Александр Генис: Только что свое 15-летие отметил музей, который, несмотря на молодость, успел стать одним из самых любимых в Нью-Йорке. Это – Neue Galerie, посвященный искусству модернизма Австрии и Германии. Наша рубрика “Картинки с выставки”, пожалуй, не попустила ни одной выставки, каждая из которых становилась событием в городе. Сам я чувствую себя в Австрийском музее уютно, как в тапочках. Здесь все по мне: и сам дворец благородных человеческих пропорций, и книжный магазин, в котором хорошо бы поселиться, и, конечно, кафе – гнутые спинки стульев, газеты с готическими шрифтом и лучшие в городе пирожные. Запивая их кофе со сливками, легко поверить, что сама Австрия была десертом Европы. Второстепенная великая держава, она не могла претендовать на главное блюдо, но, зная свое место под солнцем, украшала его с опытом перезревшей цивилизации, готовой обменять историю на культуру.
Стефан Цвейг писал: “Едва ли в каком-либо другом городе Европы тяга к культуре была столь страстной, как в Вене. Именно потому, что Австрия уже несколько столетий не имела политических амбиций, не знала особых удач в своих военных походах, национальная гордость сильнее всего проявлялась в желании главенствовать в искусстве".
Отмечая свой юбилей, Neue Galerie устроила выставку, мимо которой пройти уж никак нельзя. Это – “Женщины Климта”
(Музыка)
Александр Генис: Начать надо с того, что Австрийский музей стал посольством Густава Климта в Новом Свете, благодаря вкусу, щедрости и тщеславию основателя музея косметического магната Рональда Лаудера. Это произошло, когда Нью-Йорк обзавелся одной из самых дорогих картин в мире. Ею был знаменитый портрет юной Адели, жены сахарного барона. Картина была конфискована нацистами и в 2006 после многолетней судебной баталии, в которой отличился американский адвокат, внук композитора Шенберга, картина вернулась из венского музея "Бельведер" законной наследнице. Об этом не так давно, в 2015 году был снят занимательный и трогательный фильм “Женщина в золотом”. Сперва она предложила Австрии купить у нее картину, но когда та отказалась, полотно было продано нью-йоркскому музею за рекордную сумму в 135 миллионов долларов.
История с картиной Климта вызвала сенсацию, еще и потому, что у картины оказался достойный адрес. В Нью-Йорке, который кажется реинкарнацией космополитической Вены, ее называют "нашей Моной Лизой".
Символ "бель эпок", картина Климта сконцентрировала в себе всю энергию западной культуры, умирающей от перенасыщенности. Застыв на грани, отделяющей фигуративную живопись от абстрактной, это полотно стало вершиной модернизма.
Климт, однако, вовсе не считал себя художником "Заката Запада". Напротив, как новый язычник, он жил зарей и воспевал торжество природы над цивилизацией. Последнюю он не любил и в нее не верил. В сущности, его интересовала лишь одна тема: женщина, власть эроса. Даже на его лесных пейзажах каждая береза выписана как красавица.
(Музыка)
Александр Генис: Как известно, короля играет свита, тем более – королеву. Поэтому кураторы проложили путь к шедевру таким образом, что мы знакомимся с другими полотнами, другими моделями, а также – атрибутами изысканной венской жизни бель эпок. Тут и фантазии на тему бальных платьев в стиле венского зенита, и книжечка приглашений на танцы для традиционного бала “Конокордия” (он существует сегодня), и ювелирные украшения венских мастеров (копии можно купить за немалые деньги в музейном магазине). Но главное, конечно, Климт. Все его женские портреты разные, но одинаково красивые. Например, портрет 9-летней Ниды Примвези, которая стоит, уставив руки в бока, и кажется уверенной в себе, как Эйфелева башня. Маленькая хозяйка жизни, она готовится стать красавицей и любимицей Вены. Приятно узнать, что, несмотря на кошмары европейской истории, эта девочка прожила долгую жизнь и умерла аж в 2000 году.
Интересно, что все лица на портретах выписаны с изумительным реалистическим мастерством, но фон, костюмы, антураж сконструирован Климтом на манер Матисса – по фантастическим цветовым сочетаниям. Это характерный прием для всей живописи Климта: союз реализма с декоративностью и символами. Каждый портрет хорош, каждый украшает любой музей, но все эти работы уступают “Женщине в золотом”: Они картины, эта – икона.
