В Петербурге закончился громкий судебный процесс –​ суд над Еленой Баснер. Что стоит за судом над известным искусствоведом Еленой Баснер? Почему русский авангард стал территорией подделок? Беседа с Еленой Баснер и коллекционером Андреем Васильевым.

В июле 2009 года через посредника Леонида Шумакова коллекционер Андрей Васильев приобрел картину Бориса Григорьева "В ресторане". Экспертизы Андрей Васильев не делал, картину приобрел за 250 тысяч долларов. В марте 2010 года, когда картина была отправлена на выставку в Москву, оттуда пришло сообщение о том, что она уже побывала на экспертизе в Центре Грабаря и там определили, что это подделка. Андрей Васильев стал выяснять у Леонида Шумакова, откуда эта картина. Тот ответил, что она – от известного искусствоведа, эксперта аукционного дома Bukowskis Елены Баснер, а она ему не сообщила, откуда получила картину.

Это стало известно только после того, как Елену Баснер вызвали на допрос в "антикварный" отдел полиции, куда обратился Андрей Васильев. Картину ей якобы привез из Таллина гражданин Эстонии Михаил Аронсон.

Более того, к тому времени выяснилось, что оригинал картины Бориса Григорьева "В ресторане" хранится в Русском музее. Пытаясь вернуть деньги, Андрей Васильев в течение нескольких лет обращается в правоохранительные органы. Лишь после беседы с главой Следственного комитета Александром Бастрыкиным возбуждают уголовное дело и проводят проверку в Русском музее, где тоже находят основания для возбуждения двух уголовных дел, а искусствоведа Елену Баснер обвиняют в мошенничестве в особо крупном размере в составе неустановленной группы лиц. Ее заключают под стражу, а потом, после многочисленных протестов общественности, помещают под домашний арест.

Процесс продолжался более двух лет. И вот итог. Судья Анжелика Морозова полностью оправдала Елену Баснер.

"Не было установлено юридически значимых фактов, достаточных для вывода о виновности подсудимой, – прозвучало в приговоре. – Каждое из доказательств, приводимых стороной обвинения, либо носит характер предположения относительно того, как должны были бы развиваться события с точки зрения стороны обвинения, либо прямо опровергается исследованными доказательствами".

Приговор был встречен аплодисментами. Не так часто можно услышать оправдательный приговор в российском суде, да еще и при том, что обвинение просило для Елены Баснер четыре года колонии-поселения и штраф пятьсот тысяч рублей.

Мы встретились с Еленой Баснер на следующий день после приговора. Она еще не отошла от перенесенных переживаний.

–​ Елена, для меня, как и для многих, в этом судебном процессе осталось очень много неясного. А для вас?

– Во всей этой истории для меня осталось очень много лакун, очень много непонятного. Я ведь тоже сидела на процессе, слушала всех, слушала, в частности, и потерпевшего, который очень многое скрыл, но пусть это остается на его совести… Куда он потом продал эту вещь, кому продал? Ведь он оказался перед этими людьми в чудовищной ситуации, грозившей ему уж не знаю чем… Он решил выбрать "слабое звено" – меня? Решил всё это перекинуть на меня, сделать меня ответчицей за собственную ошибку? Если не так, то я не знаю, из каких соображений он действовал…

Иногда у меня возникало ощущение, что я была как щенок, которому завязали глаза и раскрутили: он тыкается туда, сюда… Я сделала колоссальную ошибку, приняв на веру эту картину. Но дальше я собиралась сделать то, что требуется, – ведь речь у нас шла о том, что я даю заключение. Для этого я приехала к издателю Шумакову, чтобы купить у него альбом о Григорьеве и начать планомерно работать с этой вещью. Я уверена, что в конце концов я бы проверила провенанс, посмотрела бы всё и вспомнила бы, наверное, что эта вещь находится в Русском музее. В этом случае никакого дела не было бы.

Мне идиотским образом инкриминировалось, что я достоверно знала, что вещь – в Русском музее. Сколько раз я слышала эту фразу… Боже мой, где тут логика? Я же не самоубийца и не идиотка. (Смеется.) Если бы я вспомнила о том, что эта вещь – в Русском музее, то единственный вариант был бы – сказать: “Вы знаете, мне очень нравится ваша работа, но вот, пожалуйста, Русский музей, и там есть эта вещь. Пожалуйста –туда, изучайте, и пусть там вам дадут экспертное заключение!”

