Лауреат премии "Дебют", драматург, автор резонансных и провокационных текстов, по которым были поставлены лучшие российские спектакли последних лет, Валерий Печейкин встретился с корреспондентом Радио Свобода Романом Супером, чтобы обсудить, как работается драматургу в современной России, мешает ли политическая цензура театральной мысли и почему российские писатели не успевают за временем, в котором живут. Разговор драматурга и журналиста сам собой превратился в пьесу.

Журналист: Хочется начать интервью настолько же абсурдно, насколько абсурдными являются твои пьесы: Валера, откуда ты вообще такой взялся?

Драматург: Довольно абсурдный вопрос, согласен.

Журналист: Я предупредил.

Драматург: Родился я седьмого октября, в 1984 году, в городе Ташкенте. Кстати, в этот замечательный день в этом году будут выбраны города для новых банкнот – на 200 и 2000 рублей. И думаю, это не случайно: ведь в этот же день родился президент Российской Федерации – Владимир Путин. Так что все сошлось: я, Путин, банкноты.

Журналист: Ты жил в центре Ташкента?

​Драматург: Я жил в Мирзо-Улугбекском районе, это окраина Ташкента. От моего дома до края цивилизации – всего ничего пешком. Помню, как шел куда-то по делам и встретил "жигули" с блеющим бараном в багажнике. По моему району ходили коровы, пробегали стада. Верблюдов разве что не было. Мой жилой массив назывался "Кара-Су", то есть "черная вода", а махалля "Гульзор", то есть "цветник". В таком вот заповеднике я и вырос.

Журналист: Когда и почему ты стал россиянином?

Драматург: В какой-то момент просто созрел, окуклился. Работы для русскоязычных мальчиков вроде меня в Ташкенте практически не стало. Однажды я узнал, что можно поступить в Литературный институт в Москве. К тому моменту я уже – как большую личинку – отложил пьесу "Соколы", которую и отправил в приемную комиссию. К тому же я узнал, что мне будет полагаться общага. Так пришло время стать россиянином.

Журналист: Сложно было поступить?

Драматург: Приемная комиссия не скрывала, что в институте нужно делать ремонт и действовал принцип "махаяны" – брали всех! Правда, позже мастер семинара драматургии Инна Люциановна Вишневская сказала, что меня не нужно было брать, потому что "это не драматургия, а психиатрия". Но ремонт заставлял брать даже психов вроде меня.

Журналист: Так прохудившиеся трубы Литинститута родили на свет драматурга Печейкина?

Драматург: Ну да, благодаря мне, наверное, пару раз протерли Герцена, который стоит во дворе института. Так что в каком-то смысле я дитя ремонта.

Журналист: Тебе известен хоть один большой писатель, который закончил этот институт?

Драматург: Кажется, там учился Пелевин. Но он тоже вроде не закончил.

Журналист: Тоже? Тебя выперли? Нужно иметь крылья, чтобы вылететь из института, в который берут всех.

​Драматург: Выперли – громко сказано. Меня просто выгнали с одного семинара, не взяли на другой, а на третий я не пошел сам. С первого выперли в день моего рождения при довольно смешных обстоятельствах. На каждом занятии мы обсуждали тот или иной текст. В тот день это были рассказы моей однокурсницы, работавшей в фонде Андрея Первозванного, она писала православную прозу (а на день рождения она подарила мне "Закон Божий"). И вот слушатели курса стали ее ругать, мол, пишешь ты на православные темы, а пиши ты на общечеловеческие, чтобы мы могли судить тебя по законам литературы, а не богословия. Наконец очередь дошла до меня, и все, наверное, ждали какого-то экзорцизма. А я продолжил говорить то, что говорил полтора года до этого: "Все могут писать все, что они хотят. Хотите писать про православие? Пожалуйста. Хотите – сатанинские рассказы? Пишите". Обычная либеральная телега. И вдруг наш благообразный и православный мастер – Андрей Венедиктович Воронцов – закричал: "Хватит! Я не хочу тебя слушать! Выйди вон!" Я растерялся. Первое, о чем я спросил: "Почему на ты?" Он поправился: "Выйдите и никогда больше не приходите на мой семинар". Ну, мне сказали – я сделал. Взял сумку, взял "Закон Божий", вышел вон и больше не возвращался. Ну а потом меня не взяли на семинар драматургии. Были еще семинары поэзии и детской литературы, куда я сам не пошел.

