Иван Толстой: В год 125-летия со дня рождения поэта продолжаем беседы о его судьбе и стихах. Сегодня - о мандельштамовских семейных корнях в Литве.

Рассказывает наш вильнюсский корреспондент Ирина Петерс.

Ирина Петерс: На севере Литвы, почти на границе с Латвией, есть маленький городок Жагаре – современный, аккуратный, уютный, покой в котором нарушается раз в год, во время набирающего популярность Вишневого фестиваля. Вишня тут- особая, жагарская - и правда, хороша. Большинство гостей веселого праздника, даже и ценители поэзии, наверняка не знают, что Жагаре в свое время, по большей части населялся евреями. Среди них были и Мандельштамы, в том числе - бабушка и дедушка поэта. Тайны открывает советник Государственного исторического архива Литвы Галина Баранова.

Галина Баранова: С первой половины 19 столетия большие семьи Мандельштамов (между собой абсолютно все связаны, многие из них принадлежали к купеческому сословию), проживали в местечке Жагаре, потом в различных городах России, Украины, заграницей. В Ревизских сказках имеется запись о дедушке и бабушке Осипа Мандельштама. У Зунды Лейбовича Мандельштама, он родился в 1795 году, и его супруги Годы Хацкелевны, которая родилась в 1799 году, было шестеро детей. Одним из сыновей был Бениамин Зундович Мандельштам, который родился в 1831 году. Также числится его супруга Мирра Абрамовна, 1832 года, и их сын Лейбе, 1854 года рождения. Бениамин Зундович Мандельштам был дедом поэта. В посемейных списках ковенской еврейской общины за 1896 год (этот документ хранится в Каунасском областном архиве) числится семья Осипа Мандельштама, причисленная к купеческому сословию. Мандельштам Хацкель (или Эмиль) Бениаминович, отец поэта, был назван при рождении Хацкелем, уже потом это имя трансформируется в более светское - Эмиль. Также там числится его супруга Флора и их сыновья Осип и Александр. Семьяпроживала в городе Каунасе, в 1891 году жила в Варшаве, а в 1894 переехала в Санкт-Петербург. Семья Флоры Вербловской, мы говорим о матери поэта, происходит из местечка Юрбаркас, которое в то время называлось Юрбург, бывшей Ковенской губернии. В1861 году, в Вильно, юрбургский мещанин Вербловский Овсей Азриэлович в возрасте 20 лет вступает в брак с виленской мещанкой Мацкевич Рисей-Итой Гиршевной, 20-ти лет. В 1866 году родилась Флора. Кстати, во многих источниках год его рождения указан неверно. Осип Мандельштам - представитель большой династии литваков. Его семья по материнской и по отцовской линии происходит из Литвы. Мандельштамы - из литовского местечка Жагаре, а Вербловские - из Юрбаркаса, в дальнейшем они проживали в городе Вильнюсе.

Осип не раз в детстве бывал у дедушки с бабушкой. На Рижском взморье. Всвоей исповедальной книге «Шум времени», написанной в 1923 году, Мандельштам вспоминает:

Дедушка - голубоглазый старик в ермолке, закрывавшей наполовину лоб, с чертами важными и немного сановными, как бывает у очень почтенных евреев, улыбался, радовался, хотел быть ласковым, да не умел, - густые брови сдвигались. Добрая бабушка, в черноволосой накладке на седых волосах и в капоте с желтоватыми цветочками, мелко-мелко семенила по скрипучим половицам и все хотела чем-нибудь угостить.

Она спрашивала: "Покушали? покушали?" - единственное русское слово, которое она знала. Но не понравились мне пряные стариковские лакомства, их горький миндальный вкус. Опечаленный дед и грустная, суетливая бабушка - попробуют заговорить и нахохлятся, как старые обиженные птицы.

Именно вот эти дед и бабушка Мандельштама проходят по Ревизским сказкам 1858 года.

Ирина Петерс: Осип Мандельштам, в своей дальнейшей жизни, столичной, стыдился еврейского происхождения.

Галина Баранова: В свое время он крестился. Отошел от иудейства, крестился в евангелистской лютеранской церкви. Этот факт говорит о том, что ему было не очень уютно жить евреем. Семья, в общем-то, была светской, вела светский образ жизни. Корни его уходят в Литву, он уходят глубоко в Литву, это несомненно. Выехали из этой черты оседлости довольно рано, сам Мандельштам уже родился не в Литве.

