Ему нравилось дразнить судьбу, словно он заключил с ней договор о ненападении.

И только дальнейшее поведение Аркадия Викторовича под арестом показало, что ни о какой провокации речи нет, скорее о безумии вседозволенности.

Свою дипломную работу – роман "Черновик чувств" – он читал у себя дома всем желающим слушать. Таких, по подсчетам следствия, набралось 250 человек. Текст, согласно доносу, был глубоко антисоветским, и в ночь на 30 января 1944 года Белинков был арестован.

В принципе, этот молодой человек с горящими глазами (и похожий, как говорили, на мага), носивший не принятые в те годы длинные зачесанные назад волосы ("вороньего отлива") и бородку клинышком, клетчатые брюки, домашний халат с кистями, свободно ориентировавшийся в европейских культурах да еще и страдавший врожденным пороком сердца, – обречен был в лагере сгинуть. Не сможет же он шагу ступить без своего пальто в талию, шляпы, белоснежных рубашек и одеколона. И хотя за него хлопотали Виктор Шкловский (руководитель его диплома), Михаил Зощенко (придумавший, кстати, это самое заглавие – "Черновик чувств"), Алексей Толстой (знавший его по работе в Совинформбюро) и Полина Жемчужина (жена Вячеслава Молотова), не помогло ничего. Приговор: восемь лет лагерей.

Поведение Белинкова уже на первом следствии поражает: он нисколько не стремится затушевать свою позицию. Вот несколько строк из допроса 2 февраля 1944 года:

"Я считал, что буржуазные государства в отношении демократизма и свободы слова имеют преимущества по сравнению с Советским Союзом. Это убеждение привело меня к тому, что я чувствовал себя в Советском Союзе чужим человеком, эмигрантом. Отсюда и строки в моем романе: "Эмигрант я. Мы тайно живем в России с какими-то заграничными паспортами, выданными Обществом друзей Советского Союза".

В связи с этим же я писал о "тягостной поре диктатуры пролетариата", которая мешала, как я полагал, свободному развитию индивидуальности художника. В ряде мест моего романа есть утверждения, опорочивающие советскую действительность. К ним относятся строки о том, что в Советском Союзе сажают в тюрьму людей за то, что они рискнули пройтись по улице "имени пролетарского писателя Горького в разноцветных штанах", а также о том, что "пролетариат не делает искусства по своему образу.., а делает какие-то странные вещи, похожие на него подвыпившего и всегубоулыбающегося".

В камере, между допросами, он вел разговоры совершенно свободные: пересказывал "Историю философии и религии в Германии" Генриха Гейне, провел для сокамерников восьмичасовой курс лекций о творчестве Шостаковича, десятичасовой – о русской литературе начала ХХ века, читал наизусть не только стихи, но и многое из прозы. Держал перед тюремщиками психологическую маску – защищался иронией, сарказмом, абсурдом: "На знаменитом переходе между внутренней тюрьмой и следственным корпусом, – вспоминал сосед по заключению Я.Хромченко, – где мы расписывались в прорези железного листа: "Фамилия?" (Это к А.Б.). Тем же шепотом – он: "Достоевский". – "Имя, отчество?" – "Федор Михайлович..." Немедленно отвели обратно в камеру, следователь грозил психоэкспертизой".

На очной ставке Белинкова с подельником Генрихом Горчаковым прокурор как-то процитировал Маркса: "Бытие определяет сознание". Горчаков вспоминает: "На лице Аркадия промелькнула прежняя ироническая улыбка: "Ну, наше сознание сейчас определяет, скорее, битиё".

Лев Консон в своих "Кратких повестях" пишет, чем закончилось сидение какого-то уголовника в одной с Белинковым камере. Урка стал красть передачи, Белинков – совестить его. Вор не выдержал и взмолился о переводе из камеры: "Гражданин начальник, врут они подлюки, не могу с ними быть, уберите меня, они власть нашу советскую ругают".

Малая Лубянка, Большая Лубянка, Бутырки, Лефортово, Владимирский политизолятор – не все этапы белинковского пути до лагеря известны. Не обо всем он и сам рассказывал. Но годы заключенного 1Б-860 в лагере Долинка у Караганды, в Спасске, на Бородиновке описаны самыми разными авторами – Солженицыным в "Архипелаге", Львом Консоном, Юрием Гертом.

