Александр Генис: В эфире - очередной эпизод нашего с Соломоном Волковым историко-культурного цикла “1916 - век спустя: парадоксы и параллели”.

(Музыка)

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

(Музыка)

Александр Генис: Сегодняшний эпизод мы начнем, как и все предыдущие, новостями с фронта. Лето 1916 года ознаменовалось крупнейшей победой русского оружия во всю Первую мировую войну — знаменитый Брусиловский прорыв.

Восточный фронт, в отличие от Западного, был еще более страшным, если такое возможно, потому что на Западе шла окопная война, никто никуда не двигался - шла битва за метры. На Восточном фронте, который был в два раза длиннее - от Риги до Румынии - война шла с переменным успехом, потому что то одна, то другая сторона наступала и захватывала огромные территории. Австро-немецкое наступление на российскую территорию привело к тому, что они заняли территорию, равную по площади Франции.

В этой ситуации Брусиловский прорыв был совершенно неожиданным и очень важным для духа русской армии и союзников. Ведь Брусиловский прорыв был задуман для того, чтобы помочь французам, которые в это время сражались под Верденом. В этом отношении Брусиловский прорыв сыграл свою огромную роль, он позволил Антанте устоять на Западном фронт. Но это привело к огромным потерям русских.

Что же произошло? Под управлением Брусилова атака увенчалась успехом. Хотя его преимущество в живой силе было не очень велико - 600 тысяч против 500 тысяч, он сумел за 72 часа продвинуться на 70 с лишним километров и взять двести тысяч пленных и 700 тяжелых орудий. Но после первого успеха ничего хорошего из этого нападения не вышло, потому что оно был не поддержано другими частями. Сражение, связанное с Брусиловским прорывом, оказалось самым кровавым в истории Первой мировой войны. Один миллион шестьсот тысяч человек погибло с двух сторон, при этом один миллион человек погиб с русской стороны. То есть это наступление стоило очень дорого. Но несмотря на то, что ни к чему оно стратегически не привело и никак не изменило судьбу Первой мировой войны, в истории, особенно в нынешней истории, имя Брусилова овеяно легендой. Когда вспоминали столетие Первой мировой войны, в России появилось огромное количество патриотических стихов, связанных с Брусиловым. Все они похожи на те стихи, которые писались в 1914 году, сто лет назад — ура-патриотические вирши. Например, такие:

Семнадцать дней шло наступленье:

Австрийцы вышли из войны,

Французысбоемспасены,

Бежалинемцыв исступлении.

Похоже на стихи, над которыми Гашек в “Швейке” издевался: “Императорски-королевский гуляш”.

Самую трезвую, пожалуй, оценку Брусиловскому наступлению можно найти у Солженицына, который описал Первую мировую войну в “Красном колесе”. Он очень внимательно исследовал каждую сторону этого конфликта. Вот эпизод, где в гостиной обсуждается Брусиловское сражение.

«Мы и Шестнадцатый год начинали – ещё с тысячами безоружных в строю, лишних. Надаём таким сапёрного инструмента да ручных гранат, и вот – “гренадеры”…

– Позвольте, но как же тогда брусиловский прорыв?!

Дался им этот брусиловский. И прорыв этот, господа, а особенно его развитие, – не так уж славен. Два месяца густых боёв, крупных потерь – а взяли уездный Луцк да несколько заштатных городишек. (...)

Весь успех Брусилова ничего не стоит, если посчитать, сколько он в последующие месяцы потерял, за четверть миллиона наверно. (...)

Нет, господа, пока что совершённым в этой войне – России не похвастаться. Разве это – достойное ведение войны? От такого гиганта да при напряженьи всех сил – не такие бы успехи ждались.

Тяжёлая заминка в гостиной.

Потому что атаки бывают – и не для прорыва настоящего, и не отвлеченье с другого участка. Атака – для отчёта перед начальством. Просто – посылают Елецкий полк и устилают им высоту».

Сам Брусилов — фигура необычайно интересная и очень загадочная. Он был чрезвычайно увлечен оккультными науками, изучал оккультизм и был страстным поклонником Блаватской.

