Российский правозащитник, председатель совета "Мемориала" Олег Орлов полагает главной задачей оппозиции сохранять гражданское общество в России. Он уверен, что перемены неизбежно наступят, но призывает не строить иллюзий по поводу прихода оппозиции к власти.
Олег Орлов ответил на вопросы Радио Свобода.
– Вы сказали на конференции в Берлине сразу после освобождения: "Я не собирался в эмиграцию, но буду строить свою работу здесь". Стало ли сейчас, спустя два месяца, ваше видение задач здесь более объемным? Сформулировали вы для себя какие-то первоочередные цели? И в чем ваша работа будет заключаться?
– Сразу отвечу на первый вопрос – нет, не стало. У меня оно было объемным и до этого. И ничего стратегического, абсолютно нового и иного, чем я два месяца назад себе представлял, не появилось. Появились некоторые конкретные вещи, которые надо срочно делать, выстраивать для того, чтобы работа шла нормально. "Мемориал" – это очень большая структура. Есть правозащитный центр, центр защиты прав человека, но есть также и отделения "Мемориала", и эта структура требует постоянных усилий, чтобы все работало. Но в организации работы из-за границы не вижу ничего для себя принципиально нового.
Олег Орлов родился в 1953 году в Москве. Закончил биофак МГУ. В 1988 году стал членом и одним из основателей "Мемориала". С 1991 по 1994 год бывал в качестве наблюдателя в зонах вооружённых конфликтов в Армении, Азербайджане, Таджикистане, Молдове, на Северном Кавказе. В июне 1995 года после нападения на Буденновск отряда Шамиля Басаева члены группы С. А. Ковалёва (в том числе и Олег Орлов) стали добровольными заложниками в качестве гарантов достигнутых соглашений в обмен на освобождение большинства заложников (111 женщин и детей). В 2004 году Орлов стал членом Совета при президенте РФ по содействию развитию институтов гражданского общества и правам человека. Покинул его в знак протеста против комментария Владимира Путина по поводу убийства Анны Политковской. Накануне митинга оппозиции в Назрани (ноябрь 2007 года) в гостинице Олег Орлов и группа РЕН-ТВ были похищены из гостиницы и избиты. После начала вторжения в Украину несколько раз подряд выходил с одиночным пикетом в Москве, публично высказывался против агрессии России в Украине. В 2023 году суд приговорил 70-летнего правозащитника к двум с половиной годам заключения в колонии. 1 августа 2024 года Орлов был освобожден в рамках обмена заключенными с западными странами.
– За границей теперь минимум полмиллиона ваших потенциальных сторонников или по крайней мере лояльных тому, чем занимается "Мемориал". Речь о тех, кто покинул Россию после 2022 года. Можно даже говорить о некоей новой общественной среде. Собираетесь ли вы опираться на этих людей? В какой степени вы готовы идти на сотрудничество с лидерами политической оппозиции? И где проходит разница между правозащитной и политической деятельностью?
Пассивность – самое тяжелое, с чем мы сталкиваемся на протяжении всей нашей деятельности
– Ну, во-первых, я не согласен с формулировкой – что теперь "нас" тут, за границей, полмиллиона или больше. Представителей оппозиции или гражданского общества. К сожалению, это не так. Причины, по которым масса людей выехала в 2022 году, можно назвать ситуативными: например, одни бежали от мобилизации, а другие – оттого, что стало невозможно вести бизнес, как раньше. Но как в России они не были готовы хоть как-то проявлять себя политически, так же ведут себя и здесь. Эта пассивность – самое тяжелое, с чем мы сталкиваемся на протяжении всей нашей деятельности. Масса людей, так сказать, городской молодежи, интеллигенции, хипстеров неплохо чувствовали себя в 2000-е годы и прекрасно жили своей частной жизнью. Ездили за границу, смотрели фильмы, ходили в ночные клубы и театры, которые ставили интересные пьесы. И ничто их не побуждало выходить на улицу – бороться за права оппозиции или за свободу слова. Уровень свободы слова – который был в России до 2022 года – их вполне устраивал. Ну и действительно – не было цензуры явной в театрах, книги любые можно было читать... А вот существование политической цензуры их не беспокоило. Их вообще ничего не беспокоило. Но с началом войны, как выяснилось, они ошиблись в своих расчетах. Оказалось, что их хорошая жизнь была построена на том, что государство просто позволяло им так жить, до поры до времени. Но не вечно, как выяснилось. Авторитаризм показывает зубы, превращается в тоталитаризм – а значит, требует безоговорочной поддержки. И эта группа населения опомнилась. Им это не понравилось, и они решили уехать, бежать из страны. Да, это тоже можно назвать личным выбором; но жизнь в эмиграции никак не побудила их к политическим действиям. При этом они жалуются, что здесь им не хватает прав или местные правительства не так, как следует, к ним относятся… Они не могут понять, что государства, которые их приютили, ничем им не обязаны. А вдобавок уехавшие забывают о том, что вообще-то они представители страны, которая совершает агрессивную, преступную войну. За которую все мы, а стало быть, и они тоже несут политическую ответственность. Вот этого понимания у них зачастую нет. А это самое важное – осознавать свою ответственность. За все, что творится в стране. И от имени страны. Но эти сотни тысяч или даже миллионы по-прежнему не готовы так себя мыслить – в рамках гражданской и политической ответственности. Так что ситуация значительно хуже, чем вы описали. Конечно, часть эмиграции активна за границей. Есть политическая оппозиция, есть люди, которые ее поддерживают. Но это далеко не большинство нашей эмиграции, к сожалению.
