Александр Генис: ​В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1916 - век спустя:

парадоксы и параллели

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

(Музыка)

Александр Генис: Соломон, сегодня я предлагаю поговорить о стихах. Мы перенесемся в 1916 год и обсудим два сборника стихов, которые были тогда новостью, и которые сыграли свою роль в истории русской литературы. К тому же они очень хорошо передают атмосферу того времени.

Я считаю, что именно поэзия способна лучше всего перенести нас в прошлое. “Поэт — это антенна расы”, как говорил Эзра Паунд. Они действительно что-то чувствуют такое, о чем мы можем только догадываться. Именно поэтому стихи — это машина времени.

Один из героев нашей сегодняшней передачи - Илья Эренбург. Только что исполнилось 125 лет со дня его рождения и совсем недавно мы с нашим коллегой Борисом Михайловичем Парамоновым беседовали в “АЧ” об Эренбурге.

Парамонов большой знаток Эренбурга, автор очень интересной книги о нем, он много и подробно рассказывал о прозе Эренбурга. А сегодня мы поговорим о его стихах.

Соломон Волков: Когда говорят об Эренбурге, то почему-то часто забывают о том, что Эренбург был весьма значительным, я бы сказал, стихотворцем, всю свою жизнь. Причем, он дебютировал именно как поэт. Первый сборник стихов Эренбурга вышел в 1910 году, ему было тогда 19 лет всего. Затем он издавал сборники один за другим. Именно в 1916 году вышел может быть самый примечательный сборник стихов Эренбурга под названием «Стихи о канунах». Это очень странная интересная книга, ни на что не похожая. У меня есть антология современная, сравнительно не так давно изданная, русской поэзии начала ХХ века, там поэты распределены по направлениям — символисты, акмеисты, футуристы, крестьянские поэты, а затем есть рубрика «Поэты вне направлений». И вот в этой рубрике «Поэты не направлений» как раз и присутствует Эренбург.

Александр Генис: Хотя он сам себя считал - в то время, во всяком случае - акмеистом. Про его стихи в то время говорили, что это из “каменных поэтов”, намекая на «Камень» Мандельштама.

Соломон Волков: И да, и нет. То, что он не символист — это можно сказать абсолютно определенно. То, что он не футурист под вопросом. У него есть элементы кубистического стихосложения, которые позволяют отнести Эренбурга частично к эгофутуристам.

Александр Генис: Это у него от Пикассо.

Соломон Волков: Совершенно справедливо. Так же там есть акмеистические черты. Но в целом это совершенно оригинальная фигура. Эренбург продолжал писать стихи до конца своей жизни. Даже в преклонные годы он сочинял более интересные стихи, чем прозу. Я недавно с подачи вашего разговора с Парамоновым решил перечитать «Оттепель».

Александр Генис: Это очень рискованное занятие, которое я никому не советую делать.

Соломон Волков: Я надеялся, что это на меня произведет благоприятное впечатление. Должен сказать, что это ужасно плохо.

Александр Генис: Я внимательно изучал эту книгу, потому что мы с Вайлем писали «Шестидесятые», где «Оттепель», конечно, играла историческую роль. Это книга, которая действительно оказала огромное влияние на историческое развитие советской интеллигенции, советского общества, все это так, но сама книга чудовищна, она ходульна, она скучна, она ужасна.

Соломон Волков: Это такая серая, бесцветная проза. Можно вспомнить слова Бродского, адресованные другому нам с вами известному автору: «Как он смел перейти с третьего абзаца на четвертый».

Александр Генис: Эта книга имеет смысл только внутри своего исторического контекста. Таких книг было немало, Дудинцев, например, «Не хлебом единым».

Соломон Волков: Гораздо более яркое произведение по сравнению с «Оттепелью».

Александр Генис: Я согласен, но и это книга имела смысл внутри своего исторического периода. Моего отца выгнали с работы из-за этой книги, потому что он давал ее своим коллегам читать, говорил, что началось новое время, мы наконец построим либеральное общество. Выгнали его. А он был начальником заводских лабораторий на военном рязанском заводе, где делали локаторы — это была необычайно важная работа тогда, потому что все ждали войны с Америкой. Выперли его, так я оказался в Риге, а так бы я жил в Рязани.

