Издательство “Новое литературное обозрение” выпустило книгу Вагрича Бахчаняна “Не хлебом единым. Меню-коллаж”. “Знаменитый художник и литератор Вагрич Бахчанян (1938–2009), – объясняет аннотация, – составил каталог гастрономических вкусов персонажей более трех сотен известных писателей. Как и в других своих работах, он создает новое направление, на этот раз в литературоведении, а именно — гастрономическое”. Соглашаясь с этим разумным суждением, я хотел бы пригласить читателей на прогулку по книге Вагрича, за созданием которой я с упоением следил, в том числе и в совместном застолье.

Гастрономические подробности всегда красноречивы, именно потому, что обычно они случайны. Когда меню не говорит об умысле автора, оно проговаривается о его характере. Громче всего тут звучат "фигуры умолчания". Возьмем, скажем, Чернышевского. Как многим утопистам, ему все равно что есть, поэтому в своем алюминиевом царстве он подает "теплую пищу" и "что-нибудь такое, что едят со сливками". Похожим образом обращается с кулинарными описаниями свирепый антагонист Чернышевского – Достоевский. Ему свойственно неуверенное в себе меню: "два блюда с каким-то заливным, да еще две формы, очевидно, с бламанже". В наши дни подобной ограниченностью страдал Довлатов. В бедном наборе его кулинарных цитат появляется подозрительный "рыбный паштет" (форшмак, что ли?), да еще "со спаржей".

Другой отбивающий аппетит прием встречается у Петрушевской. Она подходит к столу с предубеждением, отчего меню ее становится мнительным: "Жареная дешевая рыбешка, сладкая водичка, бутерброд и якобы пирожное за бешеные деньги".

Часто соль кулинарной подробности в ее таинственности. Но и она бывает разной. Возьмем, скажем, фантазера Жюля Верна, который путал гастрономию с зоологией и жарил все, что движется – "ламу, филе нанду, яйца дроф", а также "мохоррас, воробьев и ильгуэрос".

Другое дело – настоящие путешественники, которые обо всем пишут с упорным знанием дела: "Вечером китайцы угощали меня мясом осьминога. Они варили его в котле с морской водой. На вид оно было белое, на ощупь – упругое и вкусом несколько напоминало белые грибы" (В. Арсеньев).

Но иногда секрет остается неразгаданным. Видимо, мы никогда не узнаем, что имела в виду Сэй-Сёнагон, отведавшая "диковинное кушанье, именуемое священной пищей мудрости".

Попытка украсить тарелку метафорой редко кончается успехом. Блюдо должно сказать о себе само. Если ему не хватает слов, за дело может взяться поэт, но только хороший. Например, Багрицкий, увидавший "крысью узкорылую морковь".

Интереснее следить за тем, как кулинарные метафоры описывают не объект, а субъект – самого автора. Так, набоковский ассортимент свидетельствует о том, что писателю важен не вкус, а цвет съеденного: "шоколад в темно-синих чашках" или "эдемски-румяное яблоко". Меню Бродского – бутерброд на горьком хлебе изгнания: "ночной пирог", "устрицы в пустыне", "блюдо с одинокой яичницей", "блины в Таврическом саду".

Застолье Кафки кажется сомнамбулическим: "фрукты, растущие на возвышенности", "забитый фаршированный гусь", "детская бесформенная каша", "вкусно приготовленное жаркое из кошек". Пожалуй, это уже не метафоры, а способ жизни, мучительный и безропотный.

На фоне таких кулинарных вывихов завидным здоровьем пышет опрятная и благородная кухня Булгакова. Именно с ним, отвергнув три сотни попавших в бахчаняновскую книгу авторов, я мечтал бы посидеть за столом, украшенным "до блеска вымытыми салатными листьями, торчащими из вазы со свежей икрой, цельной семгой в шкуре" и "водкой в объемистом ювелиршином графинчике".

Завершить этот отчет о книге мне помогла вдова Бахчаняна Ирина, которую я попросил назвать три любимые блюда Вагрича. Вот, что ответила Ира: “Винегрет, голубцы и картофельное пюре в любом исполнении”.

Но у меня на кухне висит другое меню работы Бахчаняна: