Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:

1917 - век спустя:

парадоксы и параллели

Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.

Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.

Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.

Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:

Что было?

Что стало?

Что могло бы быть?

(Музыка)

Александр Генис: Сегодняшний эпизод нашего цикла мы посвятим поэзии войны. Недавно у нас речь шла о прозе войны, сегодня поговорим о стихах. В первую очередь это стихи Англии.

Дело в том, что в английском литературоведении принято считать, что было три великих эпохи английской лирики: елизаветинская лирика времен Шекспира, романтическая лирика в начале XIX века - Байрон, Кольридж, Вордсворт и так далее, и наконец -военная лирика, которая расцвела в окопах Первой мировой войны. Три великих поэта было в Англии того времени — это Зигфрид Сассун, Роберт Грейвс и наш сегодняшний герой Уилфред Оуэн. Их стихи были необычны для английской поэзии, они разрушали лирический образ, который был создан поэзией XIX века. Вся викторианская героика, романтизм, гладкость стиха - все это исчезло в окопах. Произошло это потому, что Первая мировая война обманула целое поколение молодых англичан, которых призвали на войну. Их даже не призвали, они были добровольцами. И они очень мужественно сражались. Сассун, например, был награжден за храбрость неоднократно, его звали сумасшедшим, потому что он сражался с безмерной отвагой. Но все они поняли, что война — это ложь. Сассун написал знаменитое письмо, в котором он отрицал необходимость сражаться на войне, проклял войну. И все они писали антивоенную поэзию.

В нашем 1917 году произошла важная встреча. Зигфрид Сассун, который был уже довольно известным поэтом, оказался в психиатрической клинике. Туда его отправили, чтобы не расстрелять как пацифиста,такая возможность тоже была. В больнице он встретился с Уилфредом Оуэном, молодым, красивым, он был совсем юношей, он ведь погиб в 25 лет. Эта встреча оказала большое влияние на Оуэна. Сассун помог становлению его поэтического голоса. Что бы получилось из этого гениального юноши — неизвестно, потому что он был убит за неделю до конца войны. Зато Сассун прожил 80 лет, а Роберт Грейвс - аж до 90 лет. Оба они были замечательными писателями, и война оказалась лишь одним эпизодом в их жизни, но Оуэн войны не пережил. Но именно он написал стихотворение, которое стало, наверное, самым знаменитым в английской поэзии, посвященной войне, стихотворение, которое оказало огромное влияние на поэтов 1930-х годов. Это стихотворение нужно понимать в контексте английского образования, вернее - европейского образования, потому что называется оно словами Горация: «Dulce et Decorum est». Это цитата из оды Горация, что необходимо знать, потому что иначе мы не поймем стихотворение. В переводе замечательного русского переводчика Андрея Семенова-Тян-Шанского, сына знаменитого путешественника, этот отрывок звучит так:

Красна и сладка смерть за отечество:

А смерть разит ведь также бегущего

И не щадит у молодежи

Спин и поджилок затрепетавших.

Падений жалких в жизни не ведая,

Сияет доблесть славой немеркнущей

И ни приемлет ни слагает

Власти, по прихоти толп народных.

И, открывая небо достойному

Бессмертья, Доблесть рвется заказанным

Путем подняться, и на крыльях

Быстро летит от толпы и грязи.

(Гор. 2, Третья книга “Од”)

Надо понимать, что это стихотворение учили в каждой гимназии воюющих стран - и в Германии, и в Австрии, и в Англии, и во Франции все школьник учили эти стихи наизусть. Слова «сладко умереть за отечество» несколько поколений гимназистов зубрили эти слова. Это была та мифологема, с которой жила Европа. Именно поэтому так страшна оказалась действительность Первой мировой войны, которая не имела никакого отношения к доблести, к “сладкой” смерти и к тому героизму, к которому призывала лира Горация. Кстати, сам Гораций бежал с поля боя, бросив щит, и героизма не проявил в войне, но, тем не менее, поэт призывал молодежь именно к этому. И вот на фоне этих стихов, которые каждый тогда помнил, и написал свое стихотворение Уилфред Оуэн. Оно было напечатано уже после войны и стало гимном потерянному поколению.

