Александр Генис: В эфире Нью-Йоркский альманах, в котором мы с музыковедом Соломоном Волковым обсуждаем новости культуры, какими они видятся из Нью-Йорка.

Соломон, я предлагаю начать с нашей новой рубрики «Премьера». Речь пойдет о выходе новейшей книги о музыке.

Соломон Волков: Да, это книга американского автора, критика, литератора, он написал несколько очень интересных книг, в том числе «Историю рояля».

Александр Генис: И он сам пианист.

​Соломон Волков: Да, он пианист, лектор, педагог, как всегда в таких случаях бывает, человек разносторонних дарований. Его зовут Стюарт Айзиков, он постоянный автор газеты «Уолл Стрит Джорнал» в числе прочих своих занятий. Он выпустил книгу под названием «Когда мир остановился, чтобы услышать», с подзаголовком «Триумф Ван Клиберна и «холодная война».

Александр Генис: Когда я открыл книгу, то был сразу очарован прологом. Он настолько ярко и задорно написан, что я даже перевел несколько абзацев. Стюарт Айзиков живописует своего героя, каким он был, когда приехал в Москву в 1958 году “Ему было 23 года, высокий, очень худой, с пронзительно голубыми глазами и южным шармом. Его называли «гороховым стручком», а пальцы сравнивали со спаржей”. У него был рост 6 футов 4 дюйма — это два метра без семи сантиметров. Как же он играл? Айзиков пишет: «Без темной интенсивности Рихтера, без искр демонизма Горовица, земля не дрожала, как это казалось, когда играл Рубинштейн, он просто играл как ангел и смотрел вверх, поддерживая непосредственный контакт с небом”. Нейгауз, член жюри, сказал: «Он говорит с Богом. Это дар, который нам не достался».

Вот таким появляется Ван Клиберн в этой книге.

Соломон Волков: Сам я на этом конкурсе не присутствовал, но как все, кто занимается музыкой, с огромным увлечением наблюдали за тем, как развивается интрига на конкурсе.

Александр Генис: Это была демонстрация культурных сил России. Айзиков написал, что этот конкурс сравнивали с национальным вече. Необычное сравнение.

Соломон Волков: Я с Айзиковым встречался, в процессе написания им книги мы о ней разговаривали. Он расспрашивал меня о моих впечатлениях. Я попросил его, потому что это меня самого интересовало, узнать, как вообще эта идея родилась. Это были уже хрущевские времена, но кто же был инициатором такого мероприятия? Мы еще поговорим о том, как это все развивалось, там ведь колоссальная интрига, которая уже послужила основой для одной книги о Клиберне, это уже вторая, и думаю, не последняя. Уж больно заманчивый, такой увлекательный и драматичный во многих отношениях сюжет - и сам конкурс, и дальнейшая судьба Клиберна, все это невероятно интересно. Кто же инициировал конкурс? Айзиков проделал исследование и выяснил, что идея родилась еще в сталинское время. Как мы знаем, Сталин был большим поклонником классической музыки и, в частности, молодых фортепианных дарований. Ему это нравилось, условно говоря, как приватной персоне, как Иосифу Виссарионовичу Джугашвили, но и как руководителю страны, лидеру страны Сталину. Он считал, что это очень полезно для улучшения имиджа Советского Союза за рубежом.

Александр Генис: Как олимпийские чемпионы в музыке.

Соломон Волков: Он внимательно следил за успехами советских музыкантов на международных конкурсах. Это началось еще до войны. После Второй мировой войны Советский Союз оказался одной из двух сверхдержав, и в планы Сталина входила пропаганда советского искусства как достижения социалистического, коммунистического образа жизни. Но подумавши, он решил, что лучше с этим делом повременить, потому что это означало бы приезд с страну иностранцев, приезд прессы ненужной, он очень осторожно с этим обращался. В частности, не выпускал советских артистов за рубеж. Буквально можно пересчитать по пальцам тех людей, которых он выпустил, Уланова была среди них. Настоящий культурный обмен с Западом начался уже после смерти Сталина при Хрущеве, который таким образом подхватил какие-то сталинские идеи, о чем сейчас забывают, Хрущев использовал сталинские заготовки, но он их реализовал, то, чего Сталин не сделал.