Журналист: Куда ты в итоге вышел вон? Получать российский паспорт?

Драматург: Российский паспорт у меня к тому моменту уже был. К счастью. Так что я просто вышел вон и довольно долго ни черта не делал.

Журналист: Сложно стать россиянином? Расскажи, как ты получал российский паспорт.

Драматург: Если есть некоторые связи и знание того, как это делается, то процедура несложная.

Журналист: Эта формула касается всего в России.

Драматург: Да, просто получать гражданство нужно не в Москве. Я получил паспорт в Воронеже, потому что там есть хорошие друзья, которые свели меня с другими хорошими людьми. Было достаточно иметь прописку, да, пожалуй, и все. Самой утомительной процедурой была сдача медицинских анализов: поплевать во все колбы, пописать во все баночки.

Журналист: Что-то екнуло в твоем сердце, когда ты стал россиянином?

Драматург: Этого момента я не помню. Но помню, что когда шел в паспортный стол получать документ, меня впервые оштрафовал полицейский. Я перебежал дорогу в неположенном месте. Причем перебегал дорогу за другим полицейским, ровно в том же неположенном месте. Но его не тронули, а меня остановили, выписали штраф. А сразу после я получил паспорт.

Журналист: "Википедия" очень скупо описывает твои многочисленные достоинства и достижения. Например, ничего не говорится о том, что сообщество высокодуховных и уважаемых заслуженных деятелей культуры и искусства настучало на тебя тогдашнему министру культуры Авдееву за пьесу "Моя Москва" и просило приструнить молодого "урофила" и "калоеда" Печейкина. Было такое?

Драматург: Было. Я к сожалению, не помню фамилий этих прекрасных искусствоведов…

Журналист: Будут люстрации – всплывут и фамилии.

Драматург: Да, восстановим фамилии позже. Если, конечно, они не воспользуются правом на забвение. Письмо Авдееву с жалобами было написано после чтения пьесы "Моя Москва" на фестивале Володина в Санкт-Петербурге.

Журналист: Володина?

Драматург: Володина. Не того, а драматурга Володина. Эту мою пьесу отказались читать актеры, а режиссеры – ставить. Поэтому ее читали драматурги. Читали очень хорошо. Но не все были этому рады. И вот – накатали жалобу министру. И даже был официальный ответ министерства.

Журналист: Что ответил министр?

Драматург: Ну, вряд ли сам министр, скорее, кто-то из чиновников министерства. Ответ был, приблизительно помню, такой: автор может писать что хочет, ответственность за чтение того или иного текста несет фестиваль. По сути, то же, что я говорил на том злосчастном семинаре в Литинституте: хочет автор строчить? Пусть строчит.

Журналист: Вегетарианские времена.

Драматург: На этом конфликт тогда был "исперчен". И все успокоились. Искусствоведы только волновались, что я прочел их пост в ЖЖ, но ничего им не ответил. А что тут ответишь? Нравится, не нравится, спи, моя красавица.

Журналист: Зачем же ты –​ весь из себя такой нестандартный –​ вступил в Союз писателей России? Наверняка он наводнен такими высокодуховными тетечками, которые по любому поводу готовы написать о тебе письмо министру.

Драматург: Более того. Я состоял и в Московском союзе писателей… Или он Союз писателей Москвы называется? Не помню... Потом я вступил в Союз писателей России.

Журналист: Корыстные цели какие-то были? Квартиру обещали?

​Драматург: Стипендию! А для этого нужно было вступить в ряды. Чтобы вступить, нужно было заполнить документы, написать творческую заявку. В ней необходимо было рассказать, над чем я сейчас работаю. Ну вот я написал, что сочиняю роман "Алетейя" о поиске истины. Мне сказали: "Печейкин, мы прекрасно знаем, кто ты такой, не нужно издеваться, какая н***** "Алетейя"? Перепиши". Я ушел домой, позвонил другу, спросил его, что я сейчас пишу. Друг ответил: сценарий "Шея". Оказалось, что это была цитата из Ильфа и Петрова. Когда Остап Бендер приходит на "Мосфильм" он, чтобы получить аванс, подает творческую заявку. В ней Бендер написал, что сочиняет сценарий "Шея". Вот и я написал – "Шея".

Журналист: Неужели в Союзе писателей такие дураки сидят?