Да, в самом процессе я чувствовала, что, может быть, оказалась в какой-то странной ситуации. Конечно, я себя виню, но не в том, в чем меня обвиняет Васильев. Он, кстати, прекрасно меня знал. И он прекрасно знает, что я не мошенница. Никакими мошенническими махинациями я никогда не занималась, – подчеркивает искусствовед Елена Баснер.

Приведем выдержку из нашей беседы с коллекционером Андреем Васильевым, которая состоялась несколько месяцев назад, когда еще только начался судебный процесс, – о том, почему необходимо проводить судебное расследование этой истории.

– То, что случилось с Еленой Вениаминовной Баснер, – большое несчастье. Я это воспринимаю именно так и не хочу злорадствовать. Как-то так совпали звезды, что когда-то она эту вещь принимала, что эта вещь находится в запасниках ГРМ, что она же при этом ее продавала, что она выдумала или ей показался провенанс этой вещи, что она получила деньги и отдала их неизвестно кому, а этот неизвестно кто даже не пересекал в это время границу РФ. Всё это невозможно игнорировать. Мне оппонируют интеллигентные люди, но почему такое резкое отрицание вызывает у них сама идея суда, идея права? Где же еще, как не в суде, выяснять такого рода обстоятельства?

Я никого не хочу обвинять. Я хочу, чтобы тихо и спокойно, без спешки, пускай на протяжении года в суде разворачивался каждый фантик, и мы бы видели, что происходит. Тогда, может быть, мы выйдем и на людей, которые за этим стоят: ведь, конечно, за Еленой Вениаминовной Баснер кто-то стоит. Никто не хочет ни мести, ни крови, но мы должны обязательно дать ответ на этот вопрос.

Я могу высказать только версию. Я абсолютно убежден, что существуют люди, от которых она эмоционально или каким-то другим образом зависит. Может быть, она их боится. Может быть, она их любит. Я не знаю. Но другого объяснения у меня нет. Однако все эти уважительные основания не являются препятствием для того, чтобы нам не идти в суд. Мы должны обязательно дать ответ на этот вопрос – даже для нашего города Петербурга и того же Русского музея, потому что другой возможности у нас не будет, – сказал Андрей Васильев.

Сразу после оправдательного приговора Елене Баснер коллекционер Васильев заявил, что будет его опротестовывать:

– Я считаю, что Елена Вениаминовна была осведомлена о том, что в Русском музее находится оригинал этой вещи. Понимаете, я же не могу игнорировать факт ее подписи. Мы не можем игнорировать и целый ряд объективных моментов, которые наличествуют в этом деле, от них никуда не деться.

Второе обстоятельство – это, конечно, господин Аронсон. Я не очень понимаю, каким образом человек, который не пересекал границу России и Эстонии, мог вручить Елене Вениаминовне картину и получить за это деньги. Есть такое понятие, как "телепортация", но, к сожалению, люди еще не владеют этим свойством в широких масштабах.

Мои дальнейшие действия лежат в рамках российского законодательства. Наверное, мы будем обжаловать это решение, потому что у нас, на наш взгляд, есть довольно много фактов, которые не нашли объяснения в том приговоре, который мы здесь слышали. Я считаю, что в нем были субъективные моменты, субъективно толковались такие факты, от которых просто невозможно уйти в сторону.

Конечно, мы будем опротестовывать. В конце концов, мы боремся с подделками, а не с Еленой Вениаминовной! Она – милый человек. Я очень рад, что она временно освободилась от такого рода обвинения, но посмотрим… Поймите, это же не личное обвинение. Если вы думаете, что проблема подделок является каким-то маргинальным явлением, то это не так. Это очень важная проблема. Как видите, здесь и Русский музей звучал во весь рост, – отметил коллекционер Андрей Васильев.

Что же думает об этом Елена Баснер?

–​ Елена, обратите внимание: в заявлении Андрея Васильева опять упоминается музей. У вас не складывается впечатление, что у Андрея Васильева больше претензий к экспертам Русского музея, чем к вам? Ведь они тоже ошибались –​ например, в экспертизе двух рисунков Бенуа и Судейкина, принадлежащих Константину Азадовскому, которые они признали подделками. Позже в других искусствоведческих учреждениях эти рисунки были признаны подлинными.