Лагерные годы он пробыл "придурком" – работал на теплых местах. "Это был, – вспоминала врач Вера Недовесова, – молодой человек лет двадцати двух, с большой черной бородкой, очень слабого здоровья, с комбинированным митральным пороком сердца. В стационаре мы его подлечили и, как только ему стало немного лучше, использовали на работе медбратом, поскольку его все равно нельзя было посылать на общие работы".

Помимо медбратско-фельдшерской работы Белинкову удавалось временами получать разрешение на постановки в лагерном театре: как режиссер он поставил "Горе от ума" и гоголевскую "Женитьбу". "Если артисты играли не в зоне, – рассказывает по воспоминаниям мужа Наталья Белинкова-Яблокова, – они находились под постоянной вооруженной охраной. Представьте такую картину: "Горе от ума". Белинков играет Чацкого. Завершающая сцена. "Вон из Москвы, сюда я больше не ездок!" Он стремительно пересекает сцену и, еще не остыв, с размаху чуть не напарывается на штык за кулисами. Как на этапе: "Шаг влево, шаг вправо – считается побег" (Аркадий Белинков, Наталья Белинкова. Распря с веком: В два голоса. Москва. НЛО, 2008).

Вдова писателя ставит в своих записках один из самых сложных и деликатных вопросов – о достоверности его лагерных историй. Наталья Александровна притрагивается к этой нарывающей и пульсирующей теме, произносит: фантазия, путаница, гипербола, гротеск, конфликтная ситуация, переосмысление устоявшихся штампов, игра слов:

"Действительно, Аркадий мог сказать: "Сегодня я перебежал дорогу кошке"; "Если не верить жертве, то остается верить палачу"; "Если человек может идти на все четыре стороны, значит, идти ему некуда". Это обескураживало не только неграмотных тюремщиков, но и собеседников с образованием. Если от него слышали: "Положить бы всех коммунистов на рельсы и долго по ним ездить" – верили, что, дай волю, так и сделает, поскольку, считали они, ненависть – его главная черта. У других, наоборот, устные скетчи Аркадия вызывали недоверие, особенно у тех, у кого отсутствовало чувство юмора: "Рассказы его были увлекательны, но совершенно фантастичны. Так, он развивал долгую историю, что его происхождение идет от какого-то индусского принца – смоляные его волосы и большие черные глаза на смуглом лице этому вполне соответствовали. У него выходило также, что, помимо нашего обычного общего дела, внутри его было какое-то тайное дело, по которому его приговаривали даже к расстрелу. (…) "Необарокко" в устной речи: факт и художественный вымысел – в одном ряду".

Но некоторые солагерники (Марлен Кораллов, к примеру) судили суровее: лгун. Лагерная репутация дорогого стоит, но и документы не отменить. На допросах по своему второму уголовному делу, заведенному уже на зоне, Белинков держался с невероятным бесстрашием. Дело было заведено по доносу другого зэка, которому Аркадий Викторович доверился. Вот что пишет об этом Наталья Белинкова:

"Последний год первого срока застал Аркадия в Сарептском лечебно-санитарном отделении на участке Бородиновка, где он опять работал лекпомом.

Жил в кабинке. "Кабинка" – это на лагерном жаргоне барак маленького размера. Не то он делил с кем-то помещение, не то ему была предоставлена комната при медпункте. Писал ночами. (…) Здоровье его катастрофически ухудшалось.

​Однажды, вернувшись в барак после проверки качества баланды (одна из обязанностей лекпома), он почувствовал себя совсем плохо. Он умрет, и никто не узнает о рукописях, которые закопал под печкой. Пропадут. Кому-то придется сказать. Вот Кермайер, латыш. В прошлом – коммунист, но интеллигентный все же человек… Кермайер внимательно выслушал. Вышел. Вскоре вернулся: "Аркадий Викторович, Ваша фамилия как пишется: Беленков или Белинков?" – "A-а, он уже пишет донос", – подумал Аркадий.