Драматург: К сожалению, нет. Интеллигентные люди поняли. И мне пришлось третий раз переделывать документы. Я написал какую-то чепуху: работаю над сборником рассказов. Мой товарищ, который тогда же вступал в Союз, написал в заявке, что работает над сборником рассказов "50 лет без любви". Прокатило.

Журналист: Ты получил в итоге минкультовскую стипендию?

Драматург: Получил. И даже успел поработать в этом Союзе ответственным секретарем.

Журналист: Вероятно, все-таки безответственным.

Драматург: Это было очень веселое время. Вспоминаю о нем со слезами. Я насмотрелся в Союзе такого, о чем никак не могу рассказать при включенном диктофоне. Но этого хватит на роман о поиске истины.

Журналист: В свободное от Союза писателей время ты умудрился получить большие литературные премии. С тобой работает один из самых талантливых театральных режиссеров России –​ Серебренников. Ты пишешь для самого модного театра страны –​ "Гоголь-центра". Все это ты успел за тридцать лет жизни, часть из которых прозябал на окраине Ташкента. Ты немножко карьерист, Валера, или так случайно вышло?

Драматург: Вот кто бы спрашивал!

Журналист: У меня ремесло. А у тебя – искусство. Нельзя даже сравнивать.

Драматург: Нет-нет. Твоя карьера не менее интересная. Я, может, даже тебе завидую. У меня правда есть ощущение, что часть моей жизни… пропала. Если бы я сразу родился в Москве, при других обстоятельствах – было бы еще лучше. А так моя биография иногда видится мне большой неудачей.

Журналист: Зачем ты кокетничаешь?

Драматург: Не кокетничаю.

Журналист: Ты имеешь в виду, что ты не заработал на дорогие часы и на машину?

​Драматург: Не в этом дело. Хотя я человек не безразличный к деньгам. Не помню, кто сказал, что масштаб таланта измеряется масштабом его неудач. В таком случае я, конечно, гений.

Журналист: Неужели именно это чувство творческой фрустрации в итоге вывело тебя к "Гоголь-центру" и Кириллу Серебренникову?

Драматург: Я хорошо помню наш первый разговор с Кириллом Серебренниковым. В нем я часто повторял одну конструкцию: я поработал с таким-то человеком, боже, какое счастье, ведь он гений, а я говно. Кирилл на это заметил, что каждому автору нужно свое состояние для мобилизации творческих усилий. Кому-то вот необходимо самоумаление. Я регулярно напоминаю себе, что я песчинка, носимая ветром и былинка, колеблемая им же. Но это не значит, что я скромный человек. Я далеко не скромный. С Серебренниковым меня познакомила все та же пьеса – "Моя Москва". Сначала пьесу прочла его ученица и моя ближайшая подруга Женя Беркович. С этого все и началось. Кирилл прочел и позвонил мне. Я даже помню, что в это время я переходил дорогу у метро "Баррикадная".

Журналист: Обрати внимание, что все самое важное в жизни у тебя происходит по пути. Стал гражданином и драматургом, переходя дорогу.

Драматург: Да. Раздался телефонный звонок, я поздоровался: "Здравствуйте, Кирилл Семенович". Он ответил: "Умоляю, только не Семенович". Потом предложил встретиться, потом – поработать. Потом появился "Гоголь-центр".

Журналист: Насколько комфортно или некомфортно работать с Серебренниковым? Он вытаптывает твой текст или строго следует?

​Драматург: Оба эти варианта для творчества, тем более совместного, не подходят. Важно оставлять друг другу "воздух". Потому что когда "все придумано", то это просто неинтересно. Обычно драматург часто начинает работу первым – литературный материал первичен. И это самое желанное, страшное и сложное, когда говорят: "Делай все, что ты хочешь. Все что приснится". И тут как на плакатах про алкоголиков: в начале тебе весело, а как потом будешь смотреть в глаза товарищам? В этот момент чувствуешь себя Собяниным: я же все делал из лучших побуждений, а вы ругаетесь!

Журналист: Этот сезон в "Гоголь-центре" закончился спектаклем "Кафка", поставленным по твоей пьесе. Расскажи про этот опыт. Насколько мистическим он был?

