Архивный проект "Радио Свобода на этой неделе 20 лет назад". Самое интересное и значительное из эфира Радио Свобода двадцатилетней давности. "Русские вопросы" Бориса Парамонова. Продолжение разговора об Илье Эренбурге. Впервые в эфире 8 октября 1996 года.

Борис Парамонов: В прошлой передаче я рассказывал о новой американской книге об Илье Эренбурге, написанной славистом Джошуа Рубинстайном, и пытался связать, даже объяснить судьбу Эренбурга - парадоксальный факт сотрудничества его не просто с коммунизмом, а со сталинским режимом - исходя из представления о нем как левом интеллектуале западного типа. В свою очередь, парадоксальный феномен "левости", "лефтизма" я взялся объяснить согласно трактовке так называемого "левого мифа" у Ролана Барта, знаменитого французского семиолога. Передача вышла несколько скомканной, потому что я погнался сразу за двумя зайцами, взял сразу две большие темы. Нельзя было адекватно представить серьезный труд Рубинстайна и одновременно философски углубить феномен западного интеллектуального "лефтизма". И сегодня я хочу продолжить и, по возможности, как раз углубить тему о западных, и не только западных левых. Постараюсь поставить открытие Ролана Барта, самую его методологию, в контекст советской коммунистической истории, вообще истории коммунизма как мировоззрения. Нужно углубить, в частности, тему о симпатиях Барта к марксизму, более чем симпатиях, некотором структурно-методологическом сходстве его теории, его разоблачения мифологий с классическим марксизмом. Но начать хочется все-таки опять с Эренбурга. В книге Джошуа Рубинстайна есть один изумительный эпизод, который позволяет начать обещанный разговор. Этот эпизод относится к лету 1946 года, когда Эренбург путешествовал по США.

​Диктор: "Путешествуя по Америке, Эренбург был поражен уровнем жизни и процветанием американских рабочих. Однажды на одной местной дороге в штате Алабама Эренбург и его американские спутники проезжали мимо какой-то фабрики, около которой стояла масса припаркованных автомобилей. Эренбург сказал, что это, должно быть, автомобильный завод, выставивший наружу свою продукцию.

Американцы уверяли его, что это - текстильная фабрика, и что автомобили возле нее принадлежат рабочим, приехавшим на работу. Эренбург не поверил этому, он предложил остановиться и подождать конца смены. В пять вечера прогудел гудок, и рабочие как белые, так и негры, вышли из заводских ворот, сели в автомобили и разъехались по домам. Эренбург был настолько потрясен этим зрелищем, что долго не мог произнести ни слова".

Борис Парамонов: Книга Джошуа Рубинстайна настолько хорошо документирована, что не поверить этой истории нельзя, и все-таки как-то не верится. Неужели Эренбург, этот матерый волк, человек, полжизни проведший на Западе, не знал, что в США очень много автомобилей, что они там - не роскошь, а средство передвижения? Да он мог хотя бы вспомнить книгу «О'кей!» Бориса Пильняка, которую, должно быть, читал – Пильняка тогда все читали. Он был в Америке году в 1934-м, во время Великой депрессии, когда дела там действительно шли худо, и увидел где-то на строительстве дороги по специальной федеральной программе помощи безработным массу автомобилей у строительной площадки. Он тоже, вроде Эренбурга, спросил: «А чьи это автомобили?» И ему ответили: «А это безработные на работу приехали». Такую деталь нельзя не запомнить. Ну, допустим, Эренбург не читал Пильняка, но "Одноэтажную Америку" Ильфа и Петрова читал уж наверняка, и там тоже много говорится об этой всеобщей американской автомобилизации.