И тут Клиберн появился. Вы процитировали, какова была реакция Нейгауза, нам рассказывали, что Гольденвейзер, патриарх советской пианистической школы, человек, который играл в шахматы со Львом Толстым и играл ему на фортепиано тоже, он, пробираясь между рядов после окончания выступления Клиберна, оборачиваясь налево и направо говорил: «Молодой Рахманинов». То есть Клиберн привез в тогдашний Советский Союз, и это очень важно, это нужно подчеркнуть, и об этом Айзиков пишет, он привез дореволюционные традиции, о которых уже стали забывать. Вот так, как играл Клиберн, никто из советских музыкантов не играл. Потому что восторжествовала после войны особенно совершенно другая школа, как бы ее охарактеризовать — невероятно продвинутая в технологическом плане.

Александр Генис: То есть виртуозная.

Соломон Волков: Технически это было замечательно. И, должен я вам сказать, по стилю тоже это было на очень высоком уровне. Но стиль этот был очень единообразный. Это особенно, кстати, было заметно у скрипачей, немножко меньше у пианистов. Это была благородная и правильная манера игры.

Александр Генис: Этакая колонна в классической музыке.

Соломон Волков: Неоклассицизм — это то, что поощрялось в тогдашнем советском исполнительстве.

Александр Генис: Но это не только в музыке — это общая черта Культуры-2, если вспомнить книгу Паперного.

Соломон Волков: Совершенно правильно. А появление Клиберна в этом смысле было как дуновение какого-то ветра, о котором все забыли. Потому что пришел человек, который играл, страшно сказать, задушевно, то, чего совершенно не было в тогдашней исполнительской советской школе.

Александр Генис: Откуда у него русский репертуар и русская душа, простите?

Соломон Волков: Он учился у Розины Левиной, русской пианистки, здесь в Нью-Йорке. Она ему и дала русскую прививку, дала понимание стиля молодого Рахманинова. Причем поздний Рахманинов тоже другой, поздний Рахманинов — это уже нечто более монументальное и тоже более неоклассическое. Потому что все искусство двигалось в этом направлении. А весенний какой-то ручеек, весенний ветерок и какие-то березки, которые трепешут на ветру - вот эти все ощущения принес с собой именно Ван Клиберн.

Александр Генис: Скажите, а насколько оправдан в книге вторая часть этого подзаголовка «Ван Клиберн и «холодная война»?

Соломон Волков: Триумф Ван Клиберна — это образец того, что могла тогда сделать одна газета - «Нью-Йорк Таймс». В ней было принято такое редакционное решение, что они это дело раскрутят, выражаясь современным языком, я не знаю, как они это называли тогда, но буквально каждый шаг Клиберна освещался в «Нью-Йорк Таймс». Это подавалось как репортажи с фронта, с мест боевых действий. Этот интерес подогревался. Причем тут как раз можно говорить о очень важной политической интриге. Если бы Хрущеву или его тогдашним советникам по культуре сказали, что мы устроим сейчас первый международный конкурс имени Чайковского, а на нем победит приезжий, никому не известный американец, они бы может быть отменили этот конкурс. Члены жюри, в первую очередь Эмил Гилельс, который был председателем жюри, по этому поводу страшно волновались, потому что с самого начала было ясно, что Ван Клиберн — фаворит. Причем этому даже не помешало его, о чем тоже Айзиков пишет, довольно вольное поведение во время его визиту в Москву, он вел себя очень неосторожно.

Александр Генис: Что вы имеете в виду, как-то вы экивоками говорите?

Соломон Волков: Клиберн не скрывал своей сексуальной ориентации, скажем так. Для Советского Союза той поры это, конечно, было абсолютно шокирующим обстоятельством, и могло послужить основанием для мгновенной его высылки за пределы страны. Но на это предпочли закрыть глаза в очень ханжеском обществе. Мы же знаем, что в СССР секса не было, а уж однополого секса и подавно не было. Это было решение о том, чтобы все-таки Клиберну дать первое место, первую премию, было принято лично Хрущевым — это сейчас совершенно очевидно, по ходатайству Гилельса и остальных членов жюри. Рихтер, как мы знаем, ставил Ван Клиберну самые высшие баллы, а всем остальным ставил самые низкие, нарушая все правила объективного судейства. В итоге справедливость, можно сказать, восторжествовала. Но вы знаете, тоже любопытный момент, мы сейчас говорим о соревновании в области фортепиано, это был фортепианный конкурс. Параллельно шел скрипичный конкурс и на нем победил скрипач по имени Валерий Климов. Я очень хорошо это помню, победа Климова была сразу встречена советской аудиторией в штыки. Там был фаворит румын Штефан Руха, скрипач, все болели за него, но приз дали Климову. Тут же пошел гулять очень ядовитый анекдот: в чем сходства Вана Клиберна и Валерия Климова? В том, что они оба не умеют играть на скрипке.