​Драматург: Эта работа напомнила мне старый анекдот. Карлик женился на великанше, в первую брачную ночь он бегает вокруг нее и никак не может приступить: "Такая большая и вся моя!" Вот и я долго бегал вокруг титанического Кафки, радовался, что это мое, и никак не мог начать. Я не знал, с какой стороны к нему подойти. Потом я собрался, сел и начал писать. Но очень скоро наступило отравление любимым автором. Я отравился психозами Кафки. А главный его психоз – это боязнь чистого листа. Когда этот лист чем-то заполняется, приходит второй психоз: неужели весь этот кошмар написал я? Какая бездарность! Сам вид букв начинает отталкивать. Помню, как я сидел и менял шрифты – я не шучу! Кегль, поля, нумерация страниц – все казалось мне отвратительным. Я отравился Кафкой. Буквально.

Журналист: А потом ты понял, что текст получился?

Драматург: А потом пришел аванс.

Журналист: И ты, наконец, поел. Поспал. Скопировал текст и посмотрел, как он выглядит не в "Ворде", а в "Блокноте", и он заиграл по-другому?

Драматург: Да просто дедлайн наступил. Мне однажды сказал Павел Семенович Лунгин: "Валера, у тебя нет выбора – работать или хорошо, или никак". На самом деле у всех "нет выбора", просто не все об этом узнали.

Журналист: Я вспомню еще один спектакль, поставленный по твоей пьесе. Это "Идиоты". Ты адаптировал знаменитую историю Ларса фон Триера таким образом, что она стала русским народным триллером. Зритель смотрел спектакль и будто бы листал свою ленту фейсбука, написанную остро рефлексирующими юзерами. "Идиоты" написаны очень талантливо, но и очень конъюнктурно, согласись.

Драматург: Ну-у-у-у…

Журналист: Триер – о вечном. А ты о "Пусси Райот".

Драматург: Серебренникову, кстати, не близка твоя трактовка про "Пусси Райот". Но я не против такой "конъюнктурности". Я думал и про "Пусси Райот" и про сиюминутную повестку.

Журналист: "Идиоты" –​ как утренняя газета за завтраком: прочитал и понял, что происходит в стране сейчас.

​Драматург: Да, утром в газете, вечером в куплете. Но не случайно Триер снял кино, а мы сделали спектакль. Это вообще особенность театра и цирка: вечером клоун шутит про то, что произошло утром. И я не вижу в этом проблемы. Проблему я вижу в другом: в очень настойчивом стремлении делать все про вечность. Это болезнь нашей традиционной культуры – хватать за руки и возмущаться: "Зачем вы делаете про это? Делайте про вечное!" Вечность происходит сейчас. Вот именно сейчас мы можем быть добрыми, злыми, щедрыми, жадными и подлыми. Поэтому если бы я писал "Идиотов" сегодня, то сделал бы это точно так же.

Журналист: Только вместо "Пусси Райот" был бы Павленский, а вместо образа полуголой и одержимой бесами журналистки Скабеевой был бы сумасшедший Дмитрий Киселев.

Драматург: Ну да. Было бы то, что актуально. Кажется, нарком Луначарский писал: чего бороться с достоевщиной, когда все социальные конфликты, о которых писал автор, скоро умрут сами? Не умерли.

Журналист: Кстати, про "Пусси Райот". Это правда, что ты случайно стал соавтором акции в храме Христа Спасителя? "Богородица, Путина прогони" –​ это твой рекламный слоган?

Драматург: К сожалению, неправда. Мы с Надей Толоконниковой познакомились до этой акции. Помню, сидели в "Макдоналдсе" на ВДНХ и болтали. Она рассказала, что у нее есть желание сделать что-то в храме Христа Спасителя. Я ответил, что храм – это очень интересная площадка, но что там делать – непонятно. Я искренне считал, что это весело, но бесполезно. Что любая акция в храме будет забыта через неделю. Поэтому, наверное, и не стал соавтором. В итоге я более чем ошибся. Девочки станцевали в храме, я узнал об этом из новостей и пожал плечами. Станцевали и станцевали, им дали п*******, они ушли...

Журналист: Но потом вмешался драматург.

Драматург: Старший драматург России. И понеслось. Все о*****. После того как Надю выпустили из тюрьмы, мы встретились. Я ей признался, что тогда не прочухал ее затею.

Журналист: Всем известно, что к "Гоголь-центру", в котором ты работаешь, у власти повышенный и нездоровый интерес. Проблемы время от времени возникают: то денег недодадут, то какую-нибудь полицию нравов с дубинками пришлют. Скажи, у тебя во время этих проблем щелкает тумблер, отвечающий за самоцензуру?

