Литературный гид: Полвека без Ивлина Во. – Иностранная литература, №4, 2016.

"С берега на островок можно попасть, пройдя по камням, разбросанным в мелкой воде. Я спустился туда. В звоннице висели два маленьких колокола, внутри было несколько почерневших икон, и курица откладывала яйцо".

Небольшой фрагмент из книги Ивлина Во "Наклейки на чемодане" (1930) содержит важные для вселенной писателя элементы: остров, церковь, путешествие, абсурд, упадок. О них речь пойдет не сразу, начать, пожалуй, следует ab ovo.

Ивлин Во быстро сформировался как личность и не менялся в главном на протяжении жизни. Еще не выбрав направления, он уже построил маяк: "По-моему, если хочешь, чтобы работа получилась на совесть, ей надо посвятить всю жизнь" (дневниковая запись от 16 декабря 1919 г.). Призвание свое Во обнаружил довольно быстро: "Английское образование способно было создать только писателей – ничему другому оно, по правде говоря, научить не могло… Пьянство и сочинительство спасли меня от карьеры успешного школьного учителя". Литература как одно из изящных искусств стала для Во "осью и центром". Еще в дебютной повести 1926 года он уподобил равновесие между жизнью и смертью равновесию между желанием и разумом. Литература находилась в точке пересечения этих зыбких равновесий. Во определял искусство как желание жить, т. е. сохранить личность, смерть которой в конце концов неизбежна.

Альтернативу писательству Во обнаружил только в религии, но так выходило совсем мрачно: "Вчера Лора сказала, что была бы рада, если бы кто-то из ее детей (или все) стал священником или монахиней. Несколько лет назад от подобной мысли она пришла бы в ужас. Перемена взглядов объясняется не столько жаждой попасть на небеса, сколько отсутствием жажды жизни" (дневниковая запись от 30 августа 1955 г.).

Говоря о Во-писателе, хотелось бы отойти подальше от набившей оскомину истории сатирика и католика. Гораздо плодотворнее проследить связь двух современников – модернизма и писателя. Вот как оценивал Ивлин Во психологическую изощренность модернистов: "В дни моей юности многие весьма неплохие писатели зашли в тупик, пытаясь изобразить то, что называется "потоком сознания": в нем они передавали все, что человек думает и чувствует, не говоря уже о том, что он видит и делает. Романист воссоздает речь и действие, а также ход времени. Не дело романиста загружать читателя эмоциями. Если ваш роман хорош, то читатель сам извлечет из него эмоции, возможно, не те, о которых вы думали, но извлечет". Кроме того, Во считал, что надобно избегать западни физиологической откровенности: "Наш язык формировался в ту эпоху, когда тему сексуальных отношений старались обходить стороной, вследствие чего наш словарь использует для описания сексуальных связей слова либо затейливые и устаревшие, либо научные, либо откровенно просторечивые".

В целом, Во не щадил столпов модернизма. Репутация Одена доказывает лишь доверчивость читателей: он скучен и невыразителен. Философия Лоренса – гниль, а как стилист он ужасен. Читая Пруста и Джойса, можно заметить, как авторы постепенно теряют рассудок. Стайн была умницей и победительницей, но когда она бралась за перо, получалась галиматья. Рецензия на роман "За рекой, в тени деревьев" написана как горячая отповедь злобным критикам, но Во не забывает нарисовать безжалостный в своей точности портрет "романиста-обывателя".

К оценке модернизма Во предлагает подходить вообще с иной терминологией: "Неразбериха в оценке творчества Пикассо вызвана тем, что его поклонники используют неадекватный эстетический язык. К подобному художнику следует относиться так же, как относятся к своим кумирам любители эстрады. Когда речь идет о музыке, американские подростки не спрашивают: "Что ты думаешь о таком-то?" Вместо этого они спросят: "Чем он тебя берет?" Цель современного искусства, будь то нацистская риторика, джаз-банд или живопись, – гипнотический трюк; стремясь к ней, оно либо добивается головокружительного успеха, либо терпит сокрушительное поражение".

В то же время писатель критически оценивал старый добрый реализм: "Вы можете обойтись без Бога, только если хотите превратить персонажей в чистые абстракции. В этом преуспели многие замечательные писатели; последним был Генри Джеймс. Они пытались представить сознание и душу человека во всей полноте, тем не менее упуская из виду главное, что определяет его характер: он творение Божие, созданное с определенной целью. Художника интересуют только индивидуальности". Позиция наблюдателя или натуралиста казалась Во недостаточно художественной, в чем он, скорее всего, полемизировал с Моэмом: "Если романист говорит вам, что должен собирать "прототипы", то будьте уверены – он плохой писатель. Если великие писатели, подобно Сервантесу, испытали множество приключений, то не по своей воле. Я скитался и общался с дикарями, светскими людьми, политиканами и сумасшедшими генералами, поскольку они были мне интересны. Теперь я угомонился, потому что они мне наскучили и мной овладела куда более сильная привязанность – английский язык".

