Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1915 - век спустя:

парадоксы и параллели

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

Александр Генис: Сегодня, когда все подводят итог 2015-му году, мы обсудим итоги 1915 года.

Как и все остальные годы Первой мировой войны это было время отчаяния, время трагедий. Но война не исчерпывала культурную жизнь человечества, многое другое происходило в это время. И, пожалуй, самым важным событием стало открытие Эйнштейна. Именно в 1915 году,(даже известна дата, когда это произошло — 25 ноября 1915 года) Эйнштейн вывел формулу, которая стала основной для его Общей теории относительности. Нормальный человек, конечно, не очень понимает, что значит эти уравнения, и уж точно не способен объяснить ее в двух словах. Для этого существуют специальные популяризаторы, которые объяснили это даже мне - и даже вам, Соломон, как бы вы ни ненавидели науку и технику.

Что сделал Эйнштейн? До него мир представлялся пустотой, в которой плавают звезды, планеты, атомы, все на свете. Он доказал, что эта пустота имеет форму. Вселенная, объясняют нам эти самые популяризаторы, имеет форму матраса, продавленного материей и энергией. Таким образом Вселенная стала для нас иначе выглядеть. Конечно, мы не можем себе отдать отчет в математическом описании этого процесса, но он имел значение для культуры, а не только науки. Ведь ее эзотерические открытия меняют наши базовые представления о повседневности. Скажем, ньютонианская Вселенная определила развитие культуры на несколько сот лет, так же и эйнштейновская Вселенная изменила всю жизнь ХХ века.

Несколько лет назад в Музее естественной истории Нью-Йорка была выставка — привезли рукописи Эйнштейна. Как известно, он завещал их Иерусалимскому университету. И вот пришли туда тысячи посетителей - очередь была на два часа - посмотреть на эти рукописи. В основном это были люди такие же непросвещенные, как и я, которые не понимают, что, собственно, изображено на этих рукописях - таинственные знаки, какие-то письмена божьи, но относятся к ним именно так. Не зря я оговорился - «письмена божьи», потому что это -священные книги нашего времени, там зафиксирована некая мудрость, которая выше нашей, и которой мы за это поклоняемся. Довольно любопытное, конечно, явление.

В связи с юбилеем эйнштейновской теории много было написано о том, как изменила мир эйнштейновская теория относительности. Например, живопись. Кубизм — яркое следствие открытия Эйнштейна, потому что в кубизме предмет видится с разных точек зрения, все перспективы на предмет объединяются в одной картине, все зависит от того, где находится наблюдатель, и это напрямую связано с теорией Эйнштейна.

То же самое в литературе. Известный пример — «Александрийский квартет» Лоуренса Даррелла, где в каждом из четырех романов мы видим одни и те же события с разных сторон — и это тоже прямое следствие Эйнштейна.

Все это не значит, что эти люди читали и понимали Эйнштейна. Это значит, что дух времени вобрал в себя точку зреня на мир новой физики.

То же самое можно сказать и о музыке, не так ли?

Соломон Волков: Да. В отношении музыки считается, что влияние Эйнштейна заметно в том, как музыка стала обращаться с паузами, то есть насколько возросло значение пауз в новой музыке. Действительно, если мы смотрим на музыку прошлых времен, скажем, на старинную музыку, в ней вообще членение какое бы то ни было довольно затруднительно. Членение старинной музыки — это членение богослужения, на какие доли, на какие ритуалы делится богослужение, соответственно этому возможно делить и музыку. А так она движется, как...

Александр Генис: ... река.

Соломон Волков: Или развертывание какой-то ткани. Чем дальше, тем более музыка становилась фрагментарной. Довольно долго, даже еще в музыке XIX века, бывает очень трудно прервать мелодический поток, скажем, в симфониях Чайковского, даже позже, у Рахманинова бывает затруднительно прервать мелодический поток. Но тут мы должны помнить, что да, уже где-то к первому-второму десятилетию ХХ века многими передовыми композиторами такая музыка рассматривалась как устарелая, как нечто академическое, может быть даже мертвенное. Мы теперь понимаем, насколько они ошибались.