Важнейшая задача эмиграции – сохранить гражданское общество в России
Теперь – о том, чем отличается политическая работа от гражданской. Это важный вопрос. Над которым нам всем – в эмиграции и нашим коллегам в России – надо думать. Просто надо понимать, что задачи сейчас у нас разные. От гражданского общества в России сейчас нельзя требовать очень многого. Наши коллеги живут в условиях тоталитарной диктатуры. Сесть можно очень легко. А важнейшая, как мне кажется, задача эмиграции – сохранить гражданское общество в России. Это и есть самое главное. И отсюда, из-за границы, помогать его сохранять. Будущее наступит неизбежно. Я имею в виду – возврат России к нормам демократии, к цивилизованной жизни. Все это будет, к этому надо быть готовым. И вот тогда гражданское общество внутри России будет играть важнейшую роль. А нам всем надо подумать над нашей новой ролью. Общепринятые формулы прежних лет: "Мы не политики, мы вне политики; мы правозащитники, феминисты, экологи, а политика не наше дело", – позиция, которая была очень распространена до войны, на мой взгляд, сегодня устарела. Смысл известного выражения "Если ты не занимаешься политикой, она займётся тобой" стал теперь очевиден всем. Политика буквально всеми нами и занялась. Тоталитарная власть своими действиями, по сути, приравняла любую общественную деятельность к политической. Те же градозащитники, или экологи, или феминистки – все, кто занимаются хоть чем-то общественным и публично позволяют себе об этом высказываться, – все они теперь с точки зрения режима занимаются политической деятельностью. Ну, раз уж сам режим любую активность считает политикой и карает за это, мы уж точно не должны чураться или стесняться этого. И признаться себе, что все, чем мы занимаемся, – это и есть политика. Политическая деятельность. И пока существует в России жесткая авторитарная власть, любая общественная деятельность, по сути дела, политика.
Но есть политика – и политики. Есть те, для кого политика – основная профессия, призвание, функция. Чем мы, общественники, отличаемся от сугубых, так сказать, политиков? Политики всегда борются за власть, это – их природа, даже в эмиграции. Они всегда готовятся к очередным выборам… Но какие сейчас выборы? Где они, эти выборы, хочется спросить. Поэтому наши оппозиционные лидеры в какой-то степени сегодня перестали быть политиками – в то время как мы, все остальные, невольно политиками стали. В какой-то степени наше положение теперь уравнялось. И поэтому деление на "политиков" и "неполитиков" сегодня тоже неверно. Мы все теперь имеем равный доступ к выработке общих платформ, базовых принципов. А тут есть чем заняться. Поставим только ряд вопросов: "Каким мы видим будущее России? Как мы представляем себе движение к нему? Какая должна быть дорожная карта?" Вот это – важнейшие вещи, которые мы все вместе должны пытаться сформулировать. Другое дело, конечно, что борьба политиков за место под солнцем иногда переходит все разумные грани. Это очень печально. Поэтому нельзя поддаваться этому соблазну поделить оппозицию – на хороших и плохих, "своих и чужих". На мой взгляд, это опасная вещь. Этим всегда пользовались спецслужбы – царские, советские, российские. Этим и сегодня пользуется ФСБ, чтобы инициировать и провоцировать конфликты внутри. Так, к сожалению, всегда было в истории эмиграции.