Непонятна его роль после войны. С одной стороны он был красным генералом и призывал других офицеров, профессионалов русской армии перейти на сторону большевиков. С другой стороны во втором томе его воспоминаний, которые он диктовал своей жене за границей, сохранились очень резкие отзывы о большевиках. Так никто и не знает, на чьей стороне был Брусилов. Я-то еще застал в Нью-Йорке людей, которые помнили сражения гражданской войны, в газете «Новое русское слово» были такие старики, которые продолжали спорить о Брусилове.

Соломон Волков: А как же он попал за границу, если он был сначала у большевиков?

Александр Генис: Его жену отправили на лечение в санаторий, где-то в Чехии это было 20-е годы, и он поехал вместе с ней.

Соломон Волков: И остался уже?

Александр Генис: Нет, он умер в России в 72 года и был похоронен с государственным почетом.

Соломон Волков: А жена за границей опубликовала эти дневники?

Александр Генис: Жена опубликовала мемуары. Только первый том этих мемуаров напечатали в Советском Союзе, а второй том признали подделкой - жена якобы подделала мемуары. На теперь в Москве уже вышла полная версия в двух томах. И все же остался спорным вопрос, насколько аутентичны эти мемуары.

Надо сказать, что к Брусилову здесь в эмиграции отношение было плохое. Первая волна эмиграции, которую я немножко знал по «Новому русскому слову», всегда считали его красным генералом и предателем. Надо учесть, что в Брусиловском прорыве принимали участие видные участники Гражданской войны, его ближайшим помощником был Деникин. Говорят, что в последствии он расстрелял сына Брусилова. Но вообще все, что с Брусиловым связано — довольно темная история, до сих пор еще не прояснена.

Соломон, скажите, как вы относитесь к солженицынскому описанию Первой мировой войны?

Соломон Волков: Я отдаю должное тому, что он фактически первым попытался сыграть по отношению к Первой мировой войне ту роль, которую сыграл Толстой по отношению к войне 1812 года. Перед ним стояла такая чисто писательская задача в первую очередь. Вообще мы не дооцениваем, мне кажется, амбиции Солженицына как художника, а это человек, который с 18 лет себя считал претендентом на Нобелевскую премию. Это был человек, для которого писательство было не профессией, а призванием с юношеских лет. Но «Войну и мир» никто не сдвинет с пьедестала романа номер один, ясно, у «Войны и мир» нет конкурентов. Хотя я недавно где-то в сети прочел, что в каком-то из опросов «Мастер и Маргарита» попал в первую десятку, а «Война и мир» нет.

Александр Генис: Временное явление.

Соломон Волков: Главное, что опросы могут быть какие угодно. Я всегда в таких случаях вспоминаю ответ Прокофьева. На частном приеме, дело еще было до революции, к нему подошел какой-то молодой офицер и сказал: «А вы знаете, я был недавно в концерте с вашей музыкой и ничего не понял». На что Прокофьев, не отвлекаясь от своих каких-то дел, сказал: «Ну мало ли кому билеты продают в концерт». Так что мало ли где проводят опросы.

Но все равно, мне кажется, что «Красное колесо» Солженицына можно назвать писательским подвигом . Тот труд, который он вложил в расследование обстоятельств событий, которые в тот момент были абсолютно не исследованы. Вспомним, кто вообще говорил о Первой мировой войне в Советском Союзе? Никто. Мы ничего о ней не знали, я до сих пор о ней знаю не так много. Тем не менее, Солженицын был тем человеком, который предпринял этот опыт. Вы как относитесь к работе Солженицына?

Александр Генис: Вы совершенно правильно сказали про амбиции, но результатом не стало полноценное воплощением Первой мировой войны в литературе. Война 1812 года останется для нас всегда толстовской, хотя мы прекрасно понимаем, что это не документальный роман. Книга Солженицына, по-моему, не вошла в состав русской исторической прозы, она так и осталась этаким мамонтом, с которым никто не знает, что делать. И объясняется это чисто литературными проблемами. По-моему, мы недооцениваем интерес Солженицына к модернизму. Солженицын отнюдь не так традиционен, как кажется. Он, например, очень интересовался опытом Дос Пассоса.