Вы говорите о духе времени и как пример указываете на кубизм. Но то, что у нас связано с теорией Эйнштейна в культуре, на сегодняшний момент мною воспринимается скорее в негативном ключе. Я не воспринимаю влияние эйнштейновской теории так, как вы его описали, вы его описали совершенно справедливо, но я не ощущаю это влияние как нечто позитивное.

Александр Генис: Сам Эйнштейн относился к этому весьма двусмысленно: ему очень не нравилось название теории относительности. Потому что само слово «относительность» подразумевало в том числе нравственный релятивизм. И у Эйнштейна даже из-за этого были крупные неприятности, когда он хотел эмигрировать в Америку. В США устраивали публичные протесты против Эйнштейна. Многие считали, что раз он утверждает, что все относительно, то нет и универсального нравственного начала, а значит нет и единственной нравственной правды.

Сам Эйнштейн вовсе не считал, что все относительно в нравственном отношении. У него был твердые, очень четкие этические представления, сделать из него нравственного релятивиста никак не получалось, хотя и пытались. В 1930-е годы в США говорили о том, что это опасный левый радикал, который хочет уничтожить структуру американской нравственной жизни.

Сам Эйнштейн был настолько возмущен этой трактовкой своей теории, что хотел ее переназвать, но было поздно. Теория относительности вошла в жизнь ХХ века, оттуда ее уже не выковырять.

Соломон Волков: Любопытно и то, что в музыке самому Эйнштейну нравились как раз композиторы вполне, что называется, протяженные.

Александр Генис: Его любимым композитором был Моцарт, потом Бах, потом Бетховен. Ничего оригинального. Раз уж мы заговорили об Эйнштейне и музыке, то стоит сказать, что обычно считают, что скрипка для Эйнштейна была тем же, чем скрипка для Шерлок Холмса - забавой, хобби, чем-то совсем уж посторонним его занятиям. На самом деле это не так. Он был из музыкальной семьи, его мать прекрасно играла на фортепиано, он с детства учился играть на скрипке, умел играть и на фортепиано, но любимый его инструмент была, конечно, скрипка. Он говорил, что музыка доставляет ему самое большое наслаждение в жизни.

Но куда интереснее другое. Историки науки цитируют Эйнштейна, который говорил: «Я мыслю музыкой». Что это значит, не очень понятно. Ясно только одно, что музыка для него имела отношения к “музыке сфер”, что она была для него подспорьем в его именно физических рассуждениях, то есть его интеллект был созвучен с музыкой. Эйнтштейн был большим поклонником Шопенгауэра, как практически все культурные немцы того времени. Он разделял мнение философа о том, что только музыка позволяет нам заглянуть в истинную реальность, ту самую не постижимая “вещь в себе” Канта, в которую мы способны проникнуть только благодаря музыке. Так что для него музыка была инструментом теологического познания, я бы сказал.

Соломон Волков: В связи с тем, что вы сказали, я сильно подозреваю, что та музыка, которая как раз отсчитывала свое возникновение от теории относительности Эйнштейна, та музыка, в которой паузы занимали все большее место, интервалы между музыкальными высказываниями, как раз эта музыка ему, наверное, меньше всего и понравилась бы.

Я хочу показать пример такой музыки, которую современные исследователи напрямую связывают с теорией относительности Эйнштейна. Это симфония для камерного оркестра Антона фон Веберна. Она в представлении современных специалистов звучит как некое музыкальное выражение теории относительности Эйнштейна.

(Музыка)

​Соломон Волков: А теперь мы вернемся к тому, каким был 1915 год в русской культуре. Я должен сказать, что, пожалуй, за весь 1915 год не было такой шумной, бурной и оживленной, если можно здесь такое слово употребить, полемики, как вокруг статьи Максима Горького под названием «Две души», которая появилась в его журнале «Летопись». Журнал был довольно популярный, с явно социал-демократическим оттенком. И вот появилась эта довольно большая статья, вокруг которой тут же завязались ожесточенные споры. В ней Горький выразил свою любимую идею о том России как стране и русскому народу присуща раздвоенность. Часть его души устремляется на Запад, а другая часть устремляется наоборот на Восток. Горький сказал: на Западе человек хозяин своей мысли, а на Востоке - раб и слуга своей фантазии. Этот тезис Горького о столкновении двух начал - западного и восточного - был очень болезненно воспринят его современниками, по-моему, является довольно болезненным и для нашего времени.