– Судя по недавним конфликтам, российская оппозиция раскололась на два лагеря, условно, на первое и второе поколения. Но это не самое главное. И те и другие на третьем году войны по-прежнему более всего желают понравиться своему электорату, которой остался в России. Это странная и даже бессмысленная стратегия, на мой взгляд, потому что этот электорат сегодня ни на что повлиять не может. В то время как тема объединения оппозиции за границей – что казалось первоочередной и логичной задачей, хотя бы декларативно – превратилась спустя три года в объект насмешек. Все самое серьезное у нас превращается в повод для смеха, что тоже весьма симптоматично. Что с этим делать?
Представлять, что мы все соединимся и дружно пойдем вместе, – это утопия
– Не знаю, что с этим делать. Поживем – увидим. У меня надежда на то, что все-таки можно, по крайней мере, объединиться вокруг некоторых общих принципов или платформ. При этом представлять себе, что мы все соединимся в какой-то единой структуре и, взявшись за руки, дружно пойдем вместе, – это утопия. Это нереально, и такого не произойдет никогда. Но объединиться вокруг некоторых общих принципов и сущностей, принять некоторые, самые общие положения, декларации, в частности по поводу дорожных карт – например, что и как нужно делать в новой России – мне кажется, это возможно. Если не по всем, то по нескольким пунктам, основным, точно можно принять общую программу. Возможно, ничего этого и не удастся в итоге. Но хотя бы попробовать стоит.
– Вы часто говорите, что будущее России нужно планировать сейчас, как бы это ни казалось абсурдным. Так, по-видимому, и можно сформулировать вашу программу: "Давайте формулировать будущее". Что входит в это понятие будущего? С чего нужно начать, каков первый шаг?
– Первый шаг, или, точнее, первое, к чему нужно готовиться всем нам, морально, если хотите, – к тому, что в случае хотя бы каких-то перемен нам придется вступать в переговоры. В переговоры с очень неприятными личностями. С этого придется начинать. Мне кажется, очень многие сегодня не хотят это понимать, или закрывают на это глаза, или боятся это вслух произнести. Но никто нам – нашим друзьям, коллегам, оппозиционерам – въехать в Кремль на белом коне не даст. Нам в любом случае придется вступать в переговоры с теми, кто на тот момент будет иметь некие властные полномочия в России. Мы не знаем, каким будет их положение к тому времени, насколько будет крепкой или насколько шаткой будет их власть. Но если они будут готовы вступать в переговоры, значит, она уже не крепка. Да и сейчас власть Путина не так крепка, как кажется. Тоталитарный режим стоит обычно на двух китах: пропаганда и репрессии. Он всем кажется очень устойчивым – до поры. Но может наступить момент, когда в переговорах будут заинтересованы как они, так и мы.
Сейчас в оппозиции широко распространена другая позиция: мы ни с кем с той стороны никогда говорить не будем. Пока последнего человека из путинской элиты не уберут или они сами куда-то не исчезнут, мы ни с кем разговаривать не будем. Это, мягко говоря, наивно так думать. Всегда кто-то из прежних будет представлять власть. Поэтому, повторяю, первый шаг – моральная, психологичная готовность к переговорам. С людьми, которых мы, возможно, даже считаем преступниками. Я понимаю, что за эти слова я сейчас могу огрести по полной – от нашей эмиграции. Но тем не менее. Так вот: чтобы вести переговоры, нужна дорожная карта. В которой будут перечислены наши условия: вот первое, второе, третье. Самый первый пункт, на мой взгляд, требование освобождения всех политзаключенных. Как их освободить, каким способом – это на самом деле непростой вопрос, и к нему тоже нужно быть готовым. Тут может быть несколько вариантов. Например, немедленная отмена всех репрессивных законов. Да, это возможно. И это нужно сделать, конечно. Но вот, допустим, мы отменили все эти репрессивные, ужасные, антиконституционные законы. А как быть с теми, кто сидит по сфабрикованным уголовным делам? А некоторые – со страшными, чудовищными статьями. Те, кто подобные преступления в реальности совершают, в любой стране не имеют никакого снисхождения. Но вот, допустим, мы понимаем, что в отношении X, Y и Z эти обвинения сфальсифицированы. Как мы будем их освобождать? Механизм каков, процедура? Приедет комиссар в колонию и по своему усмотрению зачитывает список тех, кого следует немедленно освободить? Этот вариант тоже нельзя исключать, замечу. Но, видите ли, такие комиссары со списками и маузером на боку – в целом очень опасная история. Это ведь сразу почва для массовой коррупции. Кто-то не пожалеет больших денег именно для того, чтобы его освободили именно как политзаключенного. В общем, это грозит потенциальным произволом и чревато тяжелейшими ошибками. И это только один пример. Мои коллеги из "Мемориала" вместе с другими правозащитниками разработали целый план, детальный, как и кого освобождать, – в октябре мы его представили. Это план необязательный, так сказать, к исполнению, но это план к обсуждению. Есть другие планы, есть дорожные карты в разных направлениях. Вот это надо доставать сегодня из правозащитных столов – и представлять широкому обществу, обсуждать с политиками, с правоведами, с людьми, которые живут в эмиграции. Но первый шаг, повторю, – иметь четкую дорожную карту для возможных переговоров.