Итак, главным для Во-писателя было гармоничное сочетание ума, вкуса, мастерства, пропорций, знаний, дисциплины и усердия – иначе говоря, стиль. Эта достаточно высокомерная позиция встречала недовольство коллег. Критики (Э. Берджесс, Г. Видал, Д. Оруэлл, Э. Уилсон) упрекали Во в излишней изысканности, консерватизме, снобизме, религиозном пафосе, "викторианской" склонности к совпадениям и путанице, телеологичности. Писатель отбивался, порой убедительно, всегда остроумно: "Я сажусь за работу, заранее предполагая, что герои будут делать и говорить, но они постоянно поступают по-своему. Взять хотя бы миссис Лин, героиню романа "Не жалейте флагов!". Вплоть до середины романа я понятия не имел, что она втайне от всех пьянствует. Я не мог взять в толк, почему она так странно себя ведет. Когда в одной из сцен она внезапно села на ступеньку кинотеатра, я все понял и вынужден был вернуться к предыдущим главам, чтобы оставить целую батарею пустых бутылок в ее квартире".

Роль художника в современном мире Ивлин Во видел сообразно излюбленному стилю: "Создать крошечный островок порядка в себе самом. Предвижу, что в наступившие темные времена писатели будут играть ту же роль, что монахи в эпоху раннего Средневековья, а они не были сатириками".

Снова возникает образ "острова", который служит и напоминанием о географическом положении родины Во, и символом убежища – "дома англичанина", как назывался один из его рассказов. "В моем владении стремительно пустеющий винный погреб и сад, быстро превращающийся в джунгли. Я счастлив в браке. У меня целая куча детишек, с которыми общаюсь по десять минут в день".

Островная жизнь предполагает возможность и даже необходимость путешествий. Ивлин Во родился в 1903 году в освещенной золотистым осенним закатом безграничной империи Эдуарда VII: "Полагаю, весь мир населен моими персонажами". Писатель совсем не собирался находиться всегда в пути, словно евреи, но собрать "бесформенный и грубый жизненный материал" считал насущной надобностью. Странствия по землям британской короны и сопредельным территориям помогали "приподнять покров узорный, который люди жизнью называют". Воспоминания об Афинах – это запахи пыли и чеснока – "твидовый и ацетиленовый". Некий выпускник Кембриджа, что "прибывая в любой город на любом континенте, мог мгновенно обнаружить его злачный квартал, как некоторые люди способны инстинктивно находить уборную в незнакомом доме". Милая девушка – ключница в неаполитанской часовне Сан-Северо, возбужденно вдыхающая трупный аромат склепа. Элегантные египетские офицеры с куртизанками и обезьянками, "на обезьянке был ошейник, украшенный драгоценными камнями, и она чесала себе зад, ловя блох, пока ее хозяйка пила на террасе чай". Караван-сарай в Константинополе – лагерь кочевников в многолюдном городе и резиденция султанов-пьяниц. Кровожадные масаи, которые "целыми днями причесываются и прихорашиваются, живут в птичьих гнездах из грязи и только ждут провозглашения независимости, чтобы перерезать своих соседей". Яркая картина колониальной жизни в Британской Гвиане: "Вокруг меня продажные чиновники просаживают в карты полученные за день взятки, из кромешной тьмы доносятся тамтамы коварных индейцев, а также ритмичный посвист хлыста, которым спившийся плантатор обрабатывает свою чернокожую любовницу. Губернатор, человек до времени состарившийся, его почтенная седая борода никак не вяжется с расстроенным умом. Сюда он попал еще подростком, устроившись в букмекерскую контору. Сидит в углу и механически раскладывает сальными картами пасьянс, который никогда не сойдется, ибо много лет назад какой-то португальский искатель приключений выкрал из колоды трефовую тройку – она понадобилась ему для игры в покер. Миссионеры давным-давно нарушили свои обеты и открыто живут с туземными женщинами, заражая их чудовищными болезнями".

Каким образом жизненные впечатления и наблюдения преображались в изящную словесность, можно увидеть, перелистав, к примеру, "Наклейки на чемодане" – своеобразный отчет о свадебном путешествии. В 1928 году Во женился на Ивлин Гарднер, по легенде, сделав следующее предложение: "Давай поженимся и посмотрим, как пойдет". Пошло не слишком хорошо: "Ивлин-она" ушла от мужа через год. Во время средиземноморского их плавания "Ивлин-она" перенесла сильнейшую пневмонию. В своей книге "Ивлин-он" повествует от первого лица, но для рассказа о семейных злоключениях придумывает молодую пару – Джеффри и Джулиет.

"Джулиет уложили на носилки, снесли на берег и увезли в Британский госпиталь. Я сопровождал процессию, состоявшую из судового врача, шедшего с теплым бренди и чайной ложечкой, корабельного офицера, Джеффри, полубезумного от тревоги, плотной толпы любопытствующих египтян, коптов, арабов, матросов-индийцев, суданцев и команды санитаров, которые отгоняли зевак и погружали Джулиет – похожую на труп – в санитарный фургон".

