Композитор Александр Кнайфель (Петербург):
«По каким законам существует искусство во времени? Я как-то давно еще представил себе, что красота — это момент такого горения, абсолютного сгорания, и эта невозможность, нестерпимый огонь, энергетический, божественный огонь, чтобы существовать в нашем земном времени, застывает в виде красоты. То есть красота — это некая форма существования божественной энергии в нашем земном времени, то есть ей надо как-то застыть, как-то существовать. И когда мы видим это, то мы видим это как некую красоту. Условно говоря, вы слушаете симфонию Моцарта — прекрасно, любой человек, который придет в филармонию, эстет или не эстет слышит, что это прекрасно. Но это прекрасное состоит из мгновений нестерпимости. Знаете, как у Русалочки, когда она не могла ходить по земле, помните, андерсеновскую Русалочку? Условием ее земной жизни была нестерпимая боль, ей дали ноги, она полюбила и хотела иметь ноги, и ей условием была эта нестерпимость хождения. Так вот, на самом деле, это и есть та самая нестерпимость, невозможность, невыносимость. И она, эта невыносимость, может в любой момент — бах, ох, как я это слушал, мне же казалось, что это красиво, а оно вдруг обернулось пронзающей нестерпимостью, где смыкается, ну, крест, невозможность нашим земным континуумом.
Я к чему об этот говорю? Есть две вещи, немножко разного порядка происхождения: «Весна священная» Стравинского и, скажем, Восьмая симфония Шостаковича, два мощнейших явления. Начну с Восьмой. Вы представляете себе — это вещь просто чудовищная, оплаченная кровью и своей, и, если позволительно сказать, кровью за всех. Все, что произошло в цивилизации, то, что открылось в центре Второй мировой войны, разверзлось. Чудовищней не бывает. Вот это все там запечатлелось. И в каком-то смысле, казалось, что каждое исполнение требует невероятной готовности вашей. Я помню, Мравинский, которому это сочинение посвящено, который первый исполнял эту вещь, исполнял ее на склоне лет, где-то в самые последние годы своей жизни. Я был на этом концерте. Это звучало как симфония Гайдна: была красота. Ничего близкого невыносимости не было, была совершенная баховского типа по внутреннему ощущению музыка. Она как-то сжалась и преобразилась в то, о чем я вам говорил. Это было просто совершенное произведение искусства музыкального. Он оплатил это своей жизнью, своим прожитием и на склоне лет, благодаря его личной творческой биографии, так сложилось. Я был сражен просто этим фактом. То есть я увидел этот процесс и то, что это будет существовать всегда. До тех пор, пока будет на земле существовать искусство, оно будет существовать в этом красивом виде.
Американский оркестр хохотал. «Чего смеетесь?». «Очень смешно — лошадки скачут, такого никогда не слышали». «Лошадки скачут? А может быть, это в камерах перестукиваются по водопроводным трубам?»