Соломон Волков: Это монтаж фактов.

Александр Генис: Именно в «В августе 14-го», как и вообще в его «Красном колесе», этот прием, монтаж фактов, заимствован у Дос Пассоса. Это техника была очень популярна в 1920-30-е годы в Америке, да и во всем мире. Но при этом собственно художественный рассказ, авторская наррация, мне кажется неубедительной.

В творчестве Солженицына есть три этапа: первый — когда он писал свои знаменитые книги, такие как «В круге первом», «Один день Ивана Денисовича», «Раковый корпус». С точки зрения стиля это было продолжение советской литературы, тема другая, но стиль был достаточно знаком. Третий этап, то, что связано с «Августом 14-го», с «Красным колесом» - это попытка модернизма, попытка соединить монтаж фактов со своеобразной авторской наррацией. Но мне ближе всего второй этап. Я считаю гениальным творением Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», в котором он создал уникальную, свойственную только ему манеру. Он рассказывает историю, которая оказывается и документальной, и художественной. Тот сплав, который он создал в этой книге, ни с чем не сравним. И мне кажется, что именно в этом величие Солженицына. Интересно, что такой хулиган, как Кузьминский, считал, что «Архипелаг ГУЛАГ» - самая авангардная вещь в русской литературе ХХ века. Мне кажется, что это верное заявление.

Соломон Волков: Я с вами во многом согласен, но я бы здесь добавил уже от себя, вы можете с этим согласиться или нет, что есть еще и четвертый этап, самый поздний солженицынского творчества, который недооценивается, мне кажется, на сегодняшний момент — это его поздняя публицистика. Она была в тот момент встречена в штыки всюду - и на Западе, и в России. Вдаваться в причины этого сейчас не будем — это может быть темой отдельной передачи. Поскольку мы все знаем, что в 2018 году Солженицыну будет сто лет и творчество этого писателя будет обсуждаться очень широко, то мы, безусловно, будем об этом говорить, и это все не обойдем.

Коротко очень, его поздняя публицистика пришлась не ко двору ни на Западе, ни в России. Но когда сейчас в нее заглядываешь, во-первых, это - интересная, яркая, увлекательная проза по многим параметрам, и во-вторых, идеи, которые там выражены, они не только не бледнеют и не исчезают, а наоборот, как мне представляется, многие из них, не все, конечно, приобретают некую новую значительность и актуальность. Но это уже особый разговор.

Александр Генис: Который не имеет отношения к 1916 году, к тем временам, когда Брусиловский прорыв казался самым важным в истории войны. Многие до сих пор считают, что это была блестящая победа, которая среди прочего показала новаторство Брусилова. В военном искусстве Брусиловский прорыв занимает важное место. Искусство его заключалось в том, что атака шла сразу с нескольких направлений. Таким образом он, растягивая войска противника, сумел прорвать оборону более решительно, чем это было на Западном фронте. Но в конечном счете Брусиловский прорыв обескровил русскую армию. Как ни странно, его результатом стало то, что в 1917 году Россия вышла из войны, потому что это наступление было последним напряжением всех сил.

Ну а теперь поговорим о прекрасном.

​Соломон Волков: Я это делаю с некоторым облегчением, потому что мне очень хотелось поговорить об одном незаурядном явлении русской культуры, которое имело место именно в 1916 году. Тогда был опубликован рассказ Ивана Бунина «Легкое дыхание», который я отношу к шедеврам и самого Бунина и вообще всей русской литературы.

Александр Генис: А я бы сказал — мировой. Потому что этот рассказ легко сравнить с другими явлениями того времени, например, с рассказами Джойса «Дублинцы», которые написаны примерно в то же время, во многом похожи: много тонкостей, импрессионизма, тема смерти, тема эроса, но - наш лучше. Бунин, мне кажется, тоньше и богаче. В определенном смысле он пошел дальше, чем Чехов, дальше, чем Толстой. Бунин создал другую литературную вселенную. И это кажется странным, потому что Бунин к тому времени был уже очень знаменитым писателем. Но начиная с «Легкого дыхания», может быть началась главная тема Бунина в мировой литературе и в русской уж точно — это тема эротики.