Но Дудинцева я в свое время читал с огромным увлечением. Но когда его наконец перевели в Америке, то рецензия на книгу была такая: «Из этой книги читатели узнают о трубах гораздо больше, чем им хотелось бы». Так что это неконвертируемый товар, он существует только внутри своего исторического контекста. Поразительно, что Эренбург был очень талантлив в начале своего пути и в конце, а в середине было... разное. Но сегодня мы в 1916 году.

Соломон Волков: В том-то и дело. В 1916 году, я к удивлению своему должен сказать, вижу, что сборничек, вышедший тиражом 500 экземпляров.

Александр Генис: У Мандельштама выходили сборники с таким же тиражом — это нормально.

Соломон Волков: Те не менее, книжку никого не известного автора встретили чрезвычайно положительные рецензии таких мэтров, как Валерий Яковлевич Брюсов и Макс Волошин. Причем Брюсов оценил ее как «высокие возможности» Эренбурга. Зато Волошин написал об этих стихах так: «исступленная и мучительная книга. Она поднимается до пророческих откровений и глубокой человеческой простоты». Какие слова.

Александр Генис: Разве что про Библию можно такое сказать.

Соломон Волков: Закончил свою рецензию Волошин, к тому времени чрезвычайно почитаемый мэтр, к слову которого прислушивались, тем, что по мнению Эренбурга “земная жизнь — это ад”. Такова сквозная тема этой книги.

Александр Генис: В 1916 году в это было нетрудно поверить, если вспомнить все кошмары Первой мировой войны.

Соломон Волков: В этой книге есть стихи, непосредственно связанные с войной. Как Эренбург встретил войну, рассказывают его мемуары «Люди. Годы. Жизнь». Сейчас я перечитал то, что Эренбург писал о Первой мировой войне. Он ее провел во Франции, после ареста и тюремного заключения в России он уехал во Францию, эмигрировал и прожил в Париже 8 лет. Там застал мировую войну, писал о ней, был корреспондентом русских газет из Парижа, писал много о войне. Потом ему бы хотелось показать, что он эту войну принял негативно, отрицательно, но его же действия этому противоречат. Он пошел записываться добровольцем в первый же день. Он пишет, что его отвергли, причем даже не объяснили, почему. Когда он поинтересовался, почему же его не берут, то французский врач ему ответил просто по-матерному: мол, иди-ка ты подальше отсюда.

Александр Генис: Знаете, в «Люди. Годы. Жизнь» есть эпизоды, которые объясняют эту ситуацию. Ведь вся эта книга написана “двойным пером”, он все время пытался угодить властям и все время пытался протолкнуть правду. Мы-то с вами привыкли читать между строк, новое поколение, наверное, уже не поймет всех этих мучений Эренбурга, который сражался за каждое имя. Господи, как это все было ужасно. Но я могу понять, что Эренбург обязан был протестовать против войны, потому что она, как говорил Ленин, заговор буржуев.

Соломон Волков: Кроме того, что очень важно, Эренбурга всю жизнь после Второй мировой войны преследовало клеймо ненавистника немцев. Ему все время напоминали эти строчки «убей немца”. Он сыграл ни с чем несравнимую роль пропагандиста во время Отечественной войны. Я всегда вспоминаю рассказы о том эпизоде, как один оратор, академик Майский, бывший посол между прочим СССР в Великобритании, выступая на каком-то собрании, сказал, что два самых знаменитых человека во время войны было в Советском Союзе: один Эренбург, а другой... И тут Майский побледнел, понял, в какую компанию он помещает Эренбурга, чего нельзя было делать ни под каким соусом. А это было действительно так, это были два самых знаменитых имени — Сталин и Эренбург.

Александр Генис: В Первую мировую войну Эренбург писал о том, что да, конечно, «пролетарии всех стран. соединяйтесь», да, конечно, пролетарии Германии и Франции должны объединиться, но как нам быть с теми пролетариями, которые стоят на Марне и готовы вот-вот войти в Париж. Это есть и в «Люди. Годы. Жизнь».

Соломон Волков: Там ярко прочерчивается именно германоненавистничество Эренбурга. Как угодно вы можете к нему относиться, вы можете его приветствовать, вы можете негодовать по этому поводу, но это человек, который в очень ранней своей молодости возненавидел немцев, немецкую культуру, все, связанное с немцами.