Существует множество переводов на русский язык этих стихов, в том числе есть известные поэты, Зенкевич, например, переводил эти стихи для своей знаменитой хрестоматии. Но я выбрал стихотворение в переводе Евгения Лукина. Это петербургский поэт, который перевел всего Оуэна, по-моему, сделал это замечательно. Впервые перевод был напечатан в журнале «Зинзивер» в 2012 году.

Dulce et Decorum est

Согнувшись, как бродяги под мешками,

Мы шли вразброд пустыми большаками,

Надрывно кашляя наперебой,

И спины озарял пылавший бой.

Шли отсыпаться — под надежный кров,

Шли без сапог, сбивая ноги в кровь,

Шли в полусне, ступая наугад,

Не слыша взрывов газовых гранат.

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски!

Напяливай резиновые маски!»

И кто-то, чуть замешкав в стороне,

Уже кричал и бился, как в огне.

Я видел сквозь зеленое стекло,

Как в мареве тонул он тяжело.

И до сих пор в моих кошмарных снах

Он в едких задыхается волнах.

О, если бы шагал ты за фургоном,

Где он лежал — притихшим, изнуренным,

И видел бы в мерцании зарниц,

Как вылезают бельма из глазниц,

И слышал бы через колесный скрип,

Как рвется из гортани смертный хрип,

Смердящий дух, горчащий, как бурьян,

От мерзких язв, кровоточащих ран —

Мой друг, ты не сказал бы никогда

Тем, кто охоч до ратного труда,

Мыслишку тривиальную одну:

Как смерть прекрасна за свою страну!

Эти стихи необычно трогательны и очень значительны, они напоминают мне всю ту горькую иронию, которой проникнута литература ХХ века. Я всегда люблю повторять слова Дюрренматта, который написал: «Когда страна начинает убивать людей, она называет себя Родиной».

Соломон Волков: Я в связи с этим вспомнил один афоризм Валтера Беньямина, попробую его процитировать по возможности точно. Он говорит о том, что можно убить человека, но нельзя оправдать это убийство.

Александр Генис: Первая мировая война тем и страшна, что нам трудно найти виноватых. До сих пор мы не понимаем, кто виноват во всем этом безобразии. Какая-то ошибка, историческое недоразумение, катаклизм чудовищный, возникший непонятно из-за чего. Вторая мировая война в этом отношении была совсем другой. В Америке ее называют «good war», то есть «хорошая война», потому что тогда точно знали, за что надо сражаться. Но Первая мировая война — нет, она в сущности была гражданской войной. Потому что, как я сказал, англичане и немцы учили те же самые стихи Горация, и защищали те же самые идеи, сражаясь друг с другом неизвестно за что. Англичанам может быть было хуже всех. Может, поэтому английская поэзия стала такой значительной? Ведь Англии вообще нечего было делать в Европе, у них не было никаких географических амбиций, они не хотели никого завоевать. Они всего лишь хотели, чтобы был в Европе порядок. Они не защищали родину в Англии, как это делала, например, Франция. Поэтому война для них была особенно бессмысленной.

Рассказывают, что английские солдаты, которые все в школе учились в первую очередь спорту, для них война была спортивным приключением. Они думали, что это война - вроде регби. Но война была абсолютно лишена и героического, и рыцарского, и спортивного духа. Какой может быть доблесть или спортивная победа, агон в греческом понимании этого слова, если тебя травят газами? Вот именно об этом и рассказывает это стихотворение.