Соломон Волков: Причем тема эротики тоже специфическая для Бунина — это, что называется здесь на Западе, не знаю, прижилось ли это в русском дискурсе, это - “роман декабря и мая”, то есть роман немолодого мужчины с юной девочкой.

Именно в сегодняшний момент эта тема выглядит, какое бы найти подходящее слово, которое бы не оказалось взрывоопасным, поскольку это все связано с политкорректностью. Мы сейчас с вами свидетели той травли, которой подвергается Вуди Аллен в связи с обвинениями о его сексуальных домогательствах к дочке его спутницы того времени, но главные почему-то аргументы против Аллена заимствуются журналистами не из жизни Аллена, поскольку обвинения эти, как мы знаем, были признаны несостоятельными судьей, до суда дело не дошло, потому что судья решил, что их не стоит даже обсуждать, а черпаются из художественного творчества Аллена. А в творчестве Аллена эта тема проходит сквозной нитью из фильма в фильм: отношения мужчины более зрелого возраста с юной девочкой. И это ставится в данный момент в вину современному режиссеру. Что же тогда должно было твориться во времена Бунина или может быть наоборот во времена Бунина это не вызывало столь подозрительного интереса?

Александр Генис: Мне кажется, что интереснее сравнить бунинский рассказ «Легкое дыхание» не с жизненной драмой Вуди Аллена, а с набоковскими девочками-нимфетками. Это сравнение будет особенно любопытным, если мы приведем цитату из рассказа. Вот как Бунин описывает свою героиню:

«В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово: в пятнадцать она слыла уже красавицей».

Мне кажется, что все позднее творчество Бунина, особенно его гениальный сборник «Темные аллеи», посвящены этой самой задаче - “выразить очарование”.

Соломон Волков: На самом деле этот рассказ вполне мог бы быть в «Темных аллеях». Это начало поздней прозы Бунина.

Александр Генис: Соглашусь с вами. Цель этой прозы - передать очарование, которое никогда еще не выразило человеческое слово. Все мы помним, конечно, слова Бродского о том, что в русском языке “любовь, как акт, лишена глагола”. Бунин нашел этот глагол, и в отличие от Набокова он оказался менее провокационным. Если у Набокова описание эроса связано с порочностью, с чувством вины, то здесь у Бунина описание эротики связано с счастьем — это явно светлая эротика, а не темная, как у Набокова.

Соломон Волков: Несмотря на название сборника «Темные аллеи», я с вами совершенно согласен. После чтения «Легкого дыхания» остается впечатление именно легкого дыхания. Об этом очень хорошо сказал один исследователь, его звали Лев Выготский, он родился в 1886-м и умер в 1934 году, не дожил до 40 лет.

Александр Генис: У него была знаменитая книга «Психология искусства».

Соломон Волков: Написанная в 1925 году и изданная только в 1965-м усилиями академика Иванова, который снабдил это издание тщательными примечаниями, и подтолкнул это издание тогда. Книжка эта именно в том издании до сих пор у меня стоит на полке.

Александр Генис: И у меня. Я помню, когда учился в университете — это была бомба такая. Наши профессора ее показывали избранным студентам.

Соломон Волков: Выготский пишет замечательно. Одно мое наблюдение: когда человек начинает писать или, как в нашем случае, говорить о Бунине, он начинает ему подражать. Мы же когда разговариваем о Толстом, мы не подражаем Толстому, или о Чехове, не подражаем Чехову. Но говорить о Бунине, неминуемым образом не впадая в подражание бунинскому стилю, невозможно. Тянешься за этим волшебством и стремишься высказаться каким-то сходим образом.