Дело, конечно, не в начитанности или забывчивости Эренбурга, а в том, что этот человек, при всем своем многообразнейшем опыте и при всей остроте своего глаза, замечавшего мельчайшие детали любого стороннего быта, терял иногда зрение, впадал во временную куриную, так сказать, слепоту, потому что он жил и мыслил в социалистической парадигме. Социализм действительно был воздухом 20-го века, и им нельзя было не дышать, а многие, если не большинство, им и отравлялись. А ведь одним из важнейших пунктов социалистической идеологии как раз и было представление о том, что рабочие при капитализме не могут жить хорошо. Эта социалистическая иллюзия начала рушиться после Второй мировой войны, когда Америка окончательно вышла на мировую арену и продемонстрировала всему миру альтернативные социализму модели. Эренбург в Америке как раз и поспел к началу этого процесса, а наблюдателем он был все же острым. И именно тогда, уезжая из Штатов, он занес в свою записную книжку: "Рассчитывать на социалистическую революцию в Америке не приходится". Об этом он достаточно подробно рассказал в своих мемуарах. Эренбург приехал в Америку из разоренной войной Европы и, как пишет Джошуа Рубинстайн, он говорил своим знакомым, что США ушли от Европы на 200 лет вперед. Этот разрыв, конечно, скоро сократился, с помощью той же Америки, и Европа, по крайней мере, западная, не поймавшаяся на приманку тоталитарного социализма, зажила вполне корректно. Тем не менее социалистический миф в ней отнюдь не умер, или в нашем контексте лучше будет сказать так: в мировоззрении западных интеллектуалов самого высшего ранга почти неприкосновенным сохранился миф о капитализме и о буржуазности западного общества, провоцируя этих интеллектуалов на остро критическое отношение к Западу. А в качестве некоего психологического что ли противовеса долго сохранялось и априорно доброжелательное отношение к Советскому Союзу, каковое отношение не изменили до конца даже такие события, как 20-й съезд КПСС, разоблачивший Сталина, как Венгрия, Чехословакия и все последующее. Сильно прочистил мозги западным левым Солженицын своим «Архипелагом», но я не уверен, что даже сейчас, после крушения коммунизма в СССР, и самого СССР, они до конца осознали, что иной, кроме западной, альтернативы этому кошмарному опыту нет и быть не может. Ведь дело даже не в Советском Союзе. Левизна и так называемая антибуржуазность существуют на Западе и сами по себе, вне советского опыта и того или другого к нему отношения. В этом убеждают меня, в частности, работы Ролана Барта, давшего впечатляющие и крайне характерные образцы критики того мировоззрения или, как он предпочитает говорить, мифологии, которые он называет буржуазными. Не важно, что сам Барт умер в 1977 году и не застал краха коммунизма. Важно то, что его отношение к западной цивилизации, весьма и весьма критическое, вряд ли испарилось из духовной атмосферы свободного мира. В этом убеждает самый метод мышления Барта, который, вне всякого сомнения, остается живым и действенным на Западе.

Этот метод даже и не от Барта зависит, не им придуман, он лежит в русле влиятельнейшего в западной культурной истории философского течения. Прежде чем постараться дать критику этого метода мышления, этой традиции, я хочу представить их образчик у Барта, в тексте, который очень много говорит именно нам, людям советского опыта, а особенно мне самому, потому что мне пришлось быть свидетелем того, о чем рассуждал Ролан Барт в своем эссе "Круиз на "Батория"". "Батория" - это польский лайнер, на котором весной 1955 года в тогдашний Ленинград прибыла большая группа французских туристов. Это вообще был первый случай массового туризма в СССР после Сталина. Событие было крупное, и французская массмедиа уделила ему понятное внимание. Шутка ли сказать – приоткрылся, хотя и в одну только сторону, железный занавес. Что же за ним? Ролан Барт в своем эссе оценивает репортажи корреспондентов газеты "Фигаро" Сенепа и Макеня. Приведу большой, вполне представительный отрывок из этого текста.

Диктор: "Мифология улицы позволяет разрабатывать излюбленный мотив всех политических мистификаций буржуазии - мотив разлада между народом и режимом. Да и то если в русском народе еще есть нечто хорошее, то это лишь как бы отблеск французских свобод. В русском народе можно признать открытость, приветливость и щедрость, только если он озарен солнцем капиталистической цивилизации. Раз так, то есть все резоны показывать его безмерное радушие: ведь оно знаменует собой несовершенство советского режима и идеальное блаженство Запада; неописуемой признательностью девушки-экскурсовода из "Интуриста" к врачу из Пасси, подарившему ей нейлоновые чулки, фактически обозначается экономическая отсталость коммунистического режима и завидное процветание западной демократии. Уловка состоит в том, что роскошь привилегированных классов и уровень жизни простого народа толкуются как сравнимые величины; непревзойденный шик парижских туалетов записывается на счет всей Франции. Вообще вся поездка в СССР служит главным образом для того, чтобы составить, с точки зрения буржуазии, список высших достижений западной цивилизации; таковыми оказываются парижские платья, локомотивы, которые свистят, а не мычат, бистро, где подают не только грушевый сок, а главное достояние, сугубо французское - Париж, то есть некая смесь высокой моды и Фоли-бержер; судя по всему, именно об этом недостижимом сокровище грезят русские при виде туристов с "Батория".

