Константин Сергеевич Аксаков, родившийся в 1817 году как раз на пасху, – один из русско-славянофильских героев-богатырей. Он был младшим в многочисленном семействе Аксаковых – и, кажется, самый здоровый. Шуб и шапок не признавал. Судьба явно готовила ему первое место среди этой могучей славянофильской поросли. И вот подите ж: этот славянофильский Илья Муромец, закалявшийся родным русским морозом, умер в 42 года, и греческие острова с их мягким климатом, куда отправили на поправку русского богатыря, не помогли.

Константин Аксаков был во всем чрезмерен – не только в физической удали своей, так коварно его не уберегшей, но и в мысли своей славянофильской. Его старшие соратники Иван Киреевский и Алексей Хомяков были людьми мало сказать европейски образованными, но и всячески корректными в быту. Хомяков, к примеру, отдавал должное молодецким охотничьим забавам, но это не мешало ему углубляться в философию Гегеля. А что касается Ивана Васильевича Киреевского, то он был чисто кабинетным человеком, анахоретом. Не таков был Константин Аксаков – и не только в чисто бытовом своем буйстве и чрезмерности, но и в самом складе своей мысли. Мысль его тоже была буйная, стопроцентно славянофильская. Место истины для Аксакова – народ, русский народ, мужики. Тут у него онтология, и гносеология, и все ветви социальной философии.

Аксаков был самым боевым из славянофилов, самым шумным и крайним, "передовым бойцом славянофильства", как назвал его профессор Венгеров. Вершина его задиристой публицистики – статья "Публика и народ". Это у него не социологические категории (вроде господ и простонародья), а культурфилософские, относящие к философии русской истории. "Народ" – та часть русской нации, которая сохранила бытовой и бытийный стиль допетровской Руси: не только крестьяне, но, допустим, и сами славянофилы. "Народ" – это Москва, "публика" живет в Петербурге. По-другому это различение называлось "государство и земля". Петербургский период русской истории – это ее государственный период, в допетровской Руси, согласно Аксакову, государства не было – государства как внешней, формально организующей (на манер пресловутого "Рима"), неорганической силы.

Эмпирическая несостоятельность этой теории не требует доказательств. "Земля" – это не сельскохозяйственные угодья, а "община"; и община, опять же, – это не способ примитивного крестьянского землеустроения, а нравственный союз, реализующий в самой глубине своего бытия идеалы христианской правды. Вот несколько цитат из Аксакова:

"История русского народа есть единственная во всем мире история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни. <…> Дух нашего народа есть христианско-человеческий. <…> Русская история имеет значение Всемирной Исповеди. Она может читаться, как жития Святых. <…> Крестьянин в народе умен умом народным. Поэтому всякий человек в народе, глуп он или нет, имеет значение и голос: глупого человека при народной жизни быть не может".

Последние из процитированных слов относят уже к мифологизированной славянофилами общине. Вот какую развернутую характеристику дает ей Аксаков:

"Община есть союз людей, отказывающихся от своего эгоизма, от личности своей, и являющих общее их согласие: это действо любви, высокое действо Христианское, более или менее неясно выражающееся в разных (других) своих проявлениях. Община представляет таким образом нравственный хор…, <…> это устройство <…> разумно-человеческое, а не естественно-человеческое…"

Институту поземельной собственности придаются черты первохристианской общины.

"Личность поглощена в общине только эгоистическою стороною, но свободна в ней, как в хоре. Хоровое чувство земли. Личность как фальшивая нота в хоре".

И наконец:

"Русский народ не есть народ; это человечество; народом является он оттого, что обставлен народами с исключительно народным смыслом, и человечество является в нем потому народностью".

Аксаков видит в некоторых формах народной жизни прямо-таки теургическое преображение бытия:

"Чрезвычайно замечательны обычаи, где вся жизнь, не переходя в мир искусства, а оставаясь вполне ж, проникается духовным светом и мыслию, где слово также просветляет и становится поэтическим. Все разговоры, все действия, все проникнуто значением высоким, внутренним смыслом жизни. Само "язычество Русского славянина" было самое чистое язычество".

"Естественно, что на такой высоте отпадает надобность в тех формах общежития, которые необходимы в обычных, смело можно сказать, – земных измерениях бытия".

И вот главное:

"Смысл общий Русского человека – свобода, свобода истинная, и отсутствие условности всюду. – Придется при этом расстаться со многими красивыми приемами и заманчивыми штучками свободы внешней, политической. <…> Гарантия не нужна! Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощию зла".