– Многие деятели эмиграции сегодня овладели искусством не говорить о войне и не говорить про Украину. Включает ли ваш план будущего какие-то новые слова, формулировки, где будет в том числе сказано о вине и ответственности перед Украиной?
Бенефициаров войны внутри России много. Это не только чиновники, но и простые работяги
– Понимаете, план будущего – он на то и план, поскольку должен быть обсужден и принят значительной частью общества. Не всей, но хотя бы активной его частью. Поэтому я пока могу говорить только о моей личной точке зрения – что да, этот план, конечно, должен предполагать и слова о вине, и слова о том, что мы должны искупить эту вину. По всей видимости, мы никуда не денемся от репараций. Подчеркиваю, это моя точка зрения. Но мы легко себе представляем, какое сопротивление эти слова вызовут внутри России. Колоссальное. Почему? Часто можно услышать в среде оппозиции, в эмигрантской среде что это просто "война Путина". В таком случае, надо полагать, Путин один до сих пор и воюет. А кто же, хочется спросить, за деньги берет в руки оружие и идет убивать? Это россияне, и они идут массово. Я не говорю про мобилизованных. Допустим, мобилизованных насильно мобилизовали. Они могли, конечно, бежать, могли отказаться. Но это не так просто. Но масса людей идет добровольно. Идет в том числе и из тюрем. Я это сам наблюдал, пока сидел. Идут люди по своему выбору, самостоятельно, просто на заработки. Часть наших политиков оправдывают этих людей тем, что они до этого жили в ужасающей нищете, бедности. И что их в эти условия поставила та же власть. И это тоже правда. Людей поставили в дикие условия нищеты, а за участие в войне им дают миллионы. Другое дело, что многие из них ничего не получают, кроме обещаний. Но тем не менее такие деньги сносят у людей крышу. Да, конечно, все из-за этой нищеты жуткой. Но разве это снимает ответственность с человека, который взял в руки оружие и за деньги пошел убивать?.. Нет. И таких бенефициаров войны внутри России много. Это не только чиновники, не только директора заводов, которые производят оружие. Это и простые работяги, которые работают на ВПК сейчас и тоже получают хорошие деньги. Это и те люди, которые воевали и которые не готовы будут признать, что проливали кровь за что-то ужасное и плохое. Поэтому любые слова о извинениях, о репарации и так далее встретят колоссальное сопротивление внутри страны – это нужно понимать и к этому нужно быть готовым.
– С конца ХХ века, после краха тоталитарных режимов, многим казалось, что гуманизм, и пацифизм как его производная – универсальные ценности. Отрицание насилия в качестве принципа – что, казалось бы, может быть яснее, понятнее и прочнее? Однако во время войны гуманистические ценности не работают – или по крайней мере не являются универсальными. Как разрешить эту дилемму: между необходимостью применять оружие для защиты свободы – и гуманизмом? Как вы ее для себя, например, решаете?