Выготский именно так и поступает. Он предлагает для анализа «Легкого дыхания», а это специальная главка в книге «Психология искусства», разделение понятий «фабула» и «сюжет», введенных впервые формалистами. Со своими поправками для него фабула — это материал произведения, а сюжет — его обработка. Когда он анализирует фабулу, материал в его интерпретации «Легкого дыхания», то он неоднократно подчеркивает на протяжение стилистически выдержанной главки, что это - житейская муть. Вот это понятие «житейская муть» проходит такой сквозной нитью сквозь весь анализ. И он поражается тому, как Бунин в своем сюжете, в своей обработке этого материала преодолевает житейскую муть. Выготский говорит о том, что в фабуле «Легкого дыхания» нет ни одной светлой ноты, ни одной светлой черты. Любопытно, что он ведь по профессии был психолог, Выготский ставил практические эксперименты, он не говорит об этом с полной определенностью, но мы догадываемся, что он замерял дыхание читателей при чтении этой новеллы. Он говорит, что это дыхание было легким, “пневматические”, как он пишет, исследования показывают, что дыхание читателей при чтении этого рассказа Бунина тоже было легким вместо того мучительного напряжения, которое должно было бы иметь место из-за всей этой житейской мути.

Александр Генис: Мне только что пришло в голову, что эксперименты эти можно было бы продолжить. Во времена Выготского нельзя было видеть, как работает мозг, но сейчас наука дошла до того, что мы можем наблюдать, как эмоции меняют картину нашего мозга. Мы можем видеть, например, наблюдать за влюбленным мозгом. Говорят, что это - незабываемое зрелище. ,Интересно было бы проделать эксперимент с мозгом читателя Бунина.

Соломон Волков: Это было бы чрезвычайно поучительно, я думаю, что эксперименты такого рода будут когда-нибудь произведены. Что касается Выготского, то я хочу привести небольшую цитату из него, которая показывает стремление Выготского говорить о Бунине на языке Бунина. Он говорит о том, в чем мастерство Бунина:

«Ужасное он заставил говорить на языке «легкого дыхания», житейскую муть заставил звенеть как холодный весенний ветер».

Правда, это звучит цитатой из Бунина?

Александр Генис: Бунинский стиль.

Соломон Волков: Абсолютно бунинский стиль. А здесь я хотел напомнить о в наше время изрядно позабытом замечательном исследователе и прекрасном стилисте.

Александр Генис: Как многие в то время, мы уже не раз говорили, что это была эпоха великой критики. Соломон, какую параллель этому бунинскому рассказу вы нашли в музыке?

Соломон Волков: Когда говорят о Бунине, думают о музыке либо Чайковского, либо в крайнем случае Рахманинов, который был современником и другом. У Бунина есть превосходные воспоминания о Рахманинове - они действительно были близкими друзьями. Но я с этим не согласен. Ни Рахманинов, ни Чайковский тем более тонкого эротизма бунинского не передают.

Александр Генис: Возможно, дело в том, что Бунин кажется нам традиционным писателем, но это не так. Бунин принадлежит к тому же модернизму, что и вся Европа его времени. Между прочим, то же происходит и с Чеховым. Чехов — это модернист в русской культуре, его место рядом с Беккетом, а не с Горьким. То же и с Буниным, он принадлежит ХХ веку, а не XIX. И в этом отношении Чайковский никак не может описать те тонкие, изломанные душевные движения, которые способен передать поздний Бунин.

Соломон Волков: Тем более, если мы говорим об эротизме. В данном случае, мне кажется, идеальным композитором, идеальной музыкой, которая должна была бы сопровождать исполнение произведений Бунина, есть такой забытый жанр — мелодекламация, так вот под какую музыку можно мелодекламировать и стихи, и в особенности, конечно, эротическую прозу Бунина? Скрябин! Это человек, все творчество которого, на мой взгляд, эротично. Это именно та тонкая, но всепроникающая эротика, которой полны произведения Бунина.

Александр Генис: И это светлый эрос, в отличие, скажем, от Рихарда Штрауса, у которого эрос темный.

Соломон Волков: Я совершенно с вами согласен. Я считаю, надеюсь, что меня поддержите и вы, и слушатели наши, что идеальным произведением Скрябина, которое может передать нам дух и всю атмосферу этого бунинского шедевра, рассказа «Легкое дыхание», может послужить прелюдия номер один из скрябинского опуса шестнадцать. Исполняет Владимир Горовиц.

(Музыка)