​Драматург: Единственный раз такое было. Мне позвонил мой хороший друг и доброжелательно сказал: "Валера, у "Гоголь-центра" сейчас и так проблемы, а вы в фейсбуке публикуете бюст Путина, перевязанный георгиевской ленточкой. Это не так смешно, чтобы из-этого подставляться. Все ведь скриншотится и прикладывается к соответствующей папке". Ну, я удалил эту фотографию.

Журналист: Я про творчество спрашиваю. Бываешь ли ты аккуратным в пьесах, имеешь ли ты в виду, что это все читают не только зрители, но и где-то выше? Вот у вас в "Идиотах" горит картонный Кремль. Ты переживаешь больше, чем нужно, когда придумываешь такой образ?

Драматург: Насколько я знаю, Кристина Потупчик писала в администрацию президента про это.

Журналист: Ты читал это в ее украденной переписке с начальниками из АП?

Драматург: Да. У нее была такая "рецензия" на "Идиотов". Но это никак не влияет на внутреннюю цензуру.

Журналист: У тебя есть гражданская позиция? Ты интересуешься политикой не с точки зрения художественного писательского контекста, а с точки зрения идеологии, индексации пенсии и аннексии Крыма?

Драматург: Есть. Я старый либерал.

Журналист: Кухонный старый либерал с потрескивающим из радиоточки голосом свободолюбивого поэта?

​Драматург: Вполне. Но при этом на кухне, оказавшись наедине с собой, я могу увлекаться разными образами. Могу симпатизировать Трампу. Могу вдруг осознать, что во мне есть неразведанный запас зла. Могу обнаружить в себе глубоко спрятанный мужской шовинизм. Чего я только не нахожу в себе! Не человек, а архив ФСБ! Внутри меня есть колбы, а в этих колбах – все. Хочешь найти во мне фашизм? Пожалуйста, есть колбочка с надписью "фашизм". Можешь открыть, оттуда повалит черный дым. Есть разные пушистые колбочки с Христом, с Ганди...

Журналист: С Панкратовым-Черным.

Драматург: С кем и чем угодно. Это профессиональная деформация, когда ты принимаешь все "близко к сердцу". Эти внутренние лабораторные вещи нужно аккуратно объяснять. Триер сказал, что понимает Гитлера, и его выперли из Канн, Штокхаузен назвал теракт 11 сентября произведением искусства – как если бы его сделал Люцифер – и в Европе один за другим отменили его концерты. В этом смысле нам повезло больше, чем европейцам: у нас можно понимать Сталина и радоваться теракту в Орландо – все сойдет. Когда я говорю, что могу таких людей понять, я говорю, что могу их хорошо представить. Но их взгляды я не разделяю. Сознательно – я старый либерал, который считает, что всех нужно освободить от всего. Или это анархизм уже? Надо проверить по "Википедии".

Журналист: Ты время от времени пишешь для гей-журналов, сам никогда особо не скрывал свою ориентацию.

Драматург: В этом нет геройства. Я просто не вижу поводов для вранья. Судьба не искушала меня: ври, Валера, а я тебе денег дам. Или отниму. Помню, в Нью-Йорке был на свадьбе двух русских парней и там разговаривал с местными ЛГБТ-активистами. Они спрашивали, как же вы там в России живете. На что я ответил: "Ну а что они могут сделать? Ну в крайнем случае убьют". Но уж тем более перед смертью лучше не врать.

Журналист: В России даже в законе эти поводы для вранья прописаны, Валера. Как ты, кстати, думаешь, зачем и кому на самом деле нужно было придумывать закон о гей-пропаганде? Тебе видится в этом какой-то зловещий фетишистский заговор серых БДСМ-кардиналов в Кремле, которые таким образом хотели поиграть в сакрализацию своих "вредных привычек"? Вот, мол, плебсу с мальчиками нельзя, а нам – богам – можно делать все и со всеми.