Ирина Петерс: Что вы скажете о современном Жагаре?

Галина Баранова: Евреев не осталось никого. Уничтожено было их больше 80 процентов, сохранились единицы. В маленьких местечках практически не сохранилось. Уничтожался целый народ. Что мы можем говорить о кладбищах? Чудо, что сохранились какие-то документы. В этих маленьких местечках, там, где были кладбища, усилиями потомков литваков, которые живут заграницей, ограждено это место, поставлен какой-то один памятник. Во время Второй мировой войны убивались они и на улицах, расстреливались в лесах, на хуторах.

Ирина Петерс: К сожалению, местные пособники помогали.

Галина Баранова: Давно доказано, и этого никто и не скрывает, что на самом деле- геноцид народа, и иначе это не назовешь. Судьбы их были трагические.

Ирина Петерс: Полные трагизма судьбы бывших жителей Жагаре, россыпи талантов, рожденных этой землей, известны петербургскому исследователю, антропологу Александру Львову, который в Жагаре приезжал с группой студентов.

Александр Львов: Очень важный для постсоветского еврейства центр, из которого вышли многие замечательные люди, с которыми связаны важные события в истории. Это - физики братья Кикоины, это - Мандельштам, который к Жагаре имеет далекое отношение, но все-таки все Мандельштамы происходят именно оттуда. В истории Российской империи, в истории Советского Союза было очень много Мандельштамов, которые сыграли на разных этапах заметные роли. Этовеликий раввин Салантер, который родился в Жагаре, и Лев Иосифович Мандельштам - одна их ключевых фигур в реформе еврейского образования в середине 19 века. ВЖагаре у нас была одна из групп молодежного лагеря, было интересно, что же такого есть в Жагаре, что там рождаются такие люди. Известностьк ним пришла в других местах, а в самом Жагаре, вроде бы, ключевых событий не происходило. Мыпытались найти на кладбище могильные плиты, но ничего такого обнаружить не получилось. Не разобрать плохо сохранившиеся надписи. Фамилии вообще не всегда было принято писать. Хорошо сохранившаяся и восстанавливаемая постоянно еврейская застройка, очень приветливые люди встречали, администрация, человек, у которого дом превращен в музей каких-то старых вещей.

Ирина Петерс: Наш следующий собеседник- поэт-эссеист Томас Венцлова.

Томас Венцлова: По-моему, большее значение имеет то, что мать его была родом из Вильнюса, по фамилии Вербловская. Настоящая вильнюсская жительница. Мандельштам это знал, и у него интерес к Вильнюсу был, хотя сам он родился в Варшаве. Он был поэтом Петербурга, в какой-то мере - Воронежа. Он был в Вильнюсе в 1907 году, ему тогда было лет 16, по дороге в Париж, и провел в Вильнюсе две недели. Сохранилась его открытка с видом улицы Диджёи, посланная оттуда родителям. Эта страна для него чужой не была, хотя в Жагаре он никогда не был.

Ирина Петерс: Если отец Осипа был человек не очень разговорчивый, то вот мать, по воспоминаниям, отличалась великолепным слогом.