Александр Генис: Действительно, акутально. Когда в нынешней России прямо говорят «мы не Европа», то получается, что мы Азия. Но Азии тоже не получается. И выходит - Евразия. Но к этому термину - “Евразия” - у меня идиосинкразия, потому что я не понимаю, что это значит. Я никогда в жизни не видел евразийца. Я не могу сказать, что Пушкин — это евразийский поэт, Пушкин — это европейский поэт. И Россия — это часть Европы.

Самое интересное, самое печальное, самое драматичное, самое мрачное, что можно сказать по этому поводу — это то, что сегодня, когда идет война с террором, когда борьба с террором захватила всю Европу, то вопрос является ли Россия частью Европы, кажется праздным. С точки зрения террористов - да, является. И это несчастье объединяет Россию с Европой сегодня больше, чем вчера. Просто на наших глазах мы видим, как весь этот дикий спор о том, где находится Россия, прекращается просту потому, что Европа и Россия — один континент.

Но вернемся к Горькому. Горький крайне остро и, как всегда у него, азартно писал про разделение между азиатской и европейской частью души.

Соломон Волков: Писал, я замечу в скобках, с чисто стилистический точки зрения довольно неряшливо. Вообще мне стиль Горького публициста не нравится. Сама личность Горького мне крайне симпатична, я очень высоко ценю «Жизнь Клима Самгина», в частности, я считаю, что это одна из самых существенных эпопей русской литературы ХХ века. Но когда дело доходит до публицистики, я должен сказать, что социал-демократическая публицистика от Ленина до Горького и обратно, а я все время сталкиваюсь с тем в своих исторических работах, я стараюсь цитировать самые разные стороны, в частности, я цитирую и Горького, и Ленина тоже, я всякий раз сталкиваюсь с одним и тем же: мысль выражается этими авторами крайне неряшливо, с употреблением массы слов-сорняков.

Александр Генис: Я бы сказал, что для меня самое страшное — это многословие. Но многословием грешила вся русская публицистика, начиная с Белинского. Послушаем, что пишет Горький в этой статье, это, кстати, очень характерный пример его стиля:

«Верно также, что бесчисленная масса "лишних людей", всевозможных странников, бродяг, Онегиных во фраках, Онегиных в лаптях и зипунах, людей, которыми владеет "беспокойство, охота к перемене мест", это одно из характернейших явлений русского быта, -- тоже от Востока и является не чем иным, как бегством от жизни, от дела и людей».

Ну а что такое Восток для Горького? Азия для него — это некая китайщина, о которой он, конечно, очень мало знает и которую он понимает очень просто:в Китае никто ничего не делает. Вот так он представляет себе китайскую цивилизацию, которая была намного древнее русской цивилизации, и европейской тоже. Кроме всего прочего ему даже не приходит в голову, что Китай - родина конфуцианской морали, которая в первую очередь связана с учебой, трудом и с усердным исполнением обязанностей.

В таких случаях я всегда мечтаю: вот бы ему показать нынешний Китай, или нынешнюю Японию, или нынешнюю Южную Корею. Люди того времени, и Горький был не одинок, то же самое, например говорил Шпенглер, который был гораздо мудрее Горького и который гораздо острее понимал современную ситуацию.

Соломон Волков: Писатель, конечно, был послабее.

Александр Генис: Не знаю. Шпенглер в первом томе “Заката Европы” блестящий стилист, поэт культурологии. Но так или иначе, все они представляли себе Азию неподвижным чудовищем, которое никогда не проснется. Проснулось. И что бы Горький сказал сегодня, я не представляю.

Соломон Волков: Я хочу заметить по этому поводу, что и тогда, в 1915 году, у Горького оказались в этом смысле прозорливые оппоненты. В частности, Анастасия Чеботаревская, жена Сологуба, про которую поговаривали, что она является просто рупором Сологуба, наверное, так и есть, и в этом случае она озвучивала его соображения. Она сказала так: “кто же эти бездельники, погруженные в мистическое созерцание своего пупка? Японцы что ли? Посмотрите на современную Японию, какой динамичной организованной страной она является”.