Климт действительно написал декадентскую икону, на которую могут молиться поклонники соблазнительной культуры Старого Света, которая никогда уже не была столь нарядной. Кисть Климта достигает изысканного предела в картине, на которой утонченная до болезненности, нервная дама с тонким лицом и изломанными руками вписана в золотой византийский образ. Это – сама страсть, темная и опасная. Но юная и прекрасная Адель с картины Климта никак не похожа на новую Афродиту – она слишком много знает и помнит. Если у языческой богини Боттичелли не было истории, разве что – естественная, то климтовская Адель не может отказаться от накопленного прошлого – даже если бы она того хотела. Это не Венера, это – Европа. Ее худое стройное тело укутывает плотный золотой фон, в котором плавают символы полузабытых царств и религий – Египет, Крит, Микены. Шлейф из культуры стал пышной декоративной тканью ее одеяния. Опускаясь на сцену роскошным театральным занавесом, эта пелена прежних увлечений прикрывает собой утомленную Европу.
Каждый раз, когда я навещаю Адель, мне приходят в голову другие аллюзии. На этот раз картина показалась мне своего рода фаюмским портретом, который позволят нам вглядеться в прошлое и полюбить его просто за то, что оно было.
И всему этому мы обязаны венскому мастеру золотой живописи, чьи фотографии провожают зрителя. На снимках начала века, среди галстуков, бородок и пенсне, где так и ждешь увидеть Чехова, Густав Климт – единственный, кто позволял себе сниматься растрепанным, в бесформенном балахоне, напоминая сатира, Верлена или нашего Кузьминского.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, давайте в честь 15-летия нашего любимого музея поговорим о любви: за что мы так любим ту Вену?
Соломон Волков: Я думаю, что она для нас некий идеал города, в котором мы может быть хотели бы жить. Хотя я не уверен, что если бы мне сейчас предложили перенестись в Вену того времени, то я бы согласился.
Александр Генис: Во-первых, вы знаете, чем это кончилось. А во-вторых, Нью-Йорк, как я уже говорил, реинкарнация Вены, и во многом мы ощущаем себя венцами, живя здесь.
Соломон Волков: Так сложилась наша судьба, что мы приземлились в Нью-Йорке. Как на этот счет выразился в свое время, если вы помните, в стихотворении, посвященном Барышникову, Бродский, "рекомендую США". У меня нет никаких претензий или пожеланий к культурной жизни Нью-Йорка, я не хотел бы, чтобы она была более богатой, разнообразной, она и так сверхразнообразна, сверхбогата, способна заполнить досуг человека с самым богатым воображением.
Александр Генис: И все-таки мы всегда вспоминаем про ту самую золотую Вену неслучайно. Дело в том, что венский ренессанс, венская культура своего расцвета действительно была уникальной даже в той могучей культурной эпохе бель эпок. Я недавно прочитал книгу американского историка Джонсона, она вышла на русском языке тоже, ее назвали "Австрийский ренессанс", но точнее перевести будет "Австрийский разум", "Австрийская ментальность". В ней говорится о том, что сделало Австрию уникальной, в чем заключается совершенно неповторимая особенность венской культуры. Автор приходит к простому выводу: никогда и нигде в той Европе не было такой космополитической культуры, как в Вене. Тут сочетались самые разные традиции – итальянская, славянская, немецкая, нельзя было сказать, что это город одной культуры или одной истории. Это была плодотворная почва для всевозможных замечательных явлений, как и в культуре, так и в науке, в философии, и, конечно, в первую очередь в музыке.
Но интересно еще и то, что огромную роль в Вене играли евреи, они занимали очень важное место и в экономической жизни города, и в прессе, и в театрах. Интересно, что евреи венские были самыми большими патриотами Австрии. И ведь тоже понятно – почему. Пожалуй, только евреев и можно было назвать австрийцами. Немцы, или чехи, или поляки, или украинцы были подданными Габсбургов, но собственно австрийцами их нельзя было назвать. А у евреев не было другой национальности, кроме австриец, поэтому они были самыми большими патриотами, что отразилось, кстати, во время Первой мировой войны. Когда после аншлюса гитлеровцы очистили Вену от евреев, то она потеряла все свое значение культурное.
Соломон Волков: И очарование.
Александр Генис: Очарование и шарм. До сих пор она так и не вернула себе того места, которое занимала в начале века, когда Вена была первым городом Европы именно по разнообразию и богатству своей культуры.
Интересна ситуация с музыкой. По подсчетам историков Вена была шестой мировой столицей того времени, то есть впереди были Лондон, Париж, Петербург, она была второстепенной великой державой. Музиль, лучший писатель Австрии, звал ее "Какания" – это такое оскорбительное слово, которое должно подчеркивать второстепенность этой державы. Но в в музыке она была сверхдержавой. Это было время Брамса и Штрауса. Мне очень понравилось высказывание одного историка, который сказал, что Брамс был духом Вены, а Штраус – ее духами.