Томас Венцлова: Да, Мандельштам много писал о своем отношении в детстве к русскому языку, он, собственно говоря, не был для него родным. Мать его была женщиной интеллигентной, она сыграла тут роль в преодолении этого первоначального безязычия, о котором Мандельштам сам писал. Онстал одним из лучших мастеров русского языка всех времен. Это было приобретенное. Тем больше заслуга, я бы сказал. Я прочел Мандельштама в 1960-е годы, я был молодой человек, тогда поэзия производит сильнейшее впечатление на душу. Его сборник «Tristia», что означает «печальное», «грустное», это взято у Овидия, это лучший поэтический сборник, кем бы то ни было и когда бы то ни было написанный. И этот ранний Мандельштам, до 20-х годов, для меня, честно говоря, ближе, чем воронежский, поздний Мандельштам, которого ценят выше, и который сложнее. В юности это был мой самый любимый поэт, важнее, чем Пастернак, чем Цветаева, чем Ахматова, чем литовские авторы, французские или немецкие. Это было для меня тогда важнее. Вот тогда я его немножко и переводил. Это одно из самых важных событий в моей жизни. В 1965 году я поехал в Воронеж. Жил тогда в Москве и мне было интересно туда съездить и поискать там какие-то следы Мандельштама. Там он был в ссылке. Но ссылка была, по тогдашним понятиям, не самая страшная - он работал в театре, мог писать, не умирал с голода с женой, Надеждой Яковлевной. И я поехал в Воронеж в поисках людей, которые его знали. Нашел Наталью Евгеньевну Штемпель, которую он назвал «ясная Наташа». Это была молодая девушка во времена Мандельштама, которая, единственная во всем городе, не побоялась к нему зайти и сказать, как ей важны его стихи. Уних даже возникло нечто вроде романа, скорее всего, платонического. Естьстихи Мандельштама, посвященные ей. Потомона жила еще долго, преподавала русский язык и литературу в Авиационном техникуме, и вот там я ее нашел. Не так давно она умерла. Онанаписала довольно обширные, очень интересные воспоминания о Мандельштаме. И спасала многие его рукописи. Такая, почти святая, женщина. Яее нашел, с ней даже подружился. Она была гораздо старше меня, слово «дружба», может быть, не подходит, но я у нее прожил несколько дней в Воронеже. И тогда стал Мандельштама переводить, и в 1967 году напечатал в журнале «Nemunas» его четыре стихотворения: «Я не увижу знаменитой «Федры»…»,«Возьми на радость из моих ладоней…», «За то, что я руки твои не сумел удержать…». Удалосьнапечатать. Я послал и Наташе Штемпель в Воронеж, и вдове Мандельштама, Надежде Яковлевне, в Москву.

už tai, kad nesaugojau tavo delnų dovanos,

už tai, kad paniekinau gležnąjį lūpų sūrumą,

akropolio šaltyje laukiu išauštant dienos.

kaip aš nekenčiu to sakuoto senovinio rūmo.

danajai tamsoj prie ginkluojamo žirgo budės –

jie pjūklus galanda ir sienoje platina žaizdą.

nebesuvaldau savo kraujo sausos maišaties,

Ir tau neturiu pavadinimo, garso ir vaizdo.

kodėl patikėjau, kad mus tebejungia grandis?

Per greitai tavęs netekau ir nemoku surasti.

dar neišsisklaidė naktis, negiedojo gaidys,

dar kaistantis kirvis nebuvo nugrimzdęs į rąstą.

Migloj savo šonkaulių medį pajunta pilis,

ant sienų išbloškusi skaidrią lyg ašaros dervą,

bet kopėčias kraujas užplūdo, lyg upė gili,

Ir trissyk kariai susapnavo viliojantį vardą

Одно из лучших стихотворений Мандельштама. Получился ли перевод - это не мне судить. Тогда Мандельштам еще в Советском Союзе крайне редко печатался и был полузапретным поэтом. Удалось в Литве его напечатать. Вот так в конце 1960-х годов Мандельштам появился на литовском языке. Потомбыло много других переводов, правда, не всегда удачных.

Ирина Петерс: Осип Мандельштам и Юргис Балтрушайтис. Когда первому угрожала опасность, Балтрушайтис предлагал попытаться спасти поэта.

Томас Венцлова: Балтрушайтис был известный поэт, на целое поколение старше Мандельштама, был в России знаком со всеми поэтами- и с Блоком, и с Брюсовым, и с Цветаевой, и с Пастернаком, который даже был гувернером у его сына, ну, и знал Мандельштама. Был такой критик, тоже поэт, Сергей Бобров, который писал, что ранее Мандельштам был под неким влиянием Балтрушайтиса, хотя это поэты очень разные. После революции Балтрушайтис стал послом Литвы в Советском Союзе. Тем самым, он вышел из под удара. Был гражданином Литвы. Помог Андрею Белому выехать, Белый потом вернулся. Помог выехать Марку Шагалу, и, даже, вывезти свои картины, сначала в Каунас, потом - в Париж. Когда Мандельштам оказался в опасности, после того, как он написал антисталинские стихи, Балтрушайтис, как посол, производил усилия, чтобы его вытащить в Литву, тем более, что предки из Литвы. Так что есть формальные основания дать ему литовское подданство. Но в 1934 году это уже не могло получиться, и не получилось. Я думаю, что если бы Мандельштам тогда уехал, как Марк Шагал или Белый, может быть, он в Литве не задержался бы, поехал бы дальше, в Европу (как сложилась бы его судьба - трудно сказать). Можно было бы надеяться, что был бы цикл стихов о Литве, как цикл стихов Мандельштама об Армении великолепный. Трагедия, что это не удалось, хотя удаться, наверное, и не могло.