– Мне очень трудно это комментировать. Я отношусь к своим коллегам с огромным уважением и теплом. Я уверена в их абсолютной порядочности и честности. Я их знаю много лет. От ошибок никто не застрахован. В истории с Константином Азадовским мне казалось (и я продолжаю это утверждать), что сотрудники совершили ошибку, более того, они ее не признали. Но это – совершенно другой разговор.

Я не знаю, почему Андрей Васильев решил, видимо, использовать меня в этой ситуации как какой-то "спусковой крючок", что ли. А на самом деле ему был нужен Русский музей...

–​ Сколько лет вы знакомы с Андреем Васильевым?

–​ С 80-х годов. Мы познакомились, когда он вышел из тюрьмы. У меня такое ощущение, что за Васильевым стоит какой-то кукловод. Наверное, какие-то кукловоды стоят и за теми людьми, которые принесли мне эту работу. Я однажды во время бессонных ночей даже думала, что эти кукловоды сидят где-нибудь в Москве, в каком-нибудь роскошном месте и хохочут во всю глотку, что вот так нас стравили, всем показали: “Вот вам ваши дутые эксперты!” А потом вдруг, уже под утро, у меня появилась еще одна мысль: “А вдруг это один человек: и тот, и другой?” Ну, глупость какая-то!

Я сейчас говорю такие вещи, но я, как человек, которого использовали вслепую, раздражена до последнего предела. Я не знаю, что за морок был с этой вещью. Я же помню свое ощущение от нее –​ безупречная работа! У меня не было ни малейшей тени сомнения. Но я только-только начала думать: "Где я ее видела? Наверное, там-то –​ да, надо проверить". А Шумаков мне без конца звонил: “А будет продажа? А что? А когда?” Они же этого хотели. Но на себя я, конечно, очень зла, –​ говорит искусствовед Елена Баснер.

В своей давней беседе я задал коллекционеру Андрею Васильеву вопрос: не пытается ли он бросить тень на Государственный Русский музей, столь долго добиваясь судебного разбирательства (а он действительно добивался его несколько лет). Вот что он ответил.

–​ Я с огромным уважением отношусь к ГРМ как к ведущему музею национального искусства, но при этом считаю, что периодическое возникновение такого рода ситуаций совершенно недопустимо. Это не моя вина, а моя беда, что я оказался вовлечен в подобную ситуацию. У меня было два выхода: один выход – промолчать, а второй – пойти в полицию. Но промолчать –​ это значит постоянно находиться под угрозой того, что мои дети потом будут невольно вовлечены в продажу этой подделки.

Это очень опасная вещь, и нужно, чтобы она была разъяснена, тем более что, когда я начал раскапывать эту историю, чем дальше я шел, тем больше было сопротивление правоохранительных органов на начальном этапе, на уровне района. Не со стороны "антикварного" отдела –​ там как раз было понимание, что это важная история, которой надо заниматься.

А так мы всё время выигрывали суды по поводу незаконного бездействия правоохранительных органов. У меня есть постановление суда, письмо в адрес начальника ГУВД по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, где судья сетует на то, что сотрудники ГУВД "прячут материалы". Парадоксально! Сверху идут письма, в которых сообщается, что есть состав преступления… От него никуда не деться, при всем уважении к участникам этой истории, он есть. Вы можете быть ангелом, но если вы вели машину и сбили кого-то, то произошло то, что произошло.

Для того, чтобы разобраться в оттенках умысла, надо, как минимум, произвести расследование. Но нет –​ железный блок… Я пытался это сделать через гражданский процесс –​ блок… Письма к Владимиру Мединскому и прочим... Могу показать вам письма из ГРМ, в которых сообщается, что я развязал клеветническую кампанию в прессе против музея. То есть я уже вообще стал похож на оппозиционера, хотя я живу собственной жизнью. Я себя не идентифицирую ни с чиновничеством, ни с теми, кого не могу назвать интеллигенцией, потому что сейчас произошло четкое деление на "наши" и "не наши". Есть "наши", и они могут делать всё, что хотят. А есть "не наши", и "нам наплевать". А кто я в этой ситуации? Я – это я. Я должен делать то, что считаю нужным, –​ сказал коллекционер Андрей Васильев.