Для 1915 года это весьма прозорливое высказывание.

Александр Генис: Это очень интересное высказывание. Хотя, конечно, мы помним, что за 10 лет до этого Япония выиграла русско-японскую войну.

Соломон Волков: Я думаю, с этим и связано это высказывание.

Александр Генис: В Японии парламент возник до того, как он появился в России. Так что в Японии были достижения, которых Горький не видел, потому что для него это было все одной краской мазано, В Азии размещалось все то, что он ненавидел, а любил он Запад. Он был западником, как и большевики, между прочим, они-то все считали себя западниками. Тем удивительнее, во что это превратилось. Я всегда думаю: что было в душе Горького, когда он ездил на Беломорканал и смотрел, как западники используют рабский труд по-азиатски, и вспоминал ли он там свою статью про две души русского народа»?

Соломон Волков: Любопытно, что Горького осудил Бердяев, которого мы привыкли воспринимать как человека с более-менее либеральной ориентацией. Он напал на Горького, сказав, что преклонение перед Западом и поношение России — это и есть самая что ни на есть азиатчина.

Александр Генис: Что-то в этом тоже есть. Конечно, эта статья интересна тем, что она определила споры на следующие десятилетия. «Скифы» Блока отсюда тоже, можно сказать, вышли. Хуже, что эти споры не закончились и сегодня. По-моему, беда России, что ни один спор ничем не заканчивается. История тут не развивается, а длится, и это самое печальное, что об этом можно сказать.

(Музыка)

​Соломон Волков: Прощаясь с 1915 годом, нельзя не вспомнить об одной, я бы сказал, трагической дате - о смерти Сергея Ивановича Танеева, одного из крупнейших русских композиторов той эпохи, фигуры совершенно необычайной по многим показателям.

Александр Генис: Танеев, которому было всего 58 лет, умер из-за Скрябина, который тоже скончался в 1915 году. Танеев был на похоронах Скрябина, простыл и умер. Так в один год ушло два замечательных русских композитора.

Соломон Волков: Причем ведь Танеев был учителем Скрябина, как и многих других выдающихся русских композиторов. В свою очередь он учился по классу фортепиано, а Танеев был отличным пианистом, у Николая Рубинштейна, а по композиции - у Чайковского. Кстати, он стал именно в Москве первым исполнителем Первого фортепианного концерта Чайковского. И с Чайковским его связывали необычайно близкие дружественные отношения, он был предан своему учителю необыкновенно.

Но как композитор ничего дальше от Чайковского, чем Танеев, представить себе нельзя. Насколько музыка Чайковского эмоциональная, страстная, течет, не зная берегов, настолько музыка Танеева вся закована в некий панцирь. Причем он сделал это совершенно сознательно. Танеева можно вообще считать главой московской музыкальной школы, потому что у него учились и Скрябин, и Метнер, и Рахманинов. Он, обладая, безусловно, огромным композиторским даром, сознательно принял решение поставить этот дар на службу одной своей заветной идее. Танеев считал, что в современной ему русской музыке не хватает профессионализма, не хватает владения старыми опробованными музыкальными приемами, главным из которых он считал владение контрапунктом. Он считал, что мало контрапункта в русской музыке. И совершенно сознательно изучил старых контрапунктистов, в совершенстве овладел анализом, издал учебник по контрапункту, который до сих пор является лучшим учебником на русском языке, может быть даже и в Европе, освоил всю эту технику. Все эти фуги, изощренные полифонические приемы, действительно совершенно несвойственные для русской музыки, Танеев ввел в организм русской музыки, ввел свою волею. Он отдал всю жизнь на службу этой идее. Это придало его композициям невероятно изощренный и завершенный технический вид. Формально сочинения Танеева — верх совершенства, но в них ощущается, я бы сказал, некоторая малокровность, некоторый недостаток эмоциональности.