Соломон Волков: Только нужно пояснить, что речь идет не о Рихарде Штраусе, немецком композиторе, а об Иоганне Штраусе, сыне в свою очередь тоже Иоганна Штрауса, основателя династии Штраусов, которые были королями вальса.
Александр Генис: Вальс, как мне кажется, это и есть дух Вены.
Соломон Волков: Да, во многом это, конечно, так. Первым композитором, который прославился своими вальсами, был австриец Йозеф Ланнер, у него, кстати, в оркестре и играл Иоганн Штраус-старший, а первым большим композитором, который стал публиковать свои произведения, называя их вальсами, был, конечно же, Шуберт, другой венец. Иоганн Штраус-младший своими вальсами завоевал весь мир. Он со своим оркестром гастролировал по всей Европе, в том числе он выступал, как мы знаем, и в пригороде Петербурга, в Павловске, куда ездили специально слушать выступление оркестра Штрауса. У каждого свой любимый вальс Иоганна Штрауса, моим любимым вальсом его авторства является вальс под названием "На голубом Дунае", и мы сейчас покажем из него фрагмент.
(Музыка)
Соломон Волков: При всем том, что мы признаем за Веной ее главенство в жанре вальса, Россия дала миру гениальные образцы произведений этого рода. Я обожаю русские вальсы и считаю, что вклад России в этот жанр, в его цветение очень велик. Я хотел бы начать краткий обзор русского вальса с произведения, которое считаю образцовым, в котором все, что только требуется от вальса, имеется.
Александр Генис: А что требуется от вальса?
Соломон Волков: От вальса требуется легкость, томность, скрытый, неяркий эротизм и особая доверительность. Вы знаете, ведь когда вальс появился, он вызвал массу претензий при своем появлении. Он стал очень популярен где-то в начале XIX века и сразу же стали возражать строгие ревнители нравов, что у вальса много недостатков. Недостатки находили, если угодно, физиологические, в том смысле, что слишком быстро танцуют – это может повредить здоровью. А также были возражения нравственные, мол, слишком близко прижимают друг друга партнеры. Знаете, как шутили в свое время, что после такого танца кавалер должен жениться, если он был честным человеком.
Александр Генис: Вальс казался неприличным танцем, потому что старинные традиционные танцы были похожи на наш школьный "ручеек": люди касались друг друга ладонями. Но вальс, конечно, это объятия. Со временем вальс становится вполне приличным танцем, все об этом уже забыли.
Соломон Волков: Тогда становится неприличным фокстрот.
Александр Генис: Или танго. Когда появилось танго в Аргентине, оно было настолько неприличным, что полиция арестовывала людей, которые его танцевали. Я помню, в Нью-Йорке была замечательная выставка из Аргентины, где выставлялась фотография, где два мясника танцевали танго друг с другом, потому что с женщинами танцевать танго запрещалось. Дивный снимок: двое толстых мужчин в фартуках мясников самозабвенно танцуют танго в Буэнос-Айресе.
Соломон Волков: То, что мы можем назвать бытовыми танцами, постоянно при своем появлении вызывают взрыв негодования у блюстителей нравственности.
Александр Генис: Например, твист в наше время.
Соломон Волков: Вы вспомните, сколько было претензий к буги-вуги не только в Советском Союзе, где, конечно, все были в ужасе от этого, но и на Западе. А какие сейчас претензии к танцу, который называется тверкинг, если вам это слово известно.
Александр Генис: Я слабо, но знаю, что это значит.
Соломон Волков: Это усиленное верчение участниками этого танца своей задней частью.
Александр Генис: Этот танец мне живо напоминает гавайские народные танцы, которые, несмотря на то, что они народные и гавайские, все равно являются неприличными.
Соломон Волков: Так что, видите, всегда есть претензии к нравственному наполнению танца.
Александр Генис: Танец – это всегда физическое упражнение, для того он и существует.
Соломон Волков: Но тем не менее, каждый раз взрыв негодования, который сменяется привычкой, примирением с таким видом танца с тем, чтобы вновь взорваться по поводу какого-то нового изобретения в этой области. Так что такого рода истории вертелись вокруг жанра вальса.
Но вернемся к вальсу в России. Начнем с Глинки. Это замечательная фигура. Как русской поэзии и литературе повезло с тем, что ее родоначальником в значительной степени оказался Пушкин, такой гармонический и в итоге светлый талант, то то же самое можно сказать про Глинку. С Пушкиным вообще-то более-менее ясно, он не просто великий поэт, мы знаем, что он также был очень своеобразный по своим психологическим качествам, но все-таки незаурядный интеллектуал.
Александр Генис: Николай назвал его самым умным человеком России, как мы помним.