–​ Елена, появилась информация о том, что после вашего процесса некоторые коллекционеры перестали приобретать произведения русского авангарда и стали собирать картины западных художников.

–​ Слава богу! Наконец-то!

–​ Почему?

–​ Потому что эта область, к несчастью, дискредитирована. Я об этом многократно говорила и писала. Не в академическом смысле – в этом смысле продолжают появляться замечательные книги, но наравне с ними появляются книги, которые нельзя без дрожи взять в руки. Я знаю издание (не буду его называть, но могу вам показать), в котором я сделала закладки на фальшивых вещах. У меня эта книга теперь топорщится, как еж.

–​ Фальшаки?

–​ Абсолютные! Уже в авторизованной, вполне академической монографии. Я уж не говорю о выставках. Чудовищная последняя выставка в Италии… Я успела выкрикнуть в декабре 2013 года: “Опомнитесь! Что творится? Выставка, где нет ни одной подлинной вещи!” Такая же выставка в Турку…

–​ А можно как-то изменить эту ситуацию?

– Нет, она необратима. Мы уже прошли точку возврата. Не надо было обольщаться: подлинные работы –​ большая редкость. Это не к вопросу о русском авангарде. Григорьев не относится к русскому авангарду, он относится к русскому модернизму. Случаи появления какой-то большой, хорошей вещи –​ такие моменты счастья, конечно, были на моем веку и с русским авангардом, но пальцев двух рук хватит, чтобы их пересчитать. И это за всю мою экспертную деятельность… Всё остальное – фальшивое, фальшивое, фальшивое. И потом это расползается, как рак, это неостановимо. Эта область чудовищно обгажена.

Я очень сильно заинтересовалась авангардом будучи еще студенткой Академии художеств, причем еще в то время, когда нам запрещали даже курсовые работы по Павлу Кузнецову. А когда я пришла в Русский музей, я хотела заниматься только этим. Слава богу, рядом был Евгений Федорович Ковтун.

В той работе была некая тайна узнавания, тайная свобода и протестное состояние, конечно. Это строилось на внутреннем сопротивлении. А когда туда хлынули все, мне это потихоньку переставало быть интересным. Однажды я почти всерьез сказала: “Боже мой, как бы было хорошо заниматься творчеством Поленова!”.

–​ Что вы собираетесь делать дальше?

–​ Я категорически ухожу из этой области. Сейчас я занимаюсь переводами. К большому сожалению, у меня только английский, но зато свободный. Я очень сожалею, что за годы работы в Швеции шведский у меня остался в пассивном состоянии. Я с удовольствием переводила бы какой-нибудь скандинавский нуар. Мне уже сообщили, что в Bukowskis –​ ликование по поводу исхода процесса, они хотят со мной связаться, но я говорю: “Нет!”

–​ Можно ли представить себе, что существуют какие-то люди, которые стремятся всеми силами разрушить экспертное сообщество искусствоведов в России? Кому это надо?

–​ Я не знаю, кому это надо. Это вопрос не ко мне. Но я знаю, что прослеживается тенденция опорочивания культуры и людей культуры. Я не говорю сейчас о себе. Я сама себе не нравлюсь в этой ситуации, я во многом виновата сама, но не в том, в чем меня обвинили в суде.

Я решила жить на пенсию. Я ни за что не возьму больше в руки ни одной картины. Одна моя подруга, тоже искусствовед, сказала, что я должна вернуться в профессию. Я ей ответила: “Представь себе, что пианисту при несчастном случае отрубило пальцы. Ну, ему как-то приделали культяпки и говорят: “Возвращайтесь к профессиональной деятельности, вы же такой прекрасный музыкант!”. Вот для меня вся эта история – это обрубание того инструментария, которым я владела, когда профессионально занималась экспертизой, просмотром картин, выражением своего мнения”.

Это грустно. Но у меня была изумительно счастливая профессиональная жизнь. Я начала заниматься этим в конце 70-х, а в 90-е это все так распахнулось для меня: и международные конференции, и поездки, я побывала в стольких странах… Древние говорили: “Если тебя выкинуло из колодца на поверхность, то ты не обольщайся тому, что творится вокруг, а рой глубже!” Сейчас я жалею. Я выпорхнула на поверхность, мир распахнулся, а надо было, наверное, "рыть глубже" (я имею в виду свой профессиональный опыт).