Александр Генис: Любопытно, что несмотря на такую приверженность к старой музыке, Танеев приветствовал футуриста Прокофьева и очень помог ему. Меня всегда это удивляет. Невозможно представить, что Бунин помогает Маяковскому, но Танеев действительно помог молодому Прокофьеву.

Соломон Волков: Он был необычайно благожелательным человеком, высочайших моральных принципов и большим эксцентриком, о чем вспоминали его ученики, рассказывая про него всякие забавные вещи. Знаменитой является история отношений Танеева с семейством Льва Николаевича Толстого. Толстой, как известно, любил музыку, он подружился с Танеевым, Танеев стал регулярно наезжать к нему в Ясную поляну. И там произошла такая трагикомическая история. Жена Толстого Софья Андреевна влюбилась в Танеева. Влюбилась она неудачно и совершенно безответно. Танеев был асексуален, в его мире сексуальности не существовало. Это был человек ангельской невинной души, если хотите. У него был единственный роман в его жизни, как шутили его ученики, и это был роман с велосипедом.

Александр Генис: Я его очень хорошо понимаю, я тоже люблю свой велосипед.

Соломон Волков: Его страшно влекла идея овладеть велосипедом, причем ничего у него с этим не получалось. Он взгромоздился на велосипед, а он был довольно корпулентным, почти сразу же свалился с него, растянул себе жилы - короче, неудачно этого у него все получалось. Но сохранилась высказывание Танеева (его ученик Сабанеев об этом поведал): Танеев, с завистью глядя на проезжавших мимо двух велосипедистов, сказал своему приятелю: «Я думаю, что наслаждение молодых в первую брачную ночь не может сравниться с теми переживаниями, которые испытывают обогнавшие нас велосипедисты».

Понятно, что он ответить, конечно, на чувства Софьи Андреевны никоим образом не собирался и не мог, что не помешало Льву Николаевичу дико взревновать к жене добродушного Танеева. На этой почве у них возникали страшные скандалы, которые фиксировались у Толстого в дневниках, он просто возненавидел Танеева. А Танеев ничего не замечая и не понимая, продолжал приезжать в гости к Толстому, как ни в чем не бывало, потому что на этом настаивала, между прочим, Софья Андреевна, она не могла жить без общения с Танеевым.

Танеев был в жизни своей стопроцентным эксцентриком. Ему принадлежат две замечательные кантаты на духовные тексты - «Иоанн Дамаскин» и «По прочтении псалма». Но когда была всеобщая перепись населения где-то в конце XIX века, то там была графа, нужно было указать, какого он вероисповедания, он хотел написать «еретик», так и хотел написать: «В Бога не верующий еретик». Ему стали объяснять, что это может для него очень скверно кончиться чисто в юридическом плане. “Вы же по метрике православный, вот так и напишите”. Тот хохотал в ответ и говорил: «Вы хотите, чтобы я написал, что я право славный?». И так в итоге и написал после долгих размышлений: «Крещен в право славную веру».

Александр Генис: И тем не менее, его духовные сочинения оказались чрезвычайно глубокими и интимными.

Соломон Волков: Да, это очень глубокая и я бы даже сказал, что это эмоциональная музыка. Это и знающие его люди говорили. Римский-Корсаков, например, тоже известный агностик, который, тем не менее, сочинил по мнению Ахматовой самую религиозную оперу «Сказание о граде Китеже», которую она предпочитала «Парсифалю». Так и опусы Танеева - это невероятно искренняя, проникновенная музыка. Но к религии он относился эстетически, хотя и написал «По прочтению псалма» на текст стихотворения Хомякова, известного славянофила. Я хочу из нее прочесть заключительную часть, и мы покажем фрагмент из опуса Танеева, который именно эту последнюю часть и озвучил.

Александр Генис: Это переложение псалма Хомякова посвящено освещению Исаакиевского собора. Во всяком случае, существует легенда, что стихотворение написано по этому поводу.

Соломон Волков: Вот как звучит последняя строфа:

«Мне нужно сердце чище злата,

И воля крепкая в труде,

Мне нужен брат, любящий брата,

Нужна мне правда на суде».

Кстати, этих слов в 49 псалме нет — это дополнение сделано самим Хомяковым. И вот как это стихотворение озвучено Танеевым.

(Музыка)