Фанатики нападают на сторонников Pussy Riot, гомофобы мешают проведению ЛГБТ-фестиваля "Бок о бок", православные активисты атакуют защитников парка Торфянка, бастующие дальнобойщики собираются в Химках… В книге Виктории Ломаско "Другие России" рисунки соседствуют с текстом, заменяя привычные репортерские фотографии. Реплики персонажей записаны тут же, словно в комиксе.

Книга "Другие России" вышла в США и в Англии в переводе Томаса Кэмпбелла. "Эта книга о том, что у каждого есть заслуживающая внимания история, и Ломаско наблюдает за гомофобами так же, как за ЛГБТ-активистами, националистами наравне с антифашистами. В ее портретах есть замечательная непосредственность, которая придает красочности и человечности даже самым мрачным историям", – пишет рецензент британской газеты "Гардиан".

Как определить жанр этой книги?

Виктория Ломаско объясняет:

– Кому-то может показаться, что моя книга – это сборник коротеньких рассказов с иллюстрациями, потому что там нет раскадровки, как в комиксе. Другие, наоборот, считают, что Other Russias похожа на комикс.

Я работаю в жанре графического репортажа, с комиксом его роднит только то, что это истории, в которых текст и изображения одинаково важны, между двумя этими элементами синтез. Но в комиксе обязательно используется раскадровка – художник должен рисовать, придумывая композиции не отдельных рисунков и даже не композицию страниц, а композицию книжных/журнальных разворотов. Это значит, что невозможно импровизировать. Если даже художник делает зарисовки в полевых условиях, потом он должен их полностью перекомпоновать так, чтобы кадры сложились в единую композицию разворота.

Я спрашивала Джо Сакко, самого известного в мире рисующего журналиста, автора книг "Палестина", "Журнализм" и многих других, как он выстраивает свою работу. Джо ответил, что делает фотографии, а не зарисовки на месте событий, свои комиксы он рисует дома. А для меня принципиально важно рисовать на месте событий, важен ритм рисования и импровизация.

– Когда этот жанр появился? Наверное, до изобретения фотографии, когда журналисты рисовали для газет. Да и сейчас вот так рисуют судебные заседания, если запрещено фотографировать в зале суда.

– Да, в XIX веке была распространена профессия "художник-корреспондент" – фотографировать было неудобно, дорого и часто невозможно. Художники-корреспонденты рисовали светские события при дворе, экспедиции, суды и, конечно, войны. Их целью было сделать познавательные изображения – показать, как выглядело событие во всех деталях. Сейчас авторы документальных комиксов и графических репортажей перед собой такой цели не ставят – к чему? У всех есть фотоаппараты, все могут снимать фото и видео. Рисование стало более субъективным, более эмоциональным, более ритмичным.

– Вы воспринимаете фотоискусство как конкурента, ведь оно фактически уничтожило этот жанр?

– Мне кажется, время, когда фото отменяло рисование, проходит. Сегодня миллионы людей каждый день делают миллионы хороших фотографий – кадрируют их, пропускают через фильтры и т. д. В гигантском потоке фоток художественная фотография перестает восприниматься как настоящее искусство. А когда человек видит графическую историю, он останавливается, начинает рассматривать, выделяет ее среди остального материала.

Во-вторых, у зрителя в чем-то больше доверия к рисованной истории. Все же знают, что любую фотографию можно изменить в фотошопе, кадрировать, ретушировать, а художнику, если у него есть репутация, он не работает на заказ, больше доверяют.

В-третьих, обычные репортажи в основном делаются для медиа, есть заказчик и дедлайн. Я вижу, как рядом со мной работают обычные журналисты. Например, Other Russias завершается репортажем про протест дальнобойщиков в Химкинском лагере. Журналисты приезжали в лагерь, только когда была новостная повестка, и быстро делали свои репортажи. А я могла приезжать в любое время, сидеть там часами, просто наблюдать ткань жизни и документировать маленькие изменения. В чем-то это больше похоже на работу социолога, чем журналиста.