Что же касается режима, то по контрасту его можно и дальше показывать в карикатурном облике государственного гнета, который всему навязывает свое механическое единообразие. Стоит проводнику спального вагона стребовать у г. Макеня назад чайную ложку, как тот заключает о существовании грандиозной бюрократии, в своем бумаготворчестве озабоченной лишь тем, чтобы инвентарный список чайных ложек сходился с наличностью. Вот вам и новая пища для нашего национального тщеславия - ведь французы так гордятся своей анархичностью. Неупорядоченность нравов и поверхностных обычаев служит превосходным алиби для социального порядка; индивидуализм - особый буржуазный миф, с помощью которого тираническому строю классового господства прививается безвредная доза свободы; в лице туристов с "Батория" изумленным русским было явлено великолепное зрелище свободных людей, которые болтают в музее во время экскурсии и дурачатся в метро".

Борис Парамонов: Что можно сказать по поводу этого отрывка? Поистине, здесь западный левый интеллектуализм явил нам весь свой блеск и всю свою нищету. Я думаю, что сегодняшние русские издатели "Мифологий" Барта испытали некоторое неудобство, включая этот текст в сборник любимого, да и в самом деле выдающегося автора. Ведь уж кто-кто, а уж советский человек знает, что все написанное так называемыми "буржуазными журналистами" из "Фигаро" - чистейшая правда, и государственно-бюрократический гнет - это не выдумка, и глубокая пропасть между народом и режимом, и убогий быт. Более того, советский человек и тогда уже догадывался кое о чем касательно Запада. Он мог, например, понять, что нейлоновые чулки - предмет вожделения в тогдашнем Советском Союзе - это не роскошь, а товар вполне ходовой во Франции.

И еще: такая ли уж буржуазия путешествовала на "Батория"? Буржуазия, тем более крупная, скопом не путешествует. Мы увидели, что называется, средний класс. Врач из Пасси - это и есть самый типичный представитель такового. И вот эти люди, эти французские середнячки, произвели в СССР впечатление шока. Я их видел в Питере. Если их и нельзя было назвать инопланетянами, то уж точно это были заморские птицы. Поразила яркость и элегантность их одежд. Мужчины, помню, были в основном в бежевых тонах – мода тогдашнего сезона - и почти сплошь в замшевой обуви. А их умение двигаться, просто ходить по улице, их манера говорить друг с другом, весь облик благополучных и независимых людей! Это было незабываемо. Вот я и до сих пор помню, через 40 лет. И процитированный текст Барта, конечно же, не укрепляет доверия к автору. То, что он приводит здесь как пример буржуазной мифологии, воспринимается нами как правда - мы можем ее засвидетельствовать чуть ли не документально. Так что же в таком случае Барт считает мифом? Какова его трактовка этой темы?

Миф, по Барту, это превращение истории в природу, натурализация бытия, или, как он еще говорит, превращение "антифизиса" в "псевдофизис". Еще одно определение мифа: в нем совершается деполитизация социального бытия. Политику здесь следует понимать в самом широком смысле как целостную систему сложно структурированных социально-исторических связей. И вот буржуазия, буржуазное сознание, вырывает факты социальной жизни из этого контекста и представляет их в виде неизменных законов природы. Скажем, объявляет институт частной собственности не исторически преходящим явлением, а бытийным, антологическим законом. Антибуржуазность Ролана Барта недаром смыкается с марксизмом - его симпатии к марксизму далеко не случайны, тут имеет место общая типология. Критика Бартом того, что он называет "мифологическим сознанием", удивительно напоминает марксову критику идеологии и его учение об отчуждении, что всячески подчеркивает сам Барт. Здесь ощущается единая традиция философского мышления, которую можно вести аж из античной Греции, из так называемого антропологического периода в древнегреческой философии, в его противоположности так называемому космологическому или лучше сказать онтологическому течению философствования.

Вот почему, в частности, совершенно неуместен термин "буржуазия", "буржуазное сознание" для характеристики этого онтологического направления мысли. Тогда получается, что буржуазным мыслителем был, скажем, Платон, давший классический пример философствования онтологического типа. Здесь у Барта чувствуется уже отмеченная зависимость от Маркса, от его хронотопа, и Барт сам создает миф в точном соответствии с собственной характеристикой такового, превращает исторически ограниченный факт господства буржуазии в извечный закон, распространяет существование буржуазии не только на постмарксову историю, то есть на нашу современность, но и в глубины культурной истории. Тем не менее нельзя не согласиться с тем, что в соответствующем наклонении мысли, как у Барта, так и у самого Маркса, много верного. Факт отчуждения или, по-другому, овеществления социальной реальности действительно имеет место в истории. Отчуждение это иллюзорное или, как говорит Маркс, идеологическое превращение человеческой, и только человеческой деятельности и ее результатов в нечто, стоящее над человеком, и воспринимаемое им как объективный, бытийный закон. Можно назвать русский пример мышления в этих категориях. Это, конечно, Бердяев с его учением о так называемой объективации. Объективация у Бердяева - то же самое, что отчуждение у Маркса или мифология у Барта. Бердяев идет предельно далеко, он говорит даже, что объективного мира вообще нет, он порождается ментальными, психологическими или даже аксиологическими установками человека. Процитируем Бердяева, это всегда удовольствие:

Диктор: "Я избегаю называть себя онтологом, так как понятие бытия считаю проблематичным. Бытие есть понятие, а не существование. Наиболее враждебен я всякой натуралистической метафизике, которая объективирует и гипостазирует процессы мысли, выбрасывая их вовне и принимая их за объективные реальности, которая применяет к духу категории субстанции, натурализирует дух. Я утверждаю примат свободы над бытием".