Через несколько дней за ним пришли. Выкопали рукописи. (...) Они были изъяты до того, как он закончил хотя бы одну из них. Лагерное начальство радовалось: проявили бдительность, завели новое дело. (…) К суду он был подготовлен своим первым сроком и трагическим опытом своих товарищей, уже не вел пространных разговоров с судебными представителями и не объяснял им разницу между "необарокко" и "социалистическим реализмом". Теперь он выражается на понятном им языке: "У власти стоят убийцы. Это коммунисты. И их надо уничтожать".

Вот отрывок из протокола допроса 30 мая 1951 года (Карлаг МВД):

"Вопрос. Вам предъявляется рукопись на 16 листах, озаглавленная "Россия и Черт". Ознакомьтесь с этой рукописью и скажите, вы ее изготовили? Если вы, то когда и в какой период времени, где?

Ответ. Предъявленная мне рукопись, озаглавленная мною "Россия и Черт", написана лично мною, находясь в заключении на участке "Бородиновка" Самарского отделения Карлага. Написал я ее в период с 31 марта по 5 апреля 1950 года, причем я предполагал под этим заголовком написать роман в нескольких книгах, но написал, вернее, успел написать, одну главу.

Вопрос. Эта рукопись, как и предыдущие, также антисоветского содержания?

Ответ. Да, моя рукопись, озаглавленная "Россия и Черт", так же как и рукописи, озаглавленные "Человечье мясо" и "Роль труда", антисоветского содержания от начала до конца.

Вопрос. Изложите кратко содержание написанной вами первой главы рукописи "Россия и Черт".

Ответ. Содержание первой главы первой книги "Россия и Черт" сводится к тому, что один из главных героев книги – Черт – спускается на землю с тем, чтобы завербовать советских граждан в ад, в буквальном смысле обещая действующим лицам денежные вознаграждения за согласие. В дальнейшем я предполагал при встрече главного героя Аркадия (я подразумевал самого себя) с Чертом написать сцену, в которой оба героя, Аркадий и Черт, заключают договор, по которому за свою душу Аркадий получает возможность эффективной борьбы с советской властью за сохранение мировой культуры.

Вопрос. Приведите отдельные антисоветские изречения, написанные вами в указанной рукописи.

Ответ. На стр. 2 рукописи я, дискредитируя советских политических деятелей, не имея в виду никого конкретно, говорил, вернее, писал, что путь советского государства к коммунизму сопровождался творчеством величайшего русского поэта Маяковского, погибшего из-за разочарования в революции. Я считаю, что фактором, погубившим Маяковского, была политика советской власти в области идеологии".

И так – много страниц подряд. Мемуаристу (тому же Марлену Кораллову) тут ухмыльнуться не над чем.

По этому, второму делу Белинков, еще не отсидев сполна за первое, получил 25 лет. И хотя на дворе стоял уже 1951 год и до сталинской смерти оставалось меньше двух лет и срок скостили до десятки, освободиться писатель смог только пять лет спустя, в июне 1956-го. То есть, на полтора месяца позже даже такого долгосидельца, как Лев Гумилев.

Прежде, чем искать в Москве какую-то работу, Белинкову пришлось закончить Литературный институт – теперь в качестве диплома 35-летний студент выбрал исторические романы Тынянова и вскоре получил место руководителя семинара по теории стиха. Но с преподаванием – и, безусловно, шире: с выстраиванием социальных отношений – у него было крайне туго. Авторитарный характер, культурный снобизм, идеологическая нетерпимость – все самое тупиковое, что только можно придумать для общения. И это были совсем не кабинетные черты: он умел отстаивать свою честь – буквально – в троллейбусе.