Александр Генис: Смешно.

Соломон Волков: Я недавно переслушал видеозапись на YouTube Валерия Климова, играющего Чайковского, вы знаете, это замечательно. Так что отношение к Климову было совершенно, скажу я вам, несправедливым.

Александр Генис: Соломон, а вы видели и слышали Клиберна живьем?

Соломон Волков: Да, мне повезло. Меня не было в Москве, но Клиберн приехал в Ригу. Это был подвиг тогдашнего директора филармонии Филиппа Швейника, тоже человека с очень сложной судьбой, отсидевшего в сталинских лагерях, позволявшего себе по тогдашним понятиям очень смелые вещи. Рига ведь была закрытым городом, если вы помните. Клиберн стал первым западным музыкантом, который этот закрытый город посетил, благодаря связям директора филармонии Швейника. Он добился этого, Клиберн приехал. Я пришел в этот концерт, раздались первые звуки Третьего концерта фортепианного Рахманинова, дирижировал Кондрашин, конечно, человек, который очень помог Клиберну завоевать это первое место. Раздались первые звуки, и я тогда в первый раз, услышав музыку, первый раз в своей жизни я заплакал спонтанно, мгновенно. Потому что вот это была такая неожиданность, я никогда в жизни не слышал ничего подобного.

Александр Генис: Это и правда была игра ангела?

Соломон Волков: Да, это был ангел, только что крыльев у него не хватало. Но глядя на него, можно было эти крылья спокойно вообразить.

Итак, Ван Клиберн играет Третий концерт Рахманинова.

(Музыка)

​Александр Генис: Я предлагаю продолжить книжную тему на совсем другом материале. В последние месяцы в связи с правлением нового президента Трампа сплошь и рядом поднимаются вопросы о литературе, связанной с Трампом. Это не значит книги про Трампа, это - книги эпохи Трампа. Мы уже говорили о том, что одна из самых популярных книг сейчас стала антиутопия Оруэлла «1984». Но сегодня я хотел бы поговорить о другом. Самые неожиданные вещи вычитываешь, когда смотришь на эту литературу. Так , в «Нью-Йорк Таймс» появилась статья Франсин Проуз — это довольно известная американская писательница, она была несколько лет президентом американского ПЕН-клуба, ее спросили, что сейчас читать в эту драматическую эпоху. Вспомним, что либералы воспринимают правление Трампа как черные дни для Америки. Она сказала, что читает Надежду Мандельштам. Меня это удивило. Проуз пишет о том, что благодаря этим мемуарам можно представить себе, как в самые темные исторические периоды можно сохранить любовь к культуре, любовь к поэзии, можно сохранить высокую ноту. Надежда Мандельштам учит, как можно жить в таких обстоятельствах.

Я бы сказал, что это чересчур...

Соломон Волков: Вы знаете, страсти в современной Америке, которые я наблюдаю, это нечто для меня беспрецедентное, ни с чем подобным я не сталкивался за 40 лет жизни в Америке. Я не застал импичмент Никсона, когда, говорят, бушевали такие же страсти, но за 40 лет жизни в Нью-Йорке - нет, это нечто беспрецедентное.

Александр Генис: Никогда не было такого президента, после Никсона во всяком случае. Да и эта параллель несправедливая. Никсон был большим президентом, политиком, который изменил судьбу мира. Поехав в Китай, Никсон создал другую геополитическую обстановку.

Соломон Волков: Посмотрим, какую геополитическую обстановку создаст Трамп.

Александр Генис: Посмотрим. Давайте держать кулаки за то, чтобы все было в порядке. Но я хочу поговорить о другом. В «Нью-Йорк Таймс» открыли любопытную дискуссию о том, что такое элитизм и что такое популизм. Как мы знаем, Трампа обвиняют в популизме, считается, что победа его доказывает бунт народа против элиты, против восточно-американской элиты.

Соломон Волков: Элиты побережья — это восточное и калифорнийское.

Александр Генис: Западное немножко другое, но главные противники - это, конечно, мы, Нью-Йорк, Вашингтон, восточное побережье, Новая Англия, та самая элита, которая , согласно поклонникам Трампа, не дает покоя народу. В связи с этим газета спрашивает, что писатели думают об этом разделении — элитизм и популизм в литературе. Весьма любопытны ответы писателей на эту тему. Мне понравилась мысль о том, что почему-то все считают, что писатели выбирают, быть им популистами или быть им элитистами. Нет, это чепуха, писатель пишет как он может, а не как он хочет.