​Драматург: Ну нет. У меня к этой истории другой ключик. Все очень просто. Наш президент – гомофоб. Точка. Все остальные гомофобы – его проекция. Мы долгие годы видим сон одной головы. Мы живем во сне Путина. При Медведеве, например, это было просто невозможно, потому что спала другая голова. Но хочу кое-что добавить, а то получится "знает каждый демократ – это Путин виноват". Беда в том, что за годы до принятия этого закона российское гей-сообщество так и не стало российским гей-сообществом. Ни персонально, ни коллективно. А власть всегда размышляет с позиции силы. Это естественно. Кому дать по морде? Сильным? Но сильные могут дать сдачи. Лучше дать по морде котятам. Она разве что мяукнут. Мы только даже не мяукнули.

Журналист: Геи в России – это те самые котята, которые под ногами мешались?

Драматург: Абсолютно. Котята, которые сами все п*******. Мне все это напоминает знаменитый монолог Аль Пачино из "Ангелов в Америке". Его герой Рой Кон говорит, что его нельзя называть геем, потому что геи – это слюнтяи, которые до сих пор не смогли протащить свой билль о правах. Его герой не хочет иметь к геям отношение, потому что геи – слабаки. Наше гей-сообщество за годы свободы так и не создало никаких библиотечных ценностей. При всей гомофобии никто ведь не деинсталлирует Чайковского. Потому что он создал библиотечную ценность. А мы не сделали ничего. Не было ни гениев, ни камин-аутов, ни организации с сильной репутацией. Я вспоминаю приватный разговор с покойным академиком Коном. Еще до принятия этого закона он сказал, что его беспокоит поведение российских геев, которые не понимают, что за свободу нужно держаться зубами. Вместо этого российские геи получали зарубежные гранты…

Журналист: Сейчас в тебе открывается колба консерватора.

Драматург: Да. Будь осторожен. Так вот, российские геи получали гранты, уезжали на Запад, а потом возвращались. Что они привозили из своих поездок?

Журналист: Фотографии с пляжей.

​Драматург: И воспоминания о сексе с местными жителями. Я трахался с афроамериканцами. А я трахался с французами. А я – с испанцами. Что еще ценного привезли нам геи? Как в анекдоте: дорогой, а что ты привез мне из командировки, кроме триппера? Ни-че-го. Только триппер. Поэтому принять тот закон, который был принят, в нашей стране было очень просто. Да и что сделало общество после принятия закона? Ничего. И, увы, ничего удивительного в этом нет. Попробовали бы они принять антисемитский закон. Был бы конец света. Была бы моментальная реакция.

Журналист: И тут все тоже очень просто объясняется, Валера. Президент наш гомофоб. Но не антисемит. С этим, нужно отдать должное, повезло.

​Драматург: Помнишь, скандальное интервью Красовского и Собчак с раввином Шаевичем? Шаевич сказал, что сам бы вешать гомосексуалистов не стал, но поддерживает тех, кто вешает. У меня была тогда истерика, я катался по фейсбуку и писал всем знакомым евреям и еврейкам вопросы в личку. Евреи и еврейки довольно резонно отвечали мне: "А чего ты мне пишешь? Да, я еврей, ну и что? Христа тоже я распял?" Или писали: "Да какой я тебе еврей?" Я тогда понял, что идентичность – она как дышло. Всегда можно нужной стороной повернуться, забыть, что ты еврей, но на Хануку написать поздравительный пост в соцсети. Еще я очень жалею, что не написал в Еврейский культурный центр, просто поленился. Но вообще-то Еврейский культурный центр мог и без меня отреагировать. А то тут как в известной истории: сначала они пришли за коммунистами, я молчал, потом они пришли за социал-демократами... и так далее. Короче говоря, еврей "пришел" за геями, и все промолчали, потому что в пищевой цепочке гея могут жрать все.

Журналист: Давай исследуем еще какие-нибудь твои внутренние лабораторные колбы. У тебя есть хоть что-то святое? Есть вещи, над которыми ты не станешь глумиться ради большой красивой художественной идеи? Есть тела, которые ты не станешь одержимо вспарывать, будто ты патологоанатом под амфетамином?

Драматург: Я для себя этот ответ давно сформулировал. Бога нет, но есть боженька. Мой приватный боженька с маленькой буквы. Я как раз обнаруживаю святое, когда его препарирую. Если я чем-то занялся – это святое. Я его так нахожу. Я не могу сделать ничего плохого с боженькой, он как та великанша, вокруг которой бегает карлик. И даже если я рассекаю боженьку, то с большой любовью. Как объяснить?.. Вот у меня в Ташкенте был кот. Он часто приходил домой в колючках и репьях. Их нужно было выстригать. Ему было больно. Он меня кусал и царапал, но я все равно стриг. После этого ему становилось легче. Из христианских чувств я его даже переименовал. В старости у него просто выпали зубы, и мне казалось, что ему будет сложно произносить свое имя, поэтому я переназвал его из Мурзика – Кшиштофом. Это в честь композитора Пендерецкого.