​Соломон Волков: Я хочу в свою очередь прочесть отрывок из стихотворения Велимира Хлебникова, этот отрывок — это как раз отклик на гибель поэта. Причем я должен сказать, что стихотворение это гениальное. Я не знаю, о каком поэте говорит Хлебников конкретно, ибо не нашел в комментариях пояснения. По-моему, никто даже этого точно не знает, может быть если и знает, то я еще смогу об этом прочесть. Сам по себе этот фрагмент, который отпевает погибшего молодого поэта, по-моему, изумительный. Хочу объяснить одну фразу, когда он говорит «падают Брянские, растут у Манташева», имеется в виду акции брянских заводов и акции Манташева, владельца нефтяных промыслов в Баку.

ВОЙНА В МЫШЕЛОВКЕ

(Фрагмент)

Где волк воскликнул кровью:

«Эй! Я юноши тело ем», —

Там скажет мать: «Дала сынов я».—

Мы, старцы, рассудим, что делаем.

Правда, что юноши стали дешевле?

Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?

Ты, женщина в белом, косящая стебли,

Мышцами смуглая, в работе наглей!

«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» —

По площадям плещется стон городов.

Не так ли разносчик сорок и дроздов? —

Их перья на шляпу свою нашей.

Кто книжечку издал «Песни последних оленей»

Висит, продетый кольцом за колени,

Рядом с серебряной шкуркою зайца,

Там, где сметана, мясо и яйца!

Падают Брянские, растут у Манташева,

Нет уже юноши, нет уже нашего

Черноглазого короля беседы за ужином.

Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

Вот такой замечательный микро-реквием по погибшему молодому поэту. А теперь я хочу прочесть еще одно замечательное стихотворение Хлебникова. Он был призван, но никогда не был на передовой, его отправили в запасной полк под Царицыным, но и это для него было страшным мучением. Он писал своим родным: «Я в мягком плену у дикарей прошлых столетий. Я чувствую, что какие-то усадьбы и замки моей души выкорчеваны, сравнены с землей и разрушены». Это стихотворение называется «Тризна».

Когда я это читаю, то вижу, что из этого стихотворения, (оно написано где-то между 1914-м и 1916-м годами, как и во многих случаях у Хлебникова точной даты установить нельзя, потому что он никогда не датировал своих стихов), так вот из этого стихотворения выросла вся последующая советская поэзия о войне. Поэты, которые прославились своими военными стихотворениями, Луконин, Межиров, все читали это хлебниковское стихотворение.

Александр Генис: Возможно это и так. Но я бы сказал, что это влияние шире нужно понимать. Вся русская поэзия так или иначе в долгу у Хлебникова.

Соломон Волков: Обязана Хлебникову, безусловно.

Александр Генис: Хлебников больше, чем поэт, он создал словарь новой поэзии, из которого черпали уже другие. Мне кажется, что Хлебников расширил русскую поэзию настолько, что его самого читать очень трудно, часто многое непонятно, потому что он смотрел дальше всех, лет на сто вперед. Поэтому другие поэты брали у него отдельные части, которые расцвели в их стихах. То есть Хлебников — огромная матрица.

Соломон Волков: Огромная поднятая целина, на которой взросла вся последующая поэзия.

Александр Генис: Он расширял русскую грамматику, русский словарь. Совершенно непонятная фигура, я не могу ни с кем его сравнить в других культурах.

Соломон Волков: Это стихотворение «Тризна» само по себе невероятно тонкое, трогательное, прочувственное, в нем каждое слово на месте, его нельзя изменить. Вот оно.

ТРИЗНА

Гол и наг лежит строй трупов,

Песни смертные прочли.

Полк стоит, глаза потупив,

Тень от летчиков в пыли.

И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!» —

И сожгли своих тела.

Люди мы иль копья рока

Все в одной и той руке?

Нет, ниц вемы; нет урока,

А окопы вдалеке.

Тех, кто мертв, собрал кто жив,

Кудри мертвых вились русо.

На леса тела сложив,

Мы свершали тризну русса.

Черный дым восходит к небу,

Черный, мощный и густой.

Мы стоим, свершая требу,

Как обряд велит простой.