Есть вещи страшнее, чем война, а именно – потеря свободы
– Если понимать под базовыми гуманистическими ценностями любое отрицание насилия – "не убий, нет войне" – действительно, они разделяются значительной частью людей, которые придерживаются демократических, либеральных взглядов. Но – не мной. Я никогда не был пацифистом. Я считаю, что есть вещи страшнее, чем война, а именно – потеря свободы, установление тоталитарного правления, потеря страной независимости в результате насилия. На мой взгляд, это страшнее, чем война. Я немало видел войн. Это жуткая вещь, их нужно всеми силами пытаться избегать. Но есть ситуации, когда человеку приходится применить насилие, брать в руки оружие и защищать жизнь, свободу. Очень простой пример: если бандит нападает на вашу семью, вы, защищаясь, неизбежно должны прибегнуть к насилию. Льву Толстому, который решительно отрицал любое насилие, часто задавали этот вопрос: "Вот напал бандит на ваших близких, на вашу жену – и что же вы, будете стоять и уговаривать его возлюбить ближнего своего?.." В одной из поздних статей Толстой пишет: "Что же вы ко мне пристаете с этим вопросом? Убейте же, черти, этого бандита!.. Но это ведь – частный случай. Я же пишу и говорю об общих принципах, которыми стоит руководствоваться в жизни в целом". Желательно избегать насилия, но даже Толстой признает исключительные случаи. Так вот и мне кажется, что, когда одна страна развязала агрессивную войну против другой, нет иного выхода, кроме как противостоять ей с помощью насилия. Гуманистические ценности при этом никуда не уходят – просто в случае войны они работают по-другому. Человечество выработало нормы поведения даже на войне. И эти нормы называются международным гуманитарным правом. Они по-своему жестоки, и, наверное, пацифисты, прочтя эти документы, Женевские конвенции, Дополнительные протоколы к ним, ужаснутся. Да, там признается, что если началась война и люди убивают друг друга, то нужно делать это, соблюдая определенные правила. Да, жертвы неизбежны и неизбежны даже, к сожалению, среди мирного населения, есть такое понятие, как "сопутствующие жертвы", как это ни ужасно звучит. И если вы применяете оружие, вы должны избегать неизбирательных ударов, чтобы максимально снизить возможность гибели среди мирного населения. Абсолютно исключены преднамеренные нападения на сугубо гражданские объекты, абсолютно исключены нападения на гражданских, абсолютно исключено насилие над пленными и так далее. Вот как действует гуманизм во время войны. И в этом смысле никакая справедливая война, в том числе и та, которую ведет Украина, не может быть оправданием для ударов по жилым кварталам. Например, я не могу оправдать целый ряд ударов по жилым кварталам Белгорода. Это нарушение норм международного гуманитарного права. При этом я целиком и полностью поддерживаю борьбу по отражению агрессии, которую ведет Украина.
– Вас спрашивали также о возможных способах сопротивления сегодня в России – и вы отвечали, что активное сопротивление сейчас бессмысленно. Я хочу в таком случае вас спросить об опыте пассивного сопротивления. В какой форме это возможно? Например, в школе? Можно ли рассматривать учительскую среду, преподавательскую как потенциальную среду для пассивного сопротивления?
Эта идеология целиком обращена в прошлое. Ее цель – все сделать "как раньше"
– Во-первых, если я где-то сказал, что активность сопротивления бессмысленна, значит, либо я неправильно выразился, либо меня неправильно поняли. Я не считаю активное сопротивление бессмысленным. Просто активного сопротивления нельзя требовать от человека, и нельзя, скажем, человека укорять в том, что он не сопротивлялся. Это, в конце концов, выбор каждого. Естественно, надо учитывать условия тоталитарной диктатуры, которая любой протест жестоко подавляет. Но при этом активное сопротивление, пусть и единичное, внутри России до сих пор существует: люди до сих пор и на пикеты выходят, и пишут какие-то слова или тексты… Словом, протестуют. Есть активность и выходящая за рамки слов и жестов: есть, например, те, кто поджигает военкоматы, а среди них есть люди, которые делают это не по материальным, допустим, соображениям, но и по убеждению. Я не даю этому в данном случае никакой оценки – просто фиксирую, что это тоже есть. И активное сопротивление, на мой взгляд, играет важную роль – в качестве некоего ориентира для других. По поводу пассивного сопротивления, честно сказать, я не знаю. Это по-своему интересный вопрос – насколько учительская среда пронизана этим пассивным сопротивлением. Да, я знаю, что это есть. Но я знаю и ровно противоположные примеры – что в той же учительской среде существует и практика доносов на учеников, которые возражают учителю, и готовность участвовать в Z-пропаганде, и вполне искренняя поддержка войны. На мой взгляд, пассивно сопротивляться можно в любой среде: в частных разговорах высказывать свою позицию, убеждать других людей – это тоже форма сопротивления; что, кстати, по нынешним временам тоже весьма опасное занятие. Но именно таких примеров сопротивления в России по-прежнему довольно много.