Последние слова – о "гарантии", то есть о тех юридических определениях общественно-политической жизни, которые уже Киреевский считал выражением односторонне рассудочной европейской образованности, – относят непосредственно к теме "государства": имеется в виду гарантия от его посягновений на внутреннюю полноту и правду жизни общинной, "земской". Одно место у Аксакова позволяет косвенно, через определение "государства", понимать "землю" – исконный строй народной жизни – именно как "царство небесное": государство "есть его собственное, человеческое создание, царство от мира сего, следовательно, не Божие царство" – и следовательно, через это отрицательное определение мы вправе понимать аксаковскую трактовку "земли", во всем государству противоположной, как "Божие царство". Оппозиция этих двух начал дается Аксаковым следующим образом:

"Государству – неограниченное право действия и закона, Земле – полное право мнения и слова… внешняя правда – Государству, внутренняя правда – Земле; неограниченная власть – Царю, полная свобода жизни и духа – народу; свобода действия и закона – Царю, свобода мнения и слова – народу".

Итак, быт и бытие "земли" предстают у Аксакова носителем христианской правды. Община – реликт этой правды в послепетровской огосударствленной, то есть расколотой, разъятой в своей органической целостности, России. Строй русской народной жизни тот же, что в первообщине христианских подвижников. Строго говоря, русский народ – тот, что живет в общине, – это Церковь, во всей мистической глубине этого понятия. Здесь мы встречаемся со знаменитым славянофильским синкретизмом, славянофильским отождествлением идеального и реального. Критики славянофильства писали, что его эволюция была разложением этих некритически отождествленных элементов, что этот синтез был искусственным, неорганичным, что держался он у самих ранних славянофилов не внутренним логическим единством, а в чисто психологическом, субъективном переживании.

Слов нет, психология была у славянофилов сильнее логики. Но в наше время вполне законен вопрос: было ли это их слабостью или их силой? Сегодня мы знаем, что психология не только сильнее логики, но и вернее ее – она ведет на бо́льшую глубину, ближе подходит к бытийной истине.

Здесь опять, как и в случае Киреевского, мы должны от аксаковского индивидуального мифа выйти к объективной истине о славянофильстве.

Прежде всего встает вопрос о христианстве. Правомерно ли отождествлять его небесную правду – скажем так: его трансцендентные устремления – с тем или иным строем эмпирической жизни? Мы видели, что у Аксакова сильна тенденция, которую хочется назвать языческой: русский народ хорош сам по себе, христианство только прояснило его природную правду. Язычество – "паганизм", a paganus значит крестьянин; в возведении крестьянской Руси к Царству Небесному Аксаков впадает в язычество. У самих славянофилов был готов ответ на это – на русском языке: "крестьянин" у них – синоним "христианина". И вот здесь мы должны понять психологический ход Аксакова: трансцендентность христианства у него, так сказать, не пространственная, а временная. Христианство – это то, что было, архаичность – его неотчуждаемый предикат, христианство всегда относит в прошлое, в глубь веков, за грань времени. Мифологическая сублимация этого психологического состояния называется раем. "Земля" Аксакова – это небо, небесная родина. "Государство", государственность – по-другому история – аналог грехопадения, изгнания из рая. Временной рубеж этого изгнания можно обозначить как угодно произвольно. У Аксакова таким рубежом был Петр. Глубочайшая смысловая насыщенность этой мифологемы ясна хотя бы из того, что она воспроизводится чуть ли не с начала культурного человечества. Достаточно назвать имя Гесиода, толковавшего историю как нисхождение, упадок; в том же ряду – Монтень и Руссо.

Со стороны это казалось "антиисторизмом". Ретроспективной утопией назвал славянофильство Чаадаев. Западник, историк государственной школы С.М. Соловьев называл славянофильство "антиисторическим направлением". Полемизируя с ним, Аксаков говорил, что во времени правды нет, что опасно цепляться за колесницу времени – "ибо коловратно время".

Христианство у Аксакова было не чем иным, как воспоминанием о довременной небесной родине. Но в раю Адам жил с Богом. Христос явился в мир, чтобы напомнить людям об этой богосыновней сращенности. "Я и Отец одно".

"Языческое" обличье аксаковского (славянофильского) христианства, видение неба в символике земли лучше будет назвать сохраненной в славянофильстве ветхозаветной интуицией. В этом все своеобразие славянофильского христианства – в сращенности Ветхого и Нового Заветов, в том, что было утрачено в "историческом христианстве" – или в протестантской теологии Нового времени.

Аксаков в подлинном смысле патриархален, и не только психологически, но и бытийно, онтологически. Это – Адам в раю.

Индивидуально-психологическая сращенность с глубочайшей мифологемой – вот что такое славянофильство Аксакова. Славянофильство в варианте Константина Аксакова – не теория и не социология, это своего рода поэма. И место ему в истории литературы, а не русской общественной мысли.

Тем не менее, за Константином Аксаковым сохраняется место некоего поэта, увидевшего в русской земле прекрасное стихотворение. Русский человек в трактовке Аксакова – это и есть поэт, которому скучны песни земли, со всем ее тяготами и тяглами.