У холмов, у ста озер

Много пало тех, кто жили.

На суровый, дубовый костер

Мы руссов тела положили.

И от строгих мертвых тел

Дон восходит и Иртыш.

Сизый дым, клубясь, летел.

Мы стоим, хранили тишь.

И когда веков дубрава

Озарила черный дым,

Стукнув ружьями, направо

Повернули сразу мы.

Замечательное стихотворение. Оно и простое, и сложное, и трогательное, и символическое, в нем действительно вся будущая советская военная поэзия.

Александр Генис: И все прошлое тоже. Мы видим павших на войне сквозь тени викингов, тени витязей, сквозь призрак Древней Руси. Кажется, что под тяжестью истории, как металл под давлением, течет поэтическая строфа. Конечно, весь Хлебников в этом. Это действительно одно из лучших его стихотворений, потому что - внятное, оно достаточно понятное.

Соломон Волков: В том-то и дело, оно удивительно внятное. Я прямо вижу, как Исаковский мог подхватить некоторые строчки, как и другие самые простые поэты советской эпохи. Я, кстати,считаю Исаковского замечательным поэтом, но он очень простой. И вот эту простоту и эту смелость все эти поэты позаимствовали в значительной степени у Хлебникова.

Александр Генис: То есть они преодолели сложность Хлебникова и превратили его в свою простоту.

Соломон Волков: Именно так.

(Музыка)

Александр Генис: Продолжая очередной эпизод нашего цикла «1917 - век спустя», мы перейдем к музыке войны.

​Соломон Волков: Музыку этого периода замечательно представляет композитор, который очень популярен в Англии сегодня, одно сочинение которого очень известно и в Европе, и в Америке, гораздо менее в России. Зовут его Густав Холст. Интересно, что настоящее его имя было Густавус фон Холст.

Александр Генис: Вы знаете, кто его предки? Немцы из Латвии, его прадед был из Риги.

Соломон Волков: Вот видите, как мир на самом деле мал. История Густаваса фон Холста любопытна. Вообще Холст уникальная фигура. Я не знаю другого такого композитора как личности. Он очень интересный композитор, но как личность - вообще уникален. Начнем с того, что три поколения фон Холстов были музыкантами, конечно, было предрешено, что Густавус тоже станет музыкантом. Он хотел быть пианистом, но не смог - у него было нервное заболевание правой руки. Он стал вместо этого тромбонистом, причем, очень успешным. Холст выступал в премьерах многих произведений ведущих современных авторов того времени - Рихард Штраус, Стравинский.Когда он начал заниматься в итоге композицией, то делал это по огромным влиянием Вагнера и Рихарда Штрауса, то есть это был густой поздний романтизм, но затем он продвигался все больше и больше в сторону модернизма под влиянием Игоря Федоровича Стравинского. Видите, какая сложная получается международная каша. Стиль его видоизменялся, она становился все более аскетичным, все более простым. Очень на него повлияли английский фольклор, который тогда стал как раз входить в моду, его начали серьезно исследовать. Еще он увлекся Индией. Подозреваю, что он сильно занимался оккультизмом.

Александр Генис: Интересно, что он читал «Ригведу», но его не удовлетворили переводы. Тогда он решил перевести сам, поступил специально в университет, чтобы изучать санскрит. Существуют его переводы. Причем говорят, что поэтически они не очень важны, зато они необычайно точные. Его интересовал подлинный смысл слов древних гимнов, то есть упорство его было невероятное. Кроме всего прочего он очень интересовался астрологией, что оказало влияние на его знаменитый цикл «Планета».

Соломон Волков: Это все свидетельствует о том, что у человека был сдвиг по фазе на почве оккультизма. Он был страннейший человек.Он избегал всячески какого бы то ни было пиара, говоря современным языком, он отказывался давать интервью, не давал никому автографов даже. Подходит поклонник, просит подписать программку, но он и это отказывался делать. Он всерьез этого всего боялся, от всего этого убегал.