Борис Парамонов: Этому ложному состоянию объективирующего сознания, порождающему и закрепляющему рабство у природной и социальной необходимости, противополагается примат человеческой активности, осознание первичности и поистине миротворческой силы сознания. Вот почему, между прочим, с этой разработкой у Маркса совершенно не вяжется его грубый философский материализм в духе 18-го века. Чем же все-таки Ролан Барт отличается от Карла Маркса, и отличается, смело можно сказать, в лучшую сторону? У Маркса его интуиция о примате сознания над фактами истории, привела к волюнтаристическому революционаризму. В этой своей интенции он породил Ленина и большевиков. Вспомним "Тезисы о Фейербахе": "Задача философии не в том, чтобы понять мир, а в том, чтобы переделать его". Барт не пытается переделать мир - его активность чисто ментальная, даже словесная, и даже скажем так, языковая. Что же имеет в виду, из чего исходит Барт, когда говорит, что буржуазное мифотворческое сознание хочет систему значений представить системой фактов? Барт не столько философ, сколько литературовед-семиолог, он строит свои литературоведческие анализы на основе лингвистики, исходя из феномена языка, который ведь - и это открытие семиологии - не бытие являет, а знаки такового. И в этой методологии можно самую реальность представить как феномен языка, систему значений. Но экстраполируя эту установку на область социального бытия, Ролан Барт совершил ошибку, повторяющуюся на протяжении всей истории духовной культуры. Он метод превратил в мировоззрение. Так и получилось, что бытие, реальность, рассмотренные в этой методологии, утратили какой-либо бытийный статус и были представлены в форме отчужденного буржуазного сознания. Однажды Барт очень интересно обмолвился, вернее, продемонстрировал осознание недостаточности метода в работе мифолога. Этим двусмысленным термином он определяет собственный статус:

Диктор: "Вино объективно превосходно, и в то же время превосходное качество вина есть миф - такова апория. Мифолог выпутывается из нее как может, он занимается превосходным качеством вина, а не самим вином".

Борис Парамонов: То есть на само вино Барт не посягает, и вот тут его принципиальное отличие от не в меру ретивых последователей Маркса, которые уже в наше время, в самом либеральном своем периоде, принялись вырубать виноградники. Барт объявляет систему фактов системой значений, а марксисты, большевики уничтожали систему фактов, самые факты, самую реальность. Можно и по-другому определить философскую ошибку Барта, выплескивающего вместе с буржуазной водой общечеловеческого ребенка. Он называет мифами то, что по-настоящему следовало бы назвать ценностями. Ценностям совсем не обязательно претендовать на онтологический статус, но от этого их чисто человеческая общеобязательность не исчезает. Впрочем, нельзя оспаривать бесспорного существования и некоторых бытийных реалий.

Когда я готовил эту передачу, мне в руки совершенно случайно попала английская книга для детей "Катерина, прозванная птичкой" (автор - Карен Кушман), о девочке, живущей в Средние века. В послесловии к книге миссис Кушман объясняет своим юным читателям, чем принципиально отличалась средневековая жизнь от нынешней, и задает вопрос, на который тут же и отвечает:

Диктор: "Можем ли мы действительно понять средневековых людей и вправе ли писать о них книги? Думается, что можем. Ведь у нас есть общие с ними качества. Мы, так же как и они, испытываем голод и жажду, нуждаемся в тепле и безопасности, чувствуем страх и радость, любим детей, обладаем способностью наслаждаться голубизной неба или красотой чьих-то глаз".

Борис Парамонов: Следует ли, по Барту, считать эти способности и состояния буржуазными? Ведь они поистине внеисторичны, а буржуазия, как он учит, как раз и усиливается превратить историю в природу. Вопрос: буржуазна ли природа, буржуазно ли природное в человеке или его склонность удовлетворять свои природные потребности? Буржуазны ли те рабочие, которых наблюдал Илья Эренбург в штате Алабама? Буржуазен ли, наконец, сам Эренбург, привезший в 1946 году из Америки в Москву автомобиль "Бьюик", стиральную машину и холодильник?