"Мы ехaли с ним, – вспоминал Виктор Кардин, – в переполненном троллейбусе по Русaковской. Я не помню, по кaкому это было поводу. Аркaдий, который стоял позaди меня, подвергся зaурядному трaнспортному хaмству со стороны кaкого-то молодого пaрня. То ли тот проехaлся по поводу его очков, то ли по поводу "бобрового" воротникa или носa, я не знaю, я не слышaл. В обычном предстaвлении, Аркaдий – "кaбинетный" человек, педaнт, эстет, немного мaнерный. Все это было. Но вот что было еще: Аркaдий скaзaл этому пaрню: "А теперь мы выйдем!" И кивнул мне. И мы вышли нa зимнюю Русaковскую, и Аркaдий, взяв под руку пaрня, который был плотнее его вдвое и крепче его вчетверо, нaчaл читaть ему морaль. Особенность зaключaлaсь в том, что он говорил нa великолепной лaгерной фене, изредкa перемежaя ее вполне уместной ненормaтивной лексикой. Реaкция былa порaзительной. Этот пaрень, который мог рaзбить в кровь лицо, сбить очки, повторял одно: "Прости, бaтя, прости, пaхaн!"".

Поздней осенью 1960 года вышло первое издание белинковского "Юрия Тынянова". И хотя автор еще робел и давал ссылки на Маркса и Ленина, книга, тем не менее, произвела невероятное впечатление.

Виктор Шкловский откликнулся рецензией, озаглавленной "Талантливо":

"Мы получили книгу А. Белинкова – свежую, смелую, внимательную и очень талантливую. У него есть свой взгляд на русскую историю и литературу. И он нередко берется спорить с Тыняновым. Этот спор он умеет вести на равных. Но ценность ее (книги – Ив.Т.) еще и в том, что она выходит за границы монографии и не только разрешает важнейшие проблемы современного исторического романа, но и ставит коренные вопросы развития сегодняшней советской литературы.

Я жду от этого человека многого" (Литературная газета. 8 апреля 1961 года).

О Белинкове заговорили с придыханием. Вот как Мариэтта Чудакова вспоминает публичное выступление Аркадия Викторовича 16 октября 1964 года:

"(...) сразу после вечера, посвященного 70-летию Тынянова, в Большом зале ЦДЛ, под председательством Шкловского: "Шкловский:

– Я прошу сказать – здесь ли находится автор единственной книги о Тынянове Белинков?
И тонкий звучный голос раздался:
– Да, здесь.
И Белинков прошел в президиум.
В это время не у одного лишь N, наверно, екнуло где-то в желудке, не один лишь он смутно о чем-то пожалел".

Помню, что называется, как сейчас, как черноволосый бледный человек, похожий издалека на Грибоедова, пошел из задних рядов по длинному проходу, устланному ковром, к сцене, со слегка откинутой назад головой, нескрываемо-горделиво. И весь зал, вывернув головы, смотрел, как он идет. Это было зрелище реальной, не дутой, заслуженной славы, которая должна была неизбежно вызвать чувство зависти – не к славе вообще, а к славе неофициальной, подлинной, возможной и для кого-то из сидящих в зале, но не угаданной ими, малодушно упущенной из рук.

Кто сидел на вечере памяти Тынянова? Конечно же, прогрессивная, как принято было говорить, часть Союза писателей, в той или иной степени – люди оттепели. И никто, в сущности, из пишущих о литературе (о драматургах или поэтах – речь иная) не сделал такого прорыва, как Белинков, никто не сумел выжать все возможное из ситуации, просуществовавшей всего несколько лет. А теперь они чувствовали, что уже – поздно. С конца 1962-го начало подмораживать, а в тот день, когда я впервые увидела Белинкова, мы узнали из газет, что кончилось хрущевское десятилетие, и будущее стало неясным".

Возможность печатать книги полностью освободила писателя от необходимости зарабатывать преподаванием. Да и с учениками отношения у него не складывались. "Студенческая аудитория, – вспоминает в "Распре с веком" Наталья Белинкова, – явно не походила на внимательную лагерную. Неудовольствие было взаимным. Последовала жалоба и, как результат, увольнение с работы".

Но если неудовольствие со стороны преподавателя можно объяснить рационально ("Его, прошедшего блестящую школу Сельвинского и Шенгели, должно быть, раздражала ограниченность будущих пиратов пера: "Спрашиваю: "Каким размером написано это стихотворение?" А он, прижав руки к животу о покручивая большим пальцем одной руки вокруг большого пальца другой, отвечает: "Приблизительно ямбом". Приблизительно!" – там же, в "Распре с веком"), то неудовольствие студенческое вырастало из высокомерия, нетерпимости Аркадия Викторовича и абсолютизации им эстетических ракурсов и этических парадигм. А это материи вкусовые и мировоззренческие.