Александр Генис: Потому что он ассоциировал себя с французами.

Соломон Волков: Безусловно.

Александр Генис: Но пора перейти к стихам.

Соломон Волков: Стихи, которые я хочу прочесть, они связаны напрямую с Первой мировой войной, потому что это стихотворение называется «После смерти Шарля Пеги». Сначала мы должны рассказать нашим слушателям, кто такой был Шарль Пеги. Это был французский поэт, он родился в 1873 году и погиб в сражении при Марне в 1914. Он был в звании лейтенанта, служил командиром взвода. Пеги начинал как социалист.

Александр Генис: И атеист.

Соломон Волков: Но потом перешел в рьяное католичество. Писал он стихи, которые были стилизованы под средневековую религиозную поэзию.

Александр Генис: Главной его героиней была Жанна Д`Арк.

Соломон Волков: Именно в этом своем качестве Пеги оказал колоссальное влияние на Эренбурга. Это парадокс: российский человек, еврей по рождению, вдруг увлекается католическими темами. Но это произошло с Эренбургом.

Александр Генис: Интересно, что Пеги оказал большое влияние на католическую мысль. Папа Иоанн Павел Второй, в 1988 году сказал про произведение Пеги «Мистерия» так: «Все корни теологии сконцентрированы в этом произведении. Теологии не только осмысленной, не только умозрительной, но главное — пережитой».

Соломон Волков: Сам Эренбург признается, что он в эти годы все время повторял строчки Пеги, которые для него стали заклинанием. Строчки эти таковы: «Блаженны погибшие в бою за четыре угла родимой земли». Я считаю, что в этой цитате кроется секрет Эренбурга.

Александр Генис: Его военной публицистики.

​Соломон Волков: Да, публицистики времен Второй мировой войны, но и его настроений в Первую мировую войну. Потому что как бы он задним числом в «Люди. Годы. Жизнь» ни пытался откреститься от этих своих ура-патриотических или националистических, каких угодно настроений, они были основополагающими для него. В этом смысле для него путеводной звездой являлся Шарль Пеги. Его памяти он посвятил стихотворение, которое я сейчас и прочту.

В дни Марны на горячей пашне

Лежал ты, семени подобен,

Следя светил, спокойно протекавших,

Далекие дороги.

А жирные пласты земли

Свои упрашивали, угощали снедью жаркой,

Свои упрашивали и враги.

В дни сентября мы все прочли:

На Марне

Убит Пеги.

О господи, все виноградники Шампани,

Все отягченные сердца

Налились темным соком брани

И гнут бойца.

А там, при медленном разливе Рейна,

Ты, лоза злобы, зацвела.

Вы, собутыльники, скорее пейте

У одного стола!

Над этой бедной бездыханной плотью,

О, чокнитесь!

Александр Генис: Да, странные стихи.

Соломон Волков: Странные, но впечатляющие.

Александр Генис: Я бы не сказал, что мне они нравятся, но вы правильно сказали про кубизм. Тут есть нечто неуклюжее, что передает дух времени.

Для меня поэзия Эренбурга связана с другим именем. Бывает такое чудо, когда поэт находит себе напарника в мировой литературе. Например, Маршак, чьи переводы Шекспира мне крайне не нравятся, нашел себе Роберта Бернса. У Пастернака есть переводы Верлена, которые такие же чудные, как Гете Лермонтова. Бывает такой резонанс великих. С Эренбургом это произошло как раз в 1916 году — он выпустил переводы Франсуа Вийона. Он переводил и редактировал его до конца своих дней. Но именно в 1916 году появились первые переводы в печати. Я считаю, что это величайшая удача Эренбурга, Эренбурга-поэта. Недавно я встретился с таким мнением: Эренбург был безумно плодовитым автором, но в русской литературе останутся только «Люди. Годы. Жизнь» и переводы из Вийона. Может быть что-то в этом есть.