Журналист: Драматурги в современном мире – это буквы в театральной программе. Они не выходят в конце представления на поклоны, их фамилии часто не произносятся вслух, а зритель ложно думает, что все делает один человек – режиссер. Досадно?

Драматург: Во-первых, я стараюсь с этим бороться и лезть везде, где только можно. Во-вторых, режиссер действительно делает главное: он собирает спектакль. В-третьих, интересных драматургов все равно будут замечать. У нас все-таки довольно бедное информационное пространство, поэтому славы хватит на всех.

Журналист: Ты, как мы уже знаем, родился в Ташкенте и, как утверждает твоя официальная биография, работал старшим корреспондентом в официальном печатном органе кабинета министров Узбекистана – газете "Правда Востока". Это была художественная акция? Ты уже тогда изучал и собирал фактуру для своей пьесы "Кафка"?

Драматург: Да я просто не очень брезгливый человек. Для меня не является проблемой выпить компот из твоего стакана или поработать в газете "Правда Востока". Я и на Селигер ездил, если что.

Журналист: В лагерь к "нашистам"?

Драматург: Да. Два раза. Просто посмотреть. Меня так захватила энергия хаоса, которая там разливалась! Для меня это очень важный опыт. Потому что там я увидел, как люди устроены, как даже маленькая власть меняет. А в газете "Правда Востока" я работал, потому что в Ташкенте русскоязычной работы было очень мало. Мой отдел назывался отделом культуры и информационных технологий. Я занимался всякой культурой-мультурой, технологией-мехнологией. Я брал интервью, в которых всегда говорил больше я, чем собеседники: они часто просто не понимали по-русски. Моя первая заметка, как сейчас помню, была посвящена "глобусу Узбекистана". Это национальный символ, который стоит на площади Независимости в Ташкенте: на высоком постаменте расположен большой шар, на который натянут контур Узбекистана. И ничего, кроме Узбекистана, нет. Обожаю такой космический треш.

Журналист: Ты не опасаешься, что исследуя космический треш, успел за свою короткую жизнь написать на целый букет уголовных статей? В "Идиотах" тебя могут при желании обвинить в экстремизме, в "России, вперед!" тебя можно при желании заподозрить в растлении малолетних. Во всех остальных пьесах, разумеется, довольно отчетливо выпирает бугром пропаганда гомосексуализма. За тобой же придут.

​Драматург: Дай бог. Как сказала Ахматова про Бродского, какую биографию делают нашему рыжему! Может быть, тогда я избавлюсь от печальных настроений, перестану думать, что жизнь пошла куда-то не туда. В русской ментальности арест – это признание твоей правды и таланта. Вот Павленского отпустили, ему стало, наверное, чуть-чуть грустно. У нас с режиссером Денисом Азаровым был спектакль, который шел в библиотеках Москвы. В конце актеры обнажались и стояли на столах среди книг. На этот спектакль было написано заявление в прокуратуру. Я почувствовал такую гордость! Первое! Уголовное! Дело! Как подарок маленькому ребенку. Я ходил и хвастался: "А вы знаете, что на нас написали заявление в прокуратуру?" И все отвечали: "О-о-о-о-о!" А если на тебя не написали заявление, то кто ты такой? Что ты вообще можешь? Это очень русская вещь.

Журналист: Насколько при этом благодатное сейчас время для драматурга в России? Ты испытываешь голод: информационный, творческий?

​Драматург: Никакого голода. Я испытываю ревность ко времени. Время перещеголяло нас. Время интереснее всего, что я могу придумать сегодня. Недавно я побывал в театре Станиславского на опере "Любовь к трем апельсинам" и немножко расстроился. Потому что абсурда за стенами театра гораздо больше. Эстетический абсурд больше не работает, он больше не интересен, как сто лет назад. Сейчас ни один драматург не может мыслить так парадоксально, как мыслят прокуроры, говоря, что здание Лубянки – это культурная ценность, потому что в нем содержались в заключении многие выдающиеся деятели культуры. Какая прекрасная сатира!