– Генпрокуратура РФ заявила недавно о пересмотре решений о реабилитации жертв политических репрессий 1930–50х годов и о начале работы по "выявлению и отмене". Объясните, что это значит, зачем это делается, в чем смысл этого решения?
– Я думаю, что они начнут с отмены реабилитаций для массы людей, участвовавших в свое время в разных национальных движениях. Для тех, кто был причастен к любым национальным антисоветским движениям, в первую очередь в Украине. В первую очередь для них отменят реабилитацию. А потом, я уверен, постепенно пойдут все дальше и дальше, пределов тут, по-моему, нет. Почему это делается, вполне очевидно. Понимаете, признание, что государство было преступным и совершало преступления против своего народа, массовые преступления – оно, естественно, вступает в противоречие с нынешней российской государственной идеологией. Эта идеология целиком обращена в прошлое, у нее нет образа будущего. Ее цель – все сделать "как раньше". А раньше у нас, как известно, было великое прошлое, империя в любых вариантах: царская, советская. И, что принципиально важно, мы всегда двигались от победы к победе, от хорошего к лучшему. И в таком подходе нет ничего нового, помните формулу: "Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение". А ведь это сказал не Путин, а Александр Христофорович Бенкендорф, начальник учрежденного в 1826 году императором Николаем I главного органа политического сыска российской империи.
Когда оказалось, что срок реальный, я подумал: ну, что ж делать, уже поздно что-либо менять
А значит, за исключением отдельных эпох – Горбачева или Хрущева, – мы всегда шли одним и единственно правильным путем. Значит, надо всю эту реабилитацию, с 1954 года до 1990-х, постепенно отменять – чтобы показать, что на самом деле в главном сталинский режим не ошибся, разоблачая этих людей как предателей и изменников. А значит, сталинский режим не так уж и плох… Куда они дальше зайдут в оправдании преступников – мне неведомо. Как мы помним, у Валерия Зорькина уже была статья о том, что крепостное право не что-то ужасное, а, напротив, даже скрепа, очень правильная и необходимая для страны, благо для тех же самых крестьян. С репрессиями, вероятно, логика будет та же.
– Перечитывая вашу биографию, я подумал, что вы живете по заветам зкзистенциалистов, постоянно проверяя свое бытие на прочность. Вы были заложником по своей воле – и по чужой воле; на вас нападали, вам угрожали. Вы были на нескольких войнах, пытаясь примирить непримиримых; наконец, опыт тюрьмы. Какой этической формулой вы руководствуетесь, когда решаетесь на риск? Как вы себе объясняете – почему это нужно сделать, почему этого нельзя не сделать? Как в таком случае вы примиряетесь с вопросом о смерти?
– Самый трудный вопрос, потому что надо залезть к самому себе в душу, вывернуть и выставить ее напоказ, чтобы ответить максимально честно. Я не знаю ответа на этот вопрос. Что касается формулы – ну, наверное, классическая, римскими стоиками еще сформулированная, и затем повторенная Львом Толстым: "Делай что должно, и будь что будет". Ее повторял много раз Сергей Адамович Ковалев, мой учитель. Я не знаю, насколько она примиряет с опасностью, со смертью и так далее. Ну, как-то примиряет, наверное. Просто в какой-то момент невозможно иначе поступить. Конечно, ты рискуешь. Понимаете, если мне скажут, что я иду на стопроцентной риск и никаких шансов нет, что точно погибну, тогда я не знаю, как поступил бы. Но, как правило, всегда есть вероятность, небольшой шанс на иной исход. Да, есть вероятность погибнуть или сесть, но всегда остается надежда. Когда я шел на свой приговор, я понимал, что он будет обвинительный и что дадут срок. Но до последнего момента оставалась надежда, что срок будет условный. Нельзя сказать, что я сознательно делал все, чтобы меня посадили; я не герой и вовсе не хотел идти на лишние мучения. И у меня вплоть до последнего момента оставалась надежда, что, может быть, все-таки они мне условный срок дадут, тем более что первый приговор вообще был по нынешним временам сверхмягкий – штраф. Потом, когда оказалось, что срок реальный, я подумал: ну, что ж делать, уже поздно что-либо менять. Значит, надо приноравливаться к новой жизни, к другим условиям и продолжать жить в этих новых условиях.