Для меня стихи Вийон открыл Эренбург. Хотя его переводили много, одним из тех, кто глубоко интересовался Вийоном был Мандельштам. Он как-то сказал, что ветер эпохи переворачивал одни и те же страницы. Вийон тогда нравилось поэтам самых разных школ. Но Эренбург Вийона переводил замечательно, он делал его современным и в то же время очень французским и очень средневековым. Нечто подобное сделал Лев Гинзбург с поэзией вагантов. Такое бывает: переводчик вводит новое имя в состав русской литературы. Теперь уже Вийон русский поэт, а не французский, но он остался французом при этом. Судите сами. Я напомню, конечно, все знают эти стихи, но я напомню их, потому что одно удовольствие читать. Вот начало «Баллады поэтического состязания в Блуа». Я из-за этого стихотворения специально в Блуа ездил — это знаменитый замок. Я пытался понять, как это все происходило, как это могло быть, что кто-то сочинял в то дикое время стихи, наполненные острыми парадоксами, так сильно напоминающими литературу модернизма. Но именно так оно и было. Тема конкурса была какая - «от жажды умираю над ручьем». Все поэты должны были написать стихи, начиная с этой строчки. Вийон, конечно, выиграл.

От жажды умираю над ручьём.

Смеюсь сквозь слёзы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошёл, везде мой дом,

Чужбина мне - страна моя родная.

Я знаю всё, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовёт.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я Всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду...

Эти стихи - лучшее, что написал Эренбург в рифму. Я на всю жизнь запомнил эпиграмму, которая приписывается Вийону, последние его строчки:

Я Франсуа, чем не рад.

Увы, ждет смерть злодея.

И сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

(Музыка)

Александр Генис: Другой сборник, о котором мы сегодня поговорим — это «Колчан» Гумилева.

Соломон Волков: Очень странная история с тем, как приняла критика эти два сборника. Про то, как высоко оценили Эренбурга Брюсов и Волошин, мы говорили, а вот к Гумилеву было довольно много претензий, никто не восторгался. Более того, чрезвычайно мною чтимый Эйхенбаум написал о том, что в стихах слишком много высоких слов — серафимы, ангелы, как-то это все слишком высокопарно, с такими высокими словами нужно обращаться осторожнее.

Александр Генис: Очень правильно, по-моему.

Соломон Волков: Меня что удивило — ведь это же 1916 год, война идет, люди в прессе выражают скепсис по поводу того, что слишком какими-то высокими словами говорят о схватке, о которой можно и нужно говорить высокими словами. Эренбург же говорит высокими словами о войне в стихотворении, которое я прочел.

​Александр Генис: Давайте послушаем стихи Гумилева и подумаем, что это значило для его современников и что значит для нас. Я хочу прочитать стихотворение, скорее необычное. Я выбрал это стихотворение, потому что у него очень любопытная история. Это «Ода д`Аннунцио», то есть Гумилев посвятил свое стихотворение итальянскому поэту д`Аннунцио, который выступил в Генуе с призывом к Италии вступить в войну на стороне Антанты. Что вызывало полный восторг Гумилева, он к д`Аннунцио относился с высочайшим уважением. Стихотворение довольно длинное, но оно очень характерное и для Гумилева , и для того времени.

Опять волчица на столбе

Рычит в огне багряных светов…

Судьба Италии — в судьбе

Ее торжественных поэтов.

Был Августов высокий век,

И золотые строки были:

Спокойней величавых рек

С ней разговаривал Виргилий.

Был век печали; и тогда,

Как враг в ее стучался двери,

Бежал от мирного труда

Изгнанник бледный, Алитьери.

Униженная до конца,

Страна, веселием объята,

Короновала мертвеца

В короновании Торквата.

И в дни прекраснейшей войны,

Которой кланяюсь я земно,

К которой завистью полны

И Александр и Агамемнон,

Когда все лучшее, что в нас

Таилось скупо и сурово,

Вся сила духа, доблесть рас,

Свои разрушило оковы —

Слова: «Встает великий Рим,

Берите ружья, дети горя…» —

Грозней громов; внимая им,

Толпа взволнованнее моря.

А море синей пеленой

Легло вокруг, как мощь и слава

Италии, как щит святой

Ее стариннейшего права.

А горы стынут в небесах,

Загадочны и незнакомы,

Там зреют молнии в лесах,

Там чутко притаились громы.