Когда началась Первая мировая, то он страстно хотел пойти на фронт. Его не взяли, потому что у него правая рука не работала, как надо. Тем не менее, он в конце концов добился того, что его послали в военную часть в функции музыкального затейника, условно говоря.

Александр Генис: Он страдал от того, что война шла без него, два брата его служили на фронте, все известные английские композиторы служили на фронте, и он чувствовал себя белой вороной. Когда его наконец послали все-таки в армию в нашем 1917 году, то это было в Салониках, где был счастлив, что попал в действующую армию. Именно тогда он избавился от своей дворянской приставки «фон», потому что из-за нее его не хотели брать в армию: слишком немецкое имя.

Соломон Волков: Конечно, думали, что как он с такой фамилией он будет служить в английской армии. Кумиром Холст был Равель, который - мы об этом как-то рассказывали - устроился водителем санитарной машины и умудрился отморозить ноги. Так вот, Холст до того, как его послали в Салоники, тоже устроился водителем санитарной машины. Но в Салоники он поехал, в настоящую армию, там устраивал концерты для солдат.

Александр Генис: Когда он уезжал в Салоники, то его знаменитые «Планеты» уже были написаны, но еще не исполнялись.

Соломон Волков: «Планеты» - это типы человеческих характеров в соответствии с астрологическими установками, то есть эти опусы тоже связано с оккультными представлениями.

Александр Генис: Причем порядок сочинения не такой, как в Солнечной системе, а такой, как в астрологии. Поэтому, когда раскладывают ноты для оркестрантов, то часто неопытные молодые люди ошибаются, те, которые не знают хорошо творчество Холста, и кладут их в астрономическом порядке, что, конечно, нарушает замысел автора.

Но прежде, чем говорить о «Планетах», нам стоит сказать о его замечательной «Оде усопшим», «Оде павшим», которая прозвучала в 1919 году, сразу после окончания войны. Именно Холсту тогда поручили написать реквием по павшим. Это сочинение необычайно трогательное, очень эзотерическое, в нем нет никакой державной скорби, оно не похоже на те помпезные памятники, которые ставят солдатам, погибшим на войне.

Любопытно, что Холст для этой оратории использовал текст Уолта Уитмена, который всегда был его кумиром. Он считал Уитмена не поэтом демократии, как это принято в Америке, а глубоко мистическим поэтом, который примиряет нас со смертью. Холст использовал стихи Уитмена, которые тот посвятил памяти убитого Линкольна. Это стихотворение называется так: «Когда во дворе перед домом цвела этой весной сирень». Начало стихотворения, которое использовал Холст, звучит так:

Проходя мимо этих видений,

проходя мимо ночи,

Проходя один,

уже не держа моих товарищей за руку,

Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос с моею душою,—

Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда переменчивая,

Рыдальная, тоскливая песня,

с такими чистыми трелями,

она вставала и падала,

она заливала своими потоками ночь

Вот эта “рыдальная” песня и стала «Одой павшим».

(Музыка)

Соломон Волков: Но, конечно, самым популярным произведением Холста так и остались его знаменитые «Планеты». Тоже очень любопытная история. Сначала их боялись даже исполнять перед публикой, потому что думали, что это новое сочинение будет плохо принято. Но оно прошло на-ура, стало в одну ночь невероятно знаменитым и исполнялось повсюду. Холст просто убегал от этой своей популярности, она была ему в тягость. Сегодня к Холсту очень уважительно относятся в Англии, его много там играют, он считается провозвестником таких демократически ориентированных композиторов, как Бенджамен Бриттен и - в сравнительно более поздние времена -Джон Таверен. Оба композитораочень многим обязаны Холсту, который ушел от вагнеровской, штраусовской сложности к новой простоте, он был одним из первых ее провозвестников.

Мы завершим нашу беседу фрагментом из части «Марс», который, конечно, тоже рассказывает о войне.

(Музыка)