Многие западные люди не в состоянии при самом добром отношении понять, что рождает музыку Шостаковича. Когда им говорят, они кивают головой или снисходительно улыбаются, потому что они не знают этого. Я помню, Г. Рождественский приводил в пример: в конце второй части Четвёртой симфонии идет такой характерный, очень необычный перестук. А какой-то американский оркестр хохотал. «Чего смеетесь?». «Очень смешно — лошадки скачут, такого никогда не слышали». «Лошадки скачут? А может быть, это в камерах перестукиваются по водопроводным трубам?». «А зачем перестукиваться по водопроводным трубам?». «А как друг с другом общаться?». «Телефоны же есть». Все, о чем дальше говорить? И другой пример. Игорь Маркевич за две недели до кончины, он гастролировал до последних дней, так случилось, что мы были свидетелями того, как он приезжал, он тоже всю свою жизнь сознательную постоянно играл «Весну священную». Он привез «Весну священную» вместе с какой-то симфонией Гайдна. Он вот это неистовство, просто символ ХХ века в гениальном прозрении, когда на дыбы становится вся материя представимая, просто раскалывающее неистовство, и «Весна» у него прозвучало как симфония Моцарта. Все преобразилось в какую-то пластику, и это оказалась просто совершенная вещь. Могу сослаться, может это нескромно, но у меня есть такая вещь Agnus Dei, она действительно непредставимая, абсолютно пограничная, как «Приглашение на казнь», когда стоит вопрос может ли это вообще быть предметом искусства. Невозможная вещь. Это все равно, как будто бы прожить, скажем, блокадный Петербург, то есть попытка принять на себя, так и есть — агнец божий, то есть принять на себя все в жизни возможное. Прошло лет 20, один бельгийский ансамбль очень хороший предложил мне это исполнить и записать на пластинку. Я к ним приехал в одно из первых исполнений. Исполняли они очень хорошо. После концерта подошли две женщины пожилые, в глазах у них стояло полное просветление. Они говорили, что «прекрасно, изумительно красиво, спасибо большое, такое просветление, просто очень красиво». Я сначала остолбенел, потому что это с тем, что есть на самом деле, вот такая дистанция, то есть это другой полюс вообще. Там не то, что красота, там просто вопрос выживания, буквально «быть или не быть» — то есть все круги ада, погружение в самые воды этого греха и ужаса. Они говорят — красиво. Я как услышал это «красиво», меня оторопь просто взяла.
Красота — это всегда, естественно, следствие. Сознательно сделать красоту как можно? Ее можно сделать только тогда, когда…это очень простые вещи, здесь не надо затуманивать.
Потом я стал думать, тогда-то я и вспомнил эти два примера. Я не хочу сопоставлять — это к вопросу о тайне искусства, потому что оно действительно таинственно, но в нем есть этот феномен. Красота — это всегда, естественно, следствие. Сознательно сделать красоту как можно? Ее можно сделать только тогда, когда…это очень простые вещи, здесь не надо затуманивать, создать самому вообще ничего нельзя. Автор есть только один, с большой буквы Автор. Когда человек, один из нас оказывается в своем роде деятельности прозрачным для этого божьего промысла, тогда это становится откровением, и всё. Если он делает то, что он считает нужным, так это никому кроме него и не нужно, поэтому другого нет. Если он прозрачен, то это становится божьим откровением, в котором все в одинаковой степени одинаковы, потому что они чуют, что это их, это не его, а это общее, у каждого это есть. Ему было послано, и спасибо ему за то, что он стал, как через пророка, достоянием. Все на самом деле просто. Как только перекрывается этот канал, говорит «я». Хорошо, ты, пожалуйста. Смирение. Есть какая-то прозрачная внутренняя целомудренная позиция, вдруг оказывается, что она такая странная. Я очень ценю такие вещи, как у Венечки Ерофеева, я считаю, что это моцартианство, такой чистый источник. Вроде полная чернуха, а чистый свет идет, чистейший. Это только от позиции, он не претендует, он не настаивает, он говорит, что меня нет. Вот что решает вообще в искусстве».
«В гостях у уральских старообрядцев»
Рассказывают старообрядцы города Невьянска (Свердловская область)
Несколько слов о старообрядчестве. Это явление связано с расколом Русской Православной Церкви в середине ХVII столетия. Тогдашний патриарх Никон, в общем, не затрагивая основ православия, ввёл новшества в богослужебную практику: вместо Исус стали писать Иисус, двоеперстное крестное знамение заменили на троеперстное и т.д. Не принявших реформ ждала участь трагическая. Историки видят в расколе желание Руси стать Россией, империей: ради этого царь и церковь искали обряды, которые бы устроили не только русских православных. Историки культуры говорят, что в расколе проявился конфликт между двумя культурными традициями: восточной и западной. Филологи подчёркивают, что на Руси видели в языке икону православия. (Б.Успенский остроумно отмечает, что в России словоп о г р е ш н о с т ь, производное от грех, означало ошибку в тексте). Историки церкви пишут об особенностях ХVII века, века "утраченного равновесия, века лихорадочного забытья, с кошмарамии видениями". (Прот. Георгий Флоровский).