И, конь встающий на дыбы,

Народ поверил в правду света,

Вручая страшные судьбы

Рукам изнеженным поэта.

И всё поют, поют стихи

О том, что вольные народы

Живут, как образы стихий,

Ветра, и пламени, и воды.

Соломон Волков: Я должен сказать, что при сравнении этого стихотворения конкретно, сейчас мы не сравниваем поэтов Гумилева и Эренбурга, я думаю, что, наверное, в общем Гумилев посильнее поэт, чем Эренбург.

Александр Генис: Несравненно.

Соломон Волков: Но если мы сравниваем только эти два стихотворения, которые прозвучали сегодня, то я отдам предпочтение угловатому стихотворению Эренбурга на смерть Пеги, нежели этому холодному экзерсису. Это же именно экзерсис, а не стихи.

​Александр Генис: Нет, я с вами совершенно не согласен, потому что за этим стихотворением стоит замечательная история. Дело в том, что это - политический манифест Гумилева, который хотел этими стихами заявить о своих вполне конкретных политических планах. Сохранился замечательный мемуар английского писателя и поэта Честертона, который встречался Гумилева и разговаривал с ним. Он, правда, не назвал фамилию Гумилева, но историки, конечно, выяснили, что это был именно он. Что же он рассказывает нам про Гумилева? Честертон пишет:

«Русские обладают всеми возможными человеческими талантами, кроме здравого смысла». И дальше он объясняет — почему. «Он (то есть Гумилев) был аристократом, землевладельцем, офицером одного из блестящих полков царской армии — человеком, принадлежавшим во всех отношениях к старому режиму. Но было в нем и нечто такое, без чего нельзя стать большевиком, — нечто, что я замечал во всех русских, каких мне приходилось встречать. Скажу только, что, когда он вышел в дверь, мне показалось, что он вполне мог бы удалиться и через окно. Он не коммунист, но утопист, причем утопия его намного безумнее любого коммунизма. Его практическое предложение состояло в том, что только поэтов следует допускать к управлению миром. Он торжественно объявил нам, что и сам он поэт. Я был польщен его любезностью, когда он назначил меня, как собрата-поэта, абсолютным и самодержавным правителем Англии. Подобным образом Д'Аннунцио был возведен на итальянский, а Анатоль Франс — на французский престол…».

Теперь, когда мы увидели контекст, в котором написано это стихотворение, понятно, что хотел сказать Гумилев. Он хотел сказать, что только поэты должны управлять миром. И он представлял себе мир чем то, вроде Организации Объединенных Наций под управлением лучших поэтов каждой страны.

Соломон Волков: Но стихотворение все равно плохое.

Александр Генис: Вы знаете, я бы даже не сказал, что оно плохое — оно безумное. Так же безумно, как и сам Д'Аннунцио. Я был в его доме. У него на берегу озера Гарда в Италии был роскошный особняк. Там теперь музей. Более самовлюбленного поэта, чем Д'Аннунцио, я представить себе не могу. Вы знаете, что он спал в гробу? И весь было завешен черным. Атмосфера комически ужасна. Хотя Д'Аннунцио считается великим поэтом, писателем и драматургом, я его не смог читать - его сочинения велеречивы и полны самой дешевой риторики. Я думаю, что так Лимонов представляет себе литературный рай. Единственное, что мне понравилось у Д'Аннунцио, его мысль о том, что греческая трагедия может разыграться в каждой крестьянской семье.

Так или иначе, стихи Гумилева в духе этого времени утопического. «Председатель Земного шара» помните Хлебникова? Трудно представить себе Хлебникова и Гумилева на одной скамье, но тем не менее, дух времени вещает сквозь всех поэтов того времени. И это, конечно, делает особенно увлекательным наше путешествие в 1916 год.

Соломон Волков: А завершим мы его некоторым прыжком в современность, хотя и через посредство современника Гумилева. Когда-то Вертинский написал одну из своих популярных песен на текст стихотворения Гумилева «Китай». Затем уже в недавние годы Борис Гребенщиков, легендарный БГ, выпустил диск с песнями Вертинского, в который включил и ту песню на стихи Гумилева, которую мы сейчас покажем. Итак, Борис Гребенщиков, Вертинский, музыка на текст стихотворения Гумилева «Китай».

(Музыка)