Не по душе некоторым студентам был и сочившийся из всех щелей белинковский антисоветизм. Мариэтта Чудакова: "Ненависть Аркадия Белинкова к стране Советов была сосредоточенной и неутихающе-яростной. Можно без всякого преувеличения сказать, что она не покидала его ни на минуту. Он без конца искал новые и новые формы ее выражения, и особенности его работы способствовали этой непрерывности. (…)

Его перо истекало сарказмом – он был основным художественно-риторическим средством Белинкова. К тому же это был редкий, почти не встречающийся в русской публицистике со времен Салтыкова-Щедрина темперамент. Концентрация яда в его устных и письменных текстах была немыслимо высока. (...) У Белинкова и ненависти, и сарказма хватает на сотни страниц".

Еще не до конца осознавая, не допуская, что язык писателя может быть эзоповым и под именем Павла Первого у автора скрывается Сталин, цензор возвращал книгу в редакцию с пометами на полях: "Интонация", "Стиль!" и даже с недоумением: "Почему такая ненависть к самодержавию?"

Помимо книгоиздательской перспективы, у Аркадия Викторовича появилась возможность вполне достойного заработка – статьи в Краткой Литературной энциклопедии, первый том которой вышел в свет в 1962 году. В общей сложности он написал для КЛЭ 14 статей – об Ираклии Андроникове, Евгении Аничкове, Юлии Айхенвальде, Федоре Батюшкове, Александре Бестужеве, Николае Бестужеве, Александре Блоке, Ангеле Богдановиче, Сергее Бонди, Семене Венгерове, Михаиле Гершензоне, Василии Гиппиусе, Аркадии Горнфельде и Леониде Гроссмане.

История со статьей о Юлиане Оксмане произойдет сильно позже.

А пока что наступил 1965 год – важнейший и вершинный для Белинкова: готовилось второе издание его книги о Тынянове. И "второе" было дерзким и авантюристическим эвфемизмом. Под тем же заглавием Белинков собирался протащить (любимый глагол обличителей) совершенно другую книгу – отчаянный памфлет в исследовательских одеждах, "литературоведческий роман", как он сам его называл.

Книга 1960 года была от начала и до конца переписана. Все регистры прежнего материала оказались передвинуты, струны перенастроены, в оркестр введены новые инструменты. Больше не понадобились цензуроусыпляющие ссылки на Маркса и Ленина. Это была виртуозная и неслыханная по звучанию книга.

Если первое издание "Тынянова" начиналось сравнительно мягко: "Советский исторический роман возник в то же время, когда возникла вся советская литература, и подвергся действию тех же законов, которые действовали на нее", то издание второе с первой строки выдавало лучшего ученика Шкловского, едва ли не превзошедшего своего учителя:

"Форма мраморной глыбы, из которой Микельанджело вырубил Моисея, определила позу фигуры. Современники с настораживающей пристальностью всматривались в затылок пророка. Они покачивали головами. Им казалось, что фигура выглядит несколько придавленно; серьезные возражения вызывала шея. Все это внушало некоторое беспокойство".

После многолетнего стояния в узком шкафу автор был совершенно свободен в своих движениях. Подобного литературоведа в советской России с довоенных лет не видывали. И, конечно, это был иной жанр, свободный, как джаз, – эссеистика.

Тайные издательские друзья-доброхоты, понимавшие, что переработанный текст цензуру пройти не сможет, придумали уловку: на всех этапах говорить лишь о втором издании и категорически не упоминать о внесенных изменениях, об исправлениях и дополнениях.

Наталия Белинкова с благодарностью называет имена тех, кто буквально спас рукопись, – Марину Малхазову, Маиру Акмальдинову, Льва Шубина.

По вечному принципу: если не раздражать Циклопа, то он и не заметит. И в результате, никто на рукопись не донес, и в типографию отправилась книга, полная шума и ярости:

"Для Тынянова Павловская эпоха, русское самовластие, самодержавие, империя нужны были, чтобы понять, чтобы угрожающе показать, что тираническая власть не может исправиться.

Что она не может быть исправлена.

Что она должна быть уничтожена".