Ирина Петерс: Не кажется ли вам, чтов собственных стихах Мандельштам зашифровал, это иногда проскальзывает, не то, чтобы обреченность, а такое спокойное отношение - он не старался убежать от трагедии?

Томас Венцлова: Да, он принимал свою судьбу, он считал, что это честно, что если гибнет народ, то поэту надо гибнуть вместе с ним. Это правда. Таким же образом Гумилев, его друг, тоже принимал свою судьбу. В 1921 году он был расстрелян чекистами. Это так. Тем не менее, я бы предпочел, чтобы Мандельштам спасся.

Юрий Щуцкий:

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять,

Все большое далеко развеять,

Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,

Ничего от нее не приемлю,

Но люблю мою бедную землю,

Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду

На простой деревянной качели,

И высокие темные ели

Вспоминаю в туманном бреду.

Ирина Петерс: Актеру Русского драматического театра Литвы в Вильнюсе Юрию Щуцкому довелось несколько раз в жизни играть роль поэта. В 1996 году - в спектакле «Улица Мандельштама», поставленном в театре Валентиной Лукьяненко.

Юрий Щуцкий: По книге Надежды Мандельштам - моменты его репрессий, высылок, история о том, как его ломали. Кроме Сталина, было много других «доброжелателей», которые считали, что он вообще не поэт. Гумилева уже не было. Потом он написал эти стихи знаменитые про Сталина. Пастернак тогда прочитал, перепугался:«Разве можно такие стихи писать?! Ты что?!». А он еще начал то одному, то другому читать, потом целые допросы у него были.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него - то малина

И широкая грудь осетина.

Мы живем под собою не чуя страны

В спектакле это было безумно сложно. Я только что играл дядю Ваню, был и охрипший, и больной, и нервный. Мне кажется, что я просто попал в это состояние самого Мандельштама – затравленного, такого замученного, с его неустройством жизненным, с его позицией. Для меня это было как будто свое все. В 1972 году - «Воронежские тетради», вот это все было в самиздате. Сидел, перепечатывал. Он, Гумилев, да и Ахматову найти было очень трудно, ее «Реквием» вообще было невозможно достать, тоже только в перепечатке. У меня была такая машинка сильная, «Рейнметалл», она брала шесть экземпляров сразу. «Воронежские тетради»- это был просто какой-то подарок судьбы. Я их читал с таким наслаждением всегда! Делали в 90-х годах композицию по этим репрессированным поэтам, и там мне тоже попался Мандельштам. Эта история просто шла за мной все время. Он был очень одинокий. И потом он же был очень смелый. Доносили ведь друг на друга. Таких полно было. И он, когда увидел такие списки, просто порвал, с кем-то чуть не дрался. Онбыл открытый. Вот это протестное ощущение, а мы жили здесь все эти последние годы с протестным ощущением, потому что мы этих «кремлевских божков» терпеть не могли - в то время, когда сидишь на кухне и материшь их, как только можешь, потому что они сидят при коммунизме, а мы об этом только мечтаем, а живем хреновее, дальше некуда. И это не к тому, что тогда было плохо, а сейчас хорошо. Сейчасеще хуже стало, по другим параметрам. А дело в том, что мы искренне хотели что-то поменять, хотя бы книжки доставать читать. Что было у нас тогда? Мы же богатство презирали, считалось, что это фигня все. А книга, водка и друг - это были три компонента интеллигентного человека. Поэтомухорошие стихи, которые тебе давали, посидеть с другом, выпить рюмочку, и потом почитать их вслух… «Ё-мое, какие стихи, какие стихи!», - мы все время в таком диком восторге были. Дело в том нерве, в том живом, человеческом, которое вечно.

Нежнее нежного

Лицо твоё,

Белее белого

Твоя рука,

От мира целого

Ты далека,

И все твое -

От неизбежного.