В-четвертых, фотография не позволяет и близко такой пластической свободы, как рисунок. Представьте, происходят какие-то события темным зимним вечером, но для сюжета не очень важно, что темно и падает снег, – в своей работе я могу запросто убрать темноту и снег, сделать четкий линейный рисунок. Захочу, еще больше подчеркну, что темно, ничего не видно. Захочу, совмещу в одном рисунке несколько временных моментов. Ни один мой рисунок нельзя повторить камерой. Например, рисуя митинги, я жду, когда в моем "кадре" появятся представители разных политических взглядов. Если бы работал фотограф, то он был бы вынужден сначала сфотографировать анархистов, а потом националистов, а я могу соединить это в одной композиции и не считаю, что грешу против реализма, – ничего не выдумываю, это просто более плотное наслоение временных моментов.

В-пятых, практически во все рисунки включены документальные реплики персонажей, также рисунки объединяет авторский комментарий. В обычном репортаже один автор пишет текст, а другой делает фотографии, и даже если они очень слаженно работают, полного синтеза между текстом и изображением не будет. Я же не просто сначала пишу текст, а потом делаю рисунки или, наоборот, сначала рисую, потом пишу текст, в графическом репортаже приходится сразу думать о двух ритмических волнах – текста и изображения.

– Реплики, естественно, русскоязычные, но книга ваша вышла сначала в Америке, потом в Великобритании и русского варианта нет. Это случайность или российские издатели боятся?

– Это не случайность. У меня были попытки предлагать свои работы к публикациям в России, но я устала от игнорирования, отказов и публикаций без гонораров. В своей области я вышла на международный уровень и не смогу развиваться дальше, если продолжу работать как активист на бесплатных началах.

– В России не воспринимают этот жанр в принципе или дело в том, что ваши темы не востребованы мейнстримными медиа?

​– И то, и другое. И цензура, и мы всегда отстаем, всегда только смотрим, что там востребовано на Западе. После того, как книга была опубликована в Америке и у меня прошел тур с персональными выставками и презентациями в лучших американских университетах, появились кое-какие рабочие предложения и в России. До этого на протяжении последних лет была почти полная изоляция.

– Книга называется "Другие России". Какие "другие России" вас увлекают, какие вам хочется рисовать?

– В книге две рубрики – Invisible и Angry, они следуют в хронологическом порядке. Где-то семь лет назад я занялась графическим репортажем, потому что поняла, что хочу выйти за пределы своего обычного пространства – общения с художниками и дизайнерами в московских галереях. Захотелось услышать голоса людей из других социальных слоев. После каждого репортажа мое видение социальной, политической ситуации в России расширялось. В первую очередь я делала репортажи для себя, потому что такая работа помогала мне меняться. С этой же целью – понять происходящие события и свое место в них – наверное, многие идут в журналистику.

В 2012 году начались и закончились массовые оппозиционные митинги, а где-то с 2015 года стал распространен локальный протест с четкой социальной повесткой, как например, Химкинский лагерь дальнобойщиков. Документирования различных форм сопротивления, гражданских инициатив стало для меня более интересным, чем изучение закрытых социальных групп. У нас в публичном пространстве никого, кроме представителей власти, нет, остальные лишены голоса и прав. Поэтому интересно, как люди пытаются объединяться и как меняется их политическая повестка. Например, сначала я наблюдала за протестным лагерем рядовых москвичей, которые защищали свой парк Торфянка от строительства на его территории церкви. Поначалу они говорили: "Политика нас не интересует. Нас интересует только наш парк, мы его спасем и больше никогда никаким активизмом заниматься не будем". Но сейчас в России любое общественное действие – это политика. К ним пришли с обысками, многих из них избили, и они стали понимать, что даже спасение этого маленького несчастного парка на окраине Москвы – это политика. С дальнобойщиками то же самое. Они говорили, что хотят только, чтобы отменили плату за проезд по федеральным трассам, отменили "Платон". Почти сразу по телевидению их назвали проплаченными Западом агентами. К ним домой пришли представители Центра "Э", стали запугивать их семьи, стало понятно, что и это политика. Если ты смеешь хоть что-то говорить о своих правах, значит, ты уже оппозиция, значит, ты хочешь устроить Майдан, и значит, надо избивать таких людей, запугивать, обыскивать.