​"Цензор второго издания, номер А13113, – рассказывает Н. Белинкова в "Распре с веком", – в руки которому попало повторное издание, доверился цензору первого, номеру А 09255. "В набор". Рукопись ушла в типографию. Наборщики не подвели, не донесли: то ли не поняли, с чем имеют дело, то ли разобрались и исподтишка одобрили. Книгу сверстали. Потом на верстке появился прямоугольный штампик "В печать"".

А потом началась история про белую собачку.

Белая собачка – это хорошо известный обманный прием в мире советских живописцев. Художник рисует картину, которая скорее всего не пройдет закупочную комиссию: чересчур абстрактная или упадочническая, или как-то невыгодно подает быт отечественного труженика. И, предвидя ожидаемые претензии комиссии, художник сам на полотне рисует в углу маленькую белую собачку – никому не нужную и явно не имеющую отношения к теме. Появляется комиссия, похаживает, похмыкивает, и тут председатель спрашивает: "А это что? При чем тут собачка? Вы что, не видите, что это лишнее?"

И – все, гнев находит свой выход, внимание отвлечено, указания даны, картины получают снисходительное одобрение.

Такой белой собачкой – в данном случае, непроизвольной, не запланированной даже самим автором, – стала фотография Юрия Тынянова, предназначавшаяся для контртитула. Подписанная 2 ноября в печать книга ждала своего тиража в типографии ленинградского "Печатного двора", но что-то ее задерживало.

И тут случился арест Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Политическая обстановка стала резко меняться, идеологическая бдительность на всех уровнях системы резко повысилась. Надо было спешить с книгой, и Наталия Белинкова кинулась из Москвы в Питер разузнавать положение дел.

Так и оказалось: типография приостановила работу из-за каких-то "технических неувязок" с портретом Тынянова. "Вырывайте портрет!" – решает Наталия Александровна, – стирайте белую собачку.

А "техническая неувязка" чуть не оказалась роковой: "Под портретом писателя, – вспоминает Н.Белинкова, – отрывок тыняновской рукописи. Когда фотографы делали копию, то портрет положили не на нейтральный фон, а на страницу рукописи, и она попала в объектив. Под портретом красовался такой текст: "...начинаешь интересоваться фамилией цензора, вспоминаешь, что это "массовый" тогдашний альманах, "альманах-мужик", по выражению Белинского. Книги становятся тем, чем были, – людьми, историей, страной. Юрий Тынянов".

Возможно, что ценой уступок, небольших хитростей и везения, Аркадию Белинкову удалось бы худо-бедно выпустить и третье издание своего "Тынянова" – во всяком случае, на него был подписан договор и Аркадий Викторович лихорадочно работал над расширением, дополнениями и распрямлением эзопового языка в прямоговорящие конструкции. Наталья Белинкова приводит такой пример из неосуществленного издания: "Россия и ее народ обречены на деспотическое самодержавие, во всю историю лишь меняющее формы правления и название".

Маловероятно, чтобы летом 1968 года (план выхода третьей редакции "Юрия Тынянова") подобные речи были пропущены к читателю.

Но и сам Белинков потрудился сорвать свои же планы. Дождавшись выхода в журнале "Байкал" двух глав новой рукописи – "Юрия Олеши", – он попросил политического убежища во время заграничной поездки.

Эта история – побег через Прагу в Белград, затем в Вену и Мюнхен с приземлением в Соединенных Штатах, работа в американских университетах и глубокое разочарование в возможности быть понятым своей новой аудиторией – все это заслуживает отдельного рассказа.

Рассказа печального, ибо неуживчивый максималист остался не только для советских властей, но и для многих внутри западного литературно-исследовательского цеха назойливой и неудобной белой собачкой, портящей вполне компромиссное советологическое полотно.

И я планирую вскоре написать о последних двух годах Белинкова на основании архивных писем, а сейчас приведу только два из них. Судя по пометкам Аркадия Викторовича, он думал со временем об их публикации и по горячим следам вносил в их тексты необходимые примечания. (Оба письма хранятся в бумагах Глеба Петровича Струве в Гуверовском архиве, переданные туда, может статься, самим Белинковым).