От неизбежного

Твоя печаль,

И пальцы рук

Неостывающих,

И тихий звук

Неунывающих Речей,

И даль

Твоих очей.

Ирина Петерс: О своем студенческом открытии Мандельштама говорит киносценарист, публицист Пранас Моркус.

Пранас Моркус: Фамилия Мандельштам оказалась для меня паролем, распахнувшим калитку в некий зачарованный сад. Делобыло в 1955 году в Московском университете, на филфаке, на Моховой, на литой чугунной лестнице возле военной кафедры, в перерыве занятий по военному делу, которые вел симпатичнейший полковник Пуговкин. Впрочем, вскоре сыгравший судьбоносную роль в жизни Венечки Ерофеева, которого как-то сразу невзлюбил. Полковникповинен в отчислении автора тогдашних «Записок психопата» из университета. Так вот, во время перерыва ко мне подошел бледный сероглазый парень и, нервно куря, ни с того ни с сего поинтересовался: «Вам знакомо имя поэта Мандельштама?». Вряд ли я должен был это знать, я был темным малограмотным пятерочником из покоренной к тому времени провинции, еще и хунвейбином, что отражалось на неописуемых по широте штанинах. Так получилось, что вильнюсский школьный друг однажды принес мне несколько листков, выдранных из довоенного научного журнала Университета Витольда Великого, и на тех листках представлялась панорама русской поэзии года, эдак, 35-го. Там творчество Мандельштама упоминалось, и я ответил спросившему: «Знаю». Через день я уже гостил в Зачатьевском переулке у Григория Соломоновича Померанца, тоже родом из Вильны, вскоре там появился Леонид Ефимович Пинский, и началось. В том саду, ступая по разветвленным тропам, я впоследствии встретил людей, определивших сюжеты моей жизни. Мне стали диктовать в записную книжку стихи Осипа Эмильевича. Я ее до сих пор храню и помню первую запись:

Мне холодно. Прозрачная весна

В зеленый пух Петрополь одевает…

А через год я уже держал в руках один из первых самиздатских сборников «Воронежских тетрадей», «Сестра моя - жизнь и сегодня в разливе…». Это и поныне возвращает ощущение себя юным. Часторассуждают о предложении Балтрушайтиса гонимому поэту перебраться в Литву. Время от времени возникают слухи, что в Северном штетле, в Жагаре, только что обнаружены могилы его предков. Потом это оказывается выдумкой. Литовская земля вскормила для мира неисчислимое количество славный евреев, из племени литваков, и те, кто догадывались, то в некий час следует взмахнуть крыльями и от этой земли оторваться, те потом достигали горных вершин. Как тот, пошучу, незаметный часовщик из подвокзальной мастерской напротив кинотеатра «Заря», где шли только индийские фильмы - перебравшись в США он стал руководить сетью блистательной фирмы «Картье». А что до отказа Осипа Эмильевича воспользоваться предложением и перебраться в безопасную, как тогда могло казаться, Литву, то уж не помню, кто сказал с упреком, что, «ввязавшись в дуэль с Дантесом, Пушкин обделил нас опытом своей старости». Перебравшись в Литву Осип Эмильевич обделил бы нас опытом схождения в Ад.

Юрий Щуцкий:

За гремучую доблесть грядущих веков,

За высокое племя людей

Я лишился и чаши на пире отцов,

И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых кровей в колесе,

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей

И сосна до звезды достает,

Потому что не волк я по крови своей

И меня только равный убьет.

За гремучую доблесть грядущих веков

За высокое племя людей.

Ирина Петерс: Весной в литовском Жагаре как всегда зацветет вишня, и через пару месяцев зашумит Вишневый фестиваль. К его веселью, казалось бы, вполне подошло бы залихватское, в редкой, не свойственной ему манере стихотворение Осипа Мандельштама «Шерри-бренди», разудалое только в виду, в глубине -отчаянное, как перед ужасом смерти, предчувствие. О ней, ужасной лагерной смерти Осипа Мандельштама- шаламовский рассказ «Шерри-бренди», про поэта, убитого собственной страной. Жагарской вишне суждено вечно горчить.

Юрий Щуцкий:

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом...

Да, видно, нельзя никак.