Соломон Волков: Когда я прочел это замечание Лизы Шелленгер, то вспомнил слова песни Окуджавы: «Каждый пишет, как он слышит, каждый пишет, как он дышит».

Александр Генис: С одной стороны это так. Она пишет совершенно справедливо, что Вирджиния Вулф не могла писать как Стйнбек, но и Стейнбек не мог писать как Вирджиния Вулф. Но с другой стороны, если мы вспомним советскую историю, когда писатели наступали на горло собственной песне и писали якобы народные романы после самых утонченных студенческих опытов, то все-таки может советские писатели и умеет приспосибливаться.

Как вы относитесь к этой очень острой проблеме — элитизм и популизм?

Соломон Волков: Мне что понравилось в этом обмене мнениями между Адамом Киршем и Лизой Шелленгер, двумя постоянными авторами «Нью-Йорк Таймс», то, что оба рассуждают без той истерической ноты, которая очень мне мешает в некоторых других публицистических выступлениях по поводу Трампа. В частности, Кирш напомнил, что сегодняшняя ситуация не беспрецедентна, что схожая ситуация возникла в 1930-е годы в Америке, когда благодаря с одной стороны депрессии, а с другой стороны - угрозы фашизма произошел очень серьезный сдвиг влево среди американской интеллигенции. Возник, как мы помним, тогда так называемый Народный фронт, он возник и в Европе, как мы знаем, особенно он силен был во Франции, но он возник и в Америке. Под эгидой американского Народного фронта тогда объединились многие значительные интеллектуальные фигуры - и писатели, и художники, и певцы, и исполнители, и композиторы. В эти годы они обращались к народу, творя искусство, как мы сегодня говорим, популистское, аналог, между прочим, того, что происходило в Советском Союзе. И обмен тогда идеями был очень активным между Советским Союзом и, в частности, Америкой, я уже не говорю о европейской интеллигенции. Сделанное тогда вовсе не стало ширпотребом, который невозможно сегодня воспринимать, мы и художников этих американских знаем.

Александр Генис: Например, Рокуэлл Кент, любимец советских зрителей.

Соломон Волков: Или Рафаэль Соейер, еще несколько авторов, картины которых сейчас занимают свое законное место в истории американского изобразительного искусства.

Александр Генис: Норман Роквэлл, например, которого собирают и показывают в лучших музеях.

Соломон Волков: То же самое произошло и в музыке. Аарон Копленд, один из ведущих американских композиторов, в конце своей жизни, когда я приехал в Америку, сочинял опусы в додекафонном стиле. Должен вам сказать, совсем это было неинтересно. Сегодня как раз эти сочинения, которые он рассматривал как элитарные, исчезли из репертуара, а исполняются все больше те сочинения Копленда, которые он писал в 1930-е годы, когда принадлежал к Народному фронту. И мы чуть позже покажем эту музыку, чтобы и слушатели наши могли в этом убедиться.

Но мне понравилась одна очень интересная идея, высказанная в диалоге, который мы с вами обсуждаем. То, что оценивается сначала как элитарное, пересатет им быть. Когда появились импрессионисты, все ими возмущались и говорили, что непонятно, для кого это делается, что это - извращение и так далее. Но на сегодняшний момент в результате развития истории искусства импрессионисты стали может быть самым, что называется, ширпотребным элементом современной культуры. Репродукции их висят всюду. У нас дома в коридоре висит обрамленная репродукция огромная Ренуара, повешенная одним из жильцов,

Александр Генис: Самые популярные художники в Америке — как раз импрессионисты. Это давно знают кураторы музеев, которые говорят, что если у вас упала посещаемость, нужно устроить выставку Моне и все будет в порядке.

Действительно любопытная тема, как элитарное меняется местами с популизмом так, что мы и не замечаем этого. Именно поэтому, мне кажется, само разделение на элитарное и популистское искусство, весьма условное. Я прекрасно помню, как попал на «Андрея Рублева». Я учился тогда в университете, на первом курсе, кажется, это было, фильм меня ошеломил, я многого не понял. Мне казалось, что мелькание образов не выстраивался сюжет. Я был восхищен, но и обескуражен. Прошло некоторое время, я посмотрел этот фильм опять. Мне показалось: чего же там можно было не понять? Все ясно и четко. Точно так же было с фильмами Параджанова, с фильмами Феллини, Антониони. Сегодня они не кажутся трудными, они кажутся нормальными, так все и должно быть.