Или другой пример. Центральным эпизодом печальной повести "Работа прервана" Во сделал странную влюбленность героя-литератора в жену своего друга, ожидающую ребенка. И вот что он писал своей приятельнице леди Мосли четверть века спустя: "Не подумайте только, что "Работа прервана" – это карикатура на Вас. Это не столько Ваш портрет, сколько мой собственный; это не Вы, а я, в Вас влюбленный. Между Вами и моей героиней нет решительно ничего общего, если не считать Вашей беременности. Ваша беременность была первой, которой я был свидетелем".

Но это частные случаи. Ивлин Во ставил перед собой куда более амбициозную цель: "Недавно в галерее Тейт была представлена серия гипсовых слепков с работ Матисса, показывающих постепенное исчезновение человеческого тела. Первый слепок изображал неуклюжую, но хорошо узнаваемую женскую спину, последний – чистый абсурд или абстракцию, а между ними усердный студент мог изучать стадии разложения в голове мастера. Нечто похожее происходит сейчас с англичанами".

Первый роман писателя назывался "Упадок и разрушение", и Берджесс логично находил сходство между Эдвардом Гиббоном и Ивлином Во. Выскажу предположение, что Во можно назвать живописцем упадка Британской империи в той же мере, как Аммиана Марцеллина считают последним историком Римской империи. Описание катастрофы на Крите в 1941 году столь же трагично, сколь и бесстрастно, и подобно рассказу о гибели императора Валента под Адрианополем в 378 году. Описания римских нравов у Марцеллина столь же выразительные и красноречивые, как и остроумные британские картины Во: "Вместо философа приглашают певца и вместо ритора – мастера потешных дел; библиотеки заперты навек, словно гробницы, а сооружаются водяные органы, лиры величиной с телегу, и всякие громоздкие принадлежности актерской игры. Дошло, наконец, до такого позора, что недавно, когда грозил недостаток продовольствия и чужестранцев спешно высылали из города, представители благородных наук, хотя их осталось очень мало, были изгнаны без колебаний, но удержаны были прислужники мимических актрис и те, кто временно выдавал себя за них".

Уместно вспомнить историческую повесть Ивлина Во "Елена" о матери императора Константина, особую прелесть которой составляют умышленные анахронизмы, например, песенка девушки про Бонапарта. Кроме того, оба писателя происходили из кругов столичной буржуазии (Антиохия была одной из столиц империи), много путешествовали, участвовали в "боевых бездействиях", принадлежали к устаревающей конфессии.

Нельзя не отметить, с каким необычным для себя волнением Во завершает статью о "Сладкой жизни" умиротворяющей сценкой, когда несколько подгулявших персонажей присоединяются к идущим на мессу, и выражает надежду о мирном покорении "новых варваров". Впрочем, обыкновенно религиозность Во была окрашена в тона безысходности: "За веру я цепляюсь исключительно по привычке, без всякой радости. Церковь посещаю просто из чувства долга… Когда мы молимся, мы даем свою любовь Богу и ничего не просим взамен. И принимаем все, что Он дарует нам Своей милостью".

Окружающий социум не вызывал у писателя сочувствия и симпатии: правление коалиционного правительства Черчилля Во называл "социалистическим режимом" с попранием парламентской демократии, контролем над промышленностью, заключением в тюрьмы без суда, принудительным трудом в шахтах и т. п. Ни малейшего уважения не вызывал и сам знаменитый политик, "окруженный мошенниками и произносивший ненавистные выспренние речи". Из сказанного чуть выше очевидно резко отрицательное отношение писателя к "социалистическим проектам". Советский Союз он без колебаний называл агрессором; стоит упомянуть наблюдения, сделанные Во на Нюрнбергском процессе: "На судейской скамье восседают с застывшими квадратными лицами русские – все как один в высоких сапогах и с эполетами; все остальные в гражданском. Русские неподвижны, напряженно, как-то ошарашено вслушиваются; вид такой, как у венецианских послов при дворе персидского шаха. Стоит кому-то произнести слово "Россия", как они виновато вздрагивают, а их представитель, вскочив со своего места, говорит: "Я протестую. Заданный вопрос антидемократичен, не по существу, это фашистская, человеконенавистническая точка зрения, она противоречит Атлантической хартии".

Леденящая атмосфера времен холодной войны, пожалуй, даже подбадривала разочарованного писателя-отшельника, который не раз высказывался в пользу полного уничтожения планеты и призывал атомную бомбу на свою голову. Ивлин Во всегда проницательно чувствовал приближение последнего своего берега и конца путешествия:

"Через двадцать минут мы вышли из тумана и снова пошли под звездами вперед на полной скорости. Ночью я несколько раз просыпался и слышал сирену. Это был зловещий звук, предостерегающий о надвигающейся беде, ибо судьба – наименее своенравная из богинь и придерживается того справедливого и сурового принципа, что никто не должен быть счастлив слишком долго".