Соломон Волков: В случае с Глинкой все гораздо загадочнее, потому что если мы читаем его дневник, то перед нами встает изнеженный барич с довольно ограниченным внутренним миром, интересующийся только двумя вещами – делами амурными и состоянием своего здоровья. Он подробно описывает, как он принимает "декокт антисифилитикт" или еще какие-то лекарства от всех возможных болезней, и перечисляет все девицы разнообразных национальностей, испанские, немецкие, итальянские, конечно, и русские тоже, с которыми у него были дела амурные. Этот дневник задал очень много загадок и работы отечественным искусствоведам, которые пытаются его объяснить как некий замаскированный протест против самодержавия. Был такой затруднительный номер головокружительный, и до сих пор эта традиция жива. В то время как я ее воспринимаю образцом хармсианской, если угодно, прозы. В этом смысле, конечно, Глинка тоже был пионером.
Но как в этом изнеженном и совершенно не интеллектуальном дилетанте поселился грандиозный гармонический гений – это загадка природы. В этом смысле русской музыке очень повезло, потому что Глинка оказался родоначальником двух противоположных направлений в русской музыке. С одной стороны национального, когда европейские формы использовались для выражения русского национального духа, а с другой стороны – космополитического, потому что Глинка был подлинным европейцем одновременно. То есть поклонниками Глинки одновременно являлись Шостакович и Стравинский, Мусоргский и Чайковский. Он объединил всю русскую музыку, он задал ей единый поток, в рамках которого могли существовать противоположные направления.
Александр Генис: Как и Пушкин, из которого выросли такие разные люди, как Гоголь и Толстой.
Соломон Волков: Поэтому я всегда и говорю, что Глинка – это Пушкин русской музыки. К сожалению, до сих пор это по-настоящему не осознанно, мне кажется, и в России, не говоря уже о Западе.
Глинка создал, мне кажется, идеальный вальс, вальс "Фантазия". Причем в виде фортепианной пьесы он сочинил вальс "Фантазия" еще в 1839 году, то есть задолго до Штрауса, оркестровал его в 1856 году, но все равно "На голубом Дунае" – это вальс 1867 года, еще позднее. Так что Глинка в этом смысле был совершенно самостоятельный мастер, и этот идеальный вальс я хочу сейчас показать нашим слушателям.
(Музыка)
Соломон Волков: Блистательным мастером вальса был также Петр Ильич Чайковский, он очень органично всегда включал вальсы в свои произведения. Конечно. В балетах есть замечательные вальсы, но так же и в опере "Евгений Онегин", это вальс 1879 года. Сейчас мы, наши слушатели, напомним вам об этом произведении.
(Музыка)
Соломон Волков: И наконец мы переходим к советской эпохе бытования русского вальса. Здесь тоже имеются свои шедевры, к которым, я знаю, и вы относите, и я с вами соглашусь, замечательный вальс Арама Хачатуряна из его музыки к пьесе "Маскарад" Лермонтова. Мы еще как-нибудь поговорим об этом вальсе, я знаю, что у вас есть любопытные наблюдения на этот счет. Но сейчас я хочу рассказать о вальсе, который тоже является удивительным созданием по многим параметрам – это вальс Шостаковича, который всем известен как так называемый Второй вальс и который на Западе получил широчайшее распространение после того, как его использовал Стэнли Кубрик в своем последнем фильме "Широко закрытые глаза".
Александр Генис: По повести знаменитого венского прозаика Артура Шницлера.
Соломон Волков: Опять-таки Вена, видите, венские переклички. Кстати, его "Карусель" в юности была самым, наверное, моим любимым драматическим произведением, по ней был снят замечательный французский фильм. Что же касается Шостаковича, тот тут ирония заключается в том, что этот замечательный протовенский вальс, который одновременно является, мне кажется, во многих отношениях идеальным советским вальсом. Он прозвучал впервые в фильме "Первый эшелон", который появился на экранах 1956 году, режиссером был Михаил Калатозов, в будущем знаменитый постановщик фильма "Летят журавли", большой мастер. Но "Первый эшелон" – это фильм об освоении целины. И в таком неподходящем сосуде, казалось бы, прозвучал этот дивный венский по духу, но советский по исполнению, я бы сказал, вальс, который каким-то образом сумел уравновесить разные пласты, свойственные вальсу. Мы с вами уже разговаривали о том, что произведениям Шостаковича свойственно качество, как всякой гениальной музыке, как всякому гениальному произведению – они поддаются множественной интерпретации. Вот так же и этот вальс Шостаковича, его можно, замедлив темп, как это сделал Кубрик, превратить в венский вальс, а можно, чуть убыстрив темп, представить его как нечто, что могло быть создано только в Советском Союзе.
Вальс Шостаковича из кинофильма "Первый эшелон" 1956 года.
(Музыка)