– Я прочитал в вашей книге историю о Можайской колонии для несовершеннолетних, которая ведет творческий обмен с подобным заведением в Буэнос-Айресе. Вот это действительно другая Россия, о которой даже я, журналист, не подозревал. Как вы в этой колонии оказались и существует ли обмен с Аргентиной до сих пор?

​– Нет, не существует, потому что все это происходило на волонтерских началах. Есть такая организация "Центр содействия реформам уголовного правосудия", ее директор Наталья Дзядко по собственной инициативе решила не просто привозить гуманитарную помощь, но и проводить творческие занятия для подростков. И она на протяжении многих лет находит людей, которые готовы прочитать лекции, провести уроки. В течение четырех лет я была таким волонтером, проводила уроки рисования в Можайской колонии для мальчиков и в Новооскольской для девочек. Когда моя приятельница ездила в Аргентину, мы через нее организовали творческий обмен с аргентинской колонией. Они нам прислали свои рисунки, стихи, даже записали музыку, а мы – им. У них в колонии выходит рисованный журнал, там они опубликовали наши рисунки. Все это было очень увлекательно, но без какой-то материальной базы невозможно продолжать.

– После событий 2011–12 годов протесты, которые проходит сейчас, кажутся довольно унылыми. Какое у вас впечатление о протестном потенциале этой второй, невидимой России?

– На самом деле реальный протест только начинается. Когда в 2012-м мы выходили на митинги, это воспринималось нами в какой-то степени как модное развлечение: мы такие продвинутые, мы можем сделать селфи с креативными протестными плакатами. Мы приходили на митинг, слышали со сцены, какого числа следующий митинг, и между этими мероприятиями жили своей приватной жизнью. А сейчас есть множество локальных инициатив, которые намеренно не освещаются медиа, но там происходит работа и борьба каждый день. В первую очередь, конечно, дальнобойщики, которые создали свой союз – Объединение перевозчиков России.

– Да, но они ничего не добились, несмотря на то что протесты идут очень давно. И нельзя сказать, что протесты идут по нарастающей, скорее угасают.

– На самом деле то, что они предпринимают, – это героические усилия. Например, крупные забастовки, которые были в Дагестане. Кто их поддержал из других слоев общества? Пока у нас не будет взаимной поддержки, никто ничего не сможет добиться. Я бы не сказала, что то, что происходит в химкинском лагере, – это угасание протеста. Они чего-то добились, и плата за проезд не такая высокая, как правительство предлагало вначале, еще в чем-то пришлось пойти им навстречу. Просто мы ко всему относимся настолько пренебрежительно...

Были очень показательные майские митинги, когда часть людей вышла на проспект Сахарова протестовать против реновации, а другая часть вышла на Тверскую, как предлагал Навальный. Я пошла на проспект Сахарова. Было очень грустно, что когда вышли люди, которые никогда до этого не выходили ни на один митинг, некому организовать их и поддержать социальную повестку. Либеральная интеллигенция и леваки могут только поплевывать сверху. Пока мы сами от этого снобизма не избавимся, власти будет очень легко справиться с любой протестной инициативой.

– Но тем не менее вы считаете, что протесты только начинаются.

– А куда деваться? Экономический кризис нарастает. Если мы говорим не про Москву, по стране растет безработица, люди с трудом выживают. Сейчас еще ситуация ухудшится, и что им еще делать, как не протестовать? Конечно же, повсюду проходят маленькие забастовки – не выплачивают зарплату, закрывают предприятия, повышают коммунальные платежи.

– Протест протесту рознь, есть такой отважный протест, как в Венесуэле или на украинском Майдане, а есть лагерь дальнобойщиков, к которому Москва, как вы сами сказали, относится с абсолютным равнодушием. Что называть протестом?

– Как вы хотите, чтобы после пустоты, отсутствия какого-либо понимания, как отстаивать свои социальные, экономические права, начались такие протесты, как в Венесуэле?