Журналист: Ты бы не смог такого выдумать? Не смог бы так написать?

Драматург: Не смог бы. Уже не смог бы. Выросло молодое поколение прокуроров, которое пишет интереснее. Кто-то из великих сказал, что у животного есть сознание, просто животное об этом не знает. Вот прокуроры просто не знают, что они, возможно, гении.

Журналист: Какую пьесу ты мечтаешь написать? Есть что-то, к чему ты бы очень хотел подступиться, но пока по каким-то причинам не решаешься? Есть после Кафки еще одна великанша, вокруг которой ты хотел бы побегать в первую брачную ночь?

Драматург: Великаншу зовут Бетховен. Я надеюсь, что смогу что-то сделать про него. Это очень важный для меня человек. Герой. Психически он полная противоположность Кафки. Бетховен – цельная личность, столкнувшаяся с большой проблемой. Ведь глухота для музыканта – катастрофа. Он начал глохнуть в 26 лет, а к 50 оглох полностью. Но это не помешало ему написать Девятую симфонию. Звук для этого, как выяснилось, был не нужен. Нужен был мозг. Есть такая история: брат Людвига вана был аптекарем и разбогател на поставках для армии, купил поместье и стал подписываться "Иоганн ван Бетховен, владелец поместья". Людвиг ответил ему подписью "Людвиг ван Бетховен, владелец мозга". Так что, когда есть мозг, то звук может уйти.

Журналист: Звук ушел в живот.

​Драматург: Да, буквально в живот. Именно в живот! Бетховен был очень животным человеком. Он говорил, что музыка пишется кишками. Нам, трясущимся от страха горожанам, погруженным в депрессию из-за отсутствия ливневки, необходим пример, такой как Бетховен. Даже последние его слова были, как говорит байка, очень живыми: "Как жаль – слишком поздно!" В этот момент в комнату друзья внесли несколько бутылок вина.

Журналист: Знаешь, принято говорить, что появление таких певцов эпохи разложения, как ты, – всегда симптоматичное событие. Это значит, что империя в опасности. Это значит, что мы живем накануне больших катаклизмов: политических, социальных, культурных. Ты сам-то это понимаешь, чувствуешь?

​Драматург: Чтобы это чувствовать, я должен быть или намного умнее, или глупее. Мне не повезло: я не графоман и не гений. Графоманы и гении чувствуют эти вещи очень точно. Они как фотоэлементы реагируют на конец света мгновенно. А я уже не графоман и еще точно не гений. Я не могу называть себя маркером времени или каким-нибудь его "тестом на беременность". Я вместе со всеми надеюсь на перемены, надеюсь, что их дождусь. И для этого не стоит ждать, когда все плохиши умрут. Министр энергетики Саудовской Аравии очень хорошо сказал: "Каменный век закончился не потому, что кончились камни. Просто начинается век меди". И эта надежда для меня – это очень важное состояние. Потребность знать, что негодяи будут наказаны, – очень важное состояние. Как у позднего Тарантино: злодеи перед смертью должны узнать, что они злодеи. Им об этом нужно сказать. Даже если они уже лежат в могиле, они должны быть выкопаны, наказаны и очень аккуратно возвращены в могилы.

Журналист: С почестями. И тремя залпами.

Драматург: Этого мы им не обещаем в нашем дивном новом мире.

Журналист: У меня родственница 25 лет проработала в милиции. Она пришла в контору, чтобы оформить пенсию, и узнала, что государство ей насчитало 11 800 рублей в месяц. Сестра расстроилась и попробовала возмутиться. Ей ответили, что расстраиваться не нужно, потому что кроме пенсии государство оплатит ей похороны и три залпа. Это не из пьесы, Валера. Это реальная жизнь.

​Драматург: Я же говорю, что жизнь стала абсурднее театра. Получается, что осмысленные вещи лежат за пределами абсурдной жизни – в смерти, в театре. Вот, кстати, у нас в фойе "Гоголь-центра" на одной из стен написаны слова Немировича-Данченко. Полная цитата такая: "Театр, как и всякий большой художник, должен отзываться на благороднейшие течения современной жизни. Иначе он станет мертвым учреждением". Но угол стены разделяет ее на две части так, что находясь с одной стороны, можно прочесть нечто странное: "Художник должен отзываться на течения современной жизни мертвым учреждением". Лучше не скажешь.