Сама эта идея элитарного искусства, которое всегда обречено на то, чтобы жить в каком-то эстетическом гетто, просто ложная. Элитарный Бродский, например, живет сегодня на Фейсбуке, в интернете.

Соломон Волков: Верно. Но в этом диалоге еще высказана была любопытная мысль о том, что то, что то, что двести лет назад, считалось популистским искусством, (приводится в пример поэзия лорда Байрона), через двести лет стало элитарным. Кто сейчас читает Байрона?

Александр Генис: И наоборот. Вот смотрите: прекрасный пример — Конан Дойль. Это - вагонная литература. Все рассказы были рассчитаны на то, чтобы человек прочитал рассказ по дороге на работу. И точно было известно, сколько нужно времени, чтобы прочесть один рассказ. Эта беллетристика никогда не претендовала на высокую литературу. Но сегодня, например, в представлении Борхеса, Конан Дойль стоит рядом с любой классикой. Скажем, Диккенс и Конан Дойль —сосоеди.

Так оно и должно быть, такая чехарда — это нормально. Ненормально, когда мы пытаемся остановить и заклеймить то новое или то популистское, что нам не нравится, короче говоря, когда мы становимся в позу судьи. В связи с этим я принес сегодня интересную цитату. Вы знаете, что на Фейсбуке есть такой герой Джон Шемякин. Это необычный человек, и это настоящая фамилия, сейчас он стал печатать книги, до этого он книги не печатал, в конце концов общими усилиями его убедили, что нужно наконец свои сочинения в переплет отдать, но в интернете он царит давно. Я прочитал у него монолог как раз о том, о чем мы говорим сегодня, о том, как ведут себя люди, которые пытаются защитить старую культуру и не пустить туда варваров. Как защищают элитизм от популизма.Он пишет об огромном количестве мучеников культуры, которые «в нищете, с печалью в глазах тщательно берегут культурное наследие. Они сидят в драных перчатках, они тянут к нам через окна музеев узловатые пальцы, сидят сычами в хранилищах. Каждый их шаг - с болью, каждое слово - из сдавленного горла, каждый жест - обреченный. Они покрыты пылью, их смысл — охрана. Они неусыпные няньки над умирающими. Все у них наготове — речи, свечи, букетик, проклятье наследникам. Мне их жалко по многим причинам, первой из которых является то, что они не творцы. Не творец при культуре — это немного страшно и очень жалко».

По-моему, замечательно описанная картина.

Соломон Волков: Все точно. Вы упомянули Диккенса, давайте вспомним «Записки Пиквинского клуба», они были невероятно популярными, когда писались. С точки зрения элитистов, если роман, предположим, или фильм, или музыка популярны и доступны многим — то это означает, что такое будет жить недолго. Ничего подобного.

Александр Генис: Более того, если ты популярен, то ты наверняка не получишь Нобелевскую премию. Это Грэма Грина погубило, говорят, слишком он был известен.

Соломон Волков: С другой стороны Боб Дилан получил Нобелевскую премию.

Александр Генис: Об этом говорят, кстати, наши собеседники, они говорят, что это большой удар по элитизму. Но я должен сказать, это работает и наоборот. Скажем, что может быть более сложное, чем «Улисс» Джойса? Все говорят, что эта книга только для элиты. Но вы посмотрите, как же она все-таки популярна во всем мире, если есть уже и комиксы по Джойсу. День Джойса празднуется во всем мире, включая и Россию. Как совершенно замечательно перевел один переводчик, Блудень отмечают по всему миру. Но ведь надо хотя бы что-то знать про этот безумный роман для того, чтобы участвовать в празднике.

Соломон Волков: Я думаю, что «Улисс» - это скорее некий символ, некий культурный знак.

Александр Генис: Не знаю, сам я каждый год перечитываю по одному эпизоду и наслаждение испытываю не потому, что я такой умный, а потому что книга хороша.

Соломон Волков: Вы, Саша, элитист.

Александр Генис: А я думаю, что нормальный человек должен сочетать и то и другое, в этом нет никакого позора и никакого зазора. Потому что хорошее хорошо во всем, и Антониони не мешает «Индиане Джонсу».

Соломон Волков: Чтобы подтвердить этот тезис, давайте послушаем фрагмент из сочинения Аарона Копленда, композитора, о котором мы говорили раньше в связи с популизмом и элитизмом в американской культуре. Называется этот опус El Salon Mexico. И это, по-моему, очень увлекательная и долгоживущая музыка.

(Музыка)