В гражданских инициативах я вижу много отваги. Люди, которых серьезно избили, выходят из больницы и опять идут в лагеря, защищать парки "Торфянку", "Дубки", "Дружба". Например, сейчас избили мою хорошую знакомую Александру Парушину, муниципального депутата, которая борется против реновации. Это ее не остановило. Это не отвага? Когда я делала свою первую книгу "Запретное искусство", православные активисты угрожали мне физической расправой, было очень страшно. Какую вы отвагу хотите? Все, кто участвует в гражданских инициативах, находятся постоянно под угрозой.

– Вы приходите в лагерь дальнобойщиков с блокнотом и рисуете их. Как они к вам относятся, легко ли вам наладить с ними контакт, понимают ли они, что вы делаете?

– Дальнобойщики были рады любым людям, наверное, думали: "Толку от нее мало, но ведь хочет поддержать, пусть сидит, рисует". Потом, когда после публикации репортажа есть реакция – например, какие-то денежные пожертвования, получается, что на самом деле рисующий журналист это тоже журналист. Очень часто герои репортажей сначала относятся доброжелательно-снисходительно, а после публикаций хотят, чтобы я продолжала работать с их темами.

– Вы показываете им рисунки во время работы?

– Конечно, показываю.

– Нравится?

– Кому-то не нравилось, как именно их нарисовала: "Я не такой страшненький, я моложе". Но в основном всем нравится.

На политических судах, например, на прениях по "узникам 6 мая", заседания специально проводили в очень маленьких зальчиках, где максимум помещается 30–40 человек. Встает вопрос, кто из журналистов сможет туда пройти? Как и другие журналисты, я приходила сильно заранее и караулила около двери, но когда попадала внутрь, журналисты начинали кричать: "Как вам не стыдно?! Журналисты из "Ведомостей", из "Новой газеты" не смогли войти, а вы кто такая вообще, что имеете наглость занимать место?"

На самом деле я не знаю таких местных журналистов, кого бы нон-стоп переводили на другие языки. Практически все мои работы переведены на английский, многие на немецкий, французский, чешский, польский, испанский и другие языки. Графические репортажи годами распространяются в интернете, в различных изданиях, показываются на международных проектах. А кто сейчас без профессиональной надобности вернется читать обычные репортажи про "узников 6 мая", кто сохранил эти газеты?

– Я сейчас вам звоню в Кыргызстан, в город Ош. Это какой-то необычный проект?

– Собираю здесь материал для своей третьей графической книги, на этот раз связанной с исследованием постсоветского пространства. Это далеко не первая моя поездка в Кыргызстан, до этого в 2014 году месяц жила в Бишкеке, потом еще приезжала в Бишкек с мастер-классами, в прошлом году преподавала социальную графику в Оше. Сейчас тоже преподаю и рисую сама. Это крайне интересный опыт – ездить по постсоветскому пространству, пока нас еще что-то объединяет, и отображать процессы – как советское постепенно отмирает и другое приходит ему на смену.

– А что приходит ему на смену?

– В разных местах разное. В Грузии вместо русского приходит английский язык, ориентация на Европу. Молодежь стремится учиться на Западе. На юге Кыргызстана, где сейчас нахожусь, приходит ислам, с каждым годом все больше женщин в хиджабах, ранние браки, общество становится более консервативным.

– А что приходит на смену советскому в России?

– Россия тоже очень разная. Например, Москва – особый город. В Москве мне кажется, что мы сейчас живем в каком-нибудь 1907 году, когда прошли волнения, а после них еще сильней репрессии, еще сильней цензура, неудачные войны, много амбиций, которые ничем не подкреплены, общество находилось в томительном сне, депрессии. Власть транслирует ту же самую идею самодержавия, православности, народности, ничего другого у них нет.

– И 1907 год – это время, когда жанр художника-репортера был очень востребован.

– Думаю, тогда у части общества имели успех политические художники. Было много журналов с политической сатирой, карикатурами.

– В каком-то смысле прекрасное время.

– Не думаю, что оно было такое прекрасное. Одна из моих настольных книг "Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году" начинается цитатами из дневников художников, писателей, поэтов накануне 1917 года. Это такая жесточайшая депрессия – никогда ничего не будет, нет воздуха никакого, нет жизни, полнейшая апатия. Я сейчас так же себя в России ощущаю и всегда очень рада оттуда уехать.