Первое письмо написано литературоведом Юлианом Григорьевичем Оксманом, близко и доверительно дружившим с Аркадием Викторовичем. Убегая за кордон, Белинков оставил там и сям некоторые заначки – в частности, статью об Оксмане для пятого тома Краткой Литературной энциклопедии. Понятно, что имя автора появиться в печати больше не могло, и сам текст пришлось переписывать и сокращать. Об этом и идет речь в оксмановском письме.

Но есть у этого послания и потаенный привет: еще в Москве Оксман и Белинков договорились об издании на Западе нового "Колокола", для которого Юлиан Григорьевич обещал присылать документы. Возможно, что оба – и Оксман, и Белинков – в какой-то степени рассчитывали на помощь Глеба Струве (с которым в начале 60-х Оксман переписывался и которого он тайно снабжал историко-литературными материалами для собрания сочинений Мандельштама и Ахматовой).

Письмо Оксмана вывез из Москвы и переслал Белинковым в Америку славист и корреспондент голландской газеты "Хет Парол" Карел ван Хет Реве.

“Дорогие друзья,

Чувствую себя очень плохо, а потому диктую эти несколько строк. Мы были бесконечно счастливы получить 14 августа Ваше письмецо со всеми приложениями. Позавчера мы вернулись из Болшева (Оксманы отдыхают на даче С.Дурылина – прим. А.Белинкова), где пробыли около двух месяцев. Сейчас будем жить в ожидании операции (По поводу катаракты. Вторая операция – прим. А.Белинкова).

Пятый том Лит<ературной>-Энц<иклопедии> выйдет только в сентябре. Ваша статья очень урезана, но все же сохранилась. Верстка третьего издания книги о Тынянове лежит у Лесючевского в сейфе до лучших времен. Видел Вашего папу. Он рассказал, что у них все благополучно. Квартира запечатана. С волнением следим за Вашими передвижениями. Крепко Вас обнимаем и целуем.

Всегда Ваши

Ю.Оксман (подпись)

15/VIII (Ошибка старика. Мы были у него 14-го – приписка Карела ван Хет Реве).

На том же листе бумаги – письмо от ван Хет Реве:

"Привет!!

(…) Вчера вечером мы были у Ю<лиана> Г<ригорьевича> и А<нтонины> П<етровны>. Он очень жалуется на здоровье, но впечатление производит бодрое. У него был Жданов (Жданов Владимир Викторович – литературовед, заместитель главного редактора Краткой литературной энциклопедии, наш друг – прим. А.Белинкова) и рассказал, что под статьей Аркадия об Оксмане будет фамилия его (Жданова) кухарки. Для будущих историков литературы это очень интересно. Сообщите нам в Амстердам Ваш новый адрес. (…)

Ваши Карел, Иозина. 15 авг.1968 г. Москва.

P.S. Включаю статью, которую я написал в Литгазете под псевдонимом Вл.Жукова (шутка ван Хет Реве: имеется в виду фельетон "Васисуалий Белинков избирает "Воронью свободку", опубликованный 14 августа. Белинкову очень понравилась эта шутка про "свободку", то есть Радио Свобода — ИвТ).

P.<P.>S. Лариса (Богораз — ИвТ) велела передать привет "От Юлия (Ю.Даниэль — прим. А.Белинкова) и его товарищей".

(Публикую с любезного разрешения Н.Белинковой).

В пятом томе Краткой Литературной энциклопедии (подписан к печати 8 июля 1968) действительно появилась биобиблиографическая справка об Оксмане за авторством неведомой Б.И.Колосовой.

В тот же конверт ван Хет Реве вложил еще одно письмо, переданное ему в Москве, – от правозащитника Павла Литвинова, уже выпустившего на Западе книгу в защиту Владимира Буковского "Правосудие или расправа?" и подготовившего рукопись "Процесса четырех", но еще не вышедшего на Красную площадь. (Публикую с любезного разрешения П.Литвинова).

"Дорогой Аркадий!

Очень рад, что Вы благополучно добрались до "других берегов" и Вашему хорошему самочувствию.

Здесь, вообще говоря, все по-прежнему, только начали подбираться к нам. На работу я до сих пор не устроился, грозят тунеядством, у Ларисы и еще у некоторых из нас произвели обыски, арестовали Толю Марченко по обвинению в нарушении паспортного режима, сестру Ларисы по 190-1, четверых моих друзей из Ленинграда по 70, видимо за распространение фотокопий книг эмигрантских изданий. Одним словом, скучать не дают. Я, впрочем, надеюсь, что меня минует чаша сия...

Все что в моих силах я для Вас сделаю, думаю, что Вы меня больше не упрекнете в необязательности, – уже начал, но результатов пока не знаю, а это письмо уже нужно отправлять.

Аркадий, очень бы хотелось узнать о Ваших планах и установить более или менее регулярную связь. Напишите обязательно. Я со своей стороны постараюсь информировать Вас более обстоятельно.

Все наши домашние живы и здоровы, Вас любят. Отец в горах, мама в Прибалтике, так что Вашего письма она еще не получила.

Большой привет и любовь красивой и героической Наташе.

Ваш Павел.

P.S. Вам привет от Ларисы.

P.S.II. Интересует ли Вас материалы отсюда — информация, самиздат, рукописи, судебные процессы и т.д.? Могли бы ли Вы куда-нибудь это пристраивать?

(Приписка Карела ван Хет Реве: "Получил 15 авг. 1968").

На этом тыняновский юбилейный сюжет можно было бы считать завершенным, если бы не одна книжная тайна. В конце 1970-х годов западные слависты и студенты (по преимуществу американские), приезжавшие на стажировку в Москву и Ленинград, стали, будто сговорившись, привозить томик "Юрия Тынянова" – то самое второе издание, – не совсем, конечно, карманного формата книгу, но, скажем, близкую к тому. Давний текст продолжал оставаться взрывным, не хуже новых образцов антисоветчины.

Удивляло другое: откуда эти заезжие американцы брали в таком количестве совершенно нечитанные, как из-под станка, экземпляры белинковской книги 10-15-летней давности? Одному мне привезли за пять лет три штуки, и я видел эту книгу у некоторых филологов и на черном книжном рынке – и каждый раз новенькую, нецелованную.

Кто-то из знакомых объяснял это просто: в свое время, еще в 1965-м, власти не стали продавать весь тираж дома, а, поняв, что это валюта, отправили какую-то часть заграницу. Вот теперь эти книги потихоньку едут домой. Ну, да переплет слегка голубее, ну и что?

Но один седовласый, похожий на Владимира Соловьева ленинградский книжник печально обратил мое внимание на несколько деталей. "Положите, – сказал он, – два экземпляра рядом: гарантированно местный и привезенный из-за океана. Вы видите, как у местного лежит тиснение на холщовом переплете? Уверенно, резко, не плывет. А у привезенного – как будто слегка не в фокусе, буквы чуть пьяные. Внутри – тоже легкая неконтрастность печати, словно с оригинала кто-то делал офсет".

И действительно, тексту не хватало некоторой резкости. Но все же отличия были минимальны.

"А вот еще один аргумент, –сказал книгомудр. – Каптал".

(Каптал – это тесьма, которая сшивает тетрадки книги сверху и снизу корешка. Вполне техническая тесемка.)

"Каптал, – повторил учитель букинистики. – На советском экземпляре – первая попавшаяся тряпка, дешевка, кто о ней будет думать! А на Западе культура книги такова, что переплетчик просто не может позволить себе взять в работу всякую дрянь. Посмотрите: каптал аккуратный, деликатно прошитый, безупречный, не болтается, как у нашего".

С того разговора прошло почти сорок лет, и я до сих пор не знаю, что об этом думать. Оказавшись за границей, кого я только не спрашивал о тайном тираже "Тынянова" – и вдову Наталью Александровну, и людей, связанных с тамиздатом, и сотрудников "Посева", которым приходилось – еще в пятидесятые – изготавливать лжесоветские издания для засылки в СССР. Нет, никто ничего не знал – или не сознался.

Может быть, теперь, по прошествии полувека, под нынешний юбилей, удастся найти того, кто смог повторить на Западе одну из лучших книг ХХ века?

Потому что никаким умельцам с Малой Арнаутской такое качество не под силу.