Яков Кротов: Этот выпуск программы посвящен царству земному и Царству Небесному, тому, как уживаются цари земные с Царем Небесным, а почитание царей, князей и императоров – с богопочитанием.

У нас в студии – два историка, люди верующие: Петр Чистяков и Сергей Брюн.

Начнем с небольшого интервью с московским протоиереем, священником Русской православной церкви Московского патриархата, отцом Всеволодом Чаплиным.

​Всеволод Чаплин: В традиции христианской святости многие святые – это князья, цари, воины, полководцы. Вот недавно мы праздновали память святого воина Федора Ушакова, адмирала российского флота. Убивать – не грех, а даже доблесть, правильное, христианское дело, если это убийство для защиты отечества, твоего народа, твоих ближних истинной веры, – так всегда считало христианство. Пацифизм – идеология позднейшая и, по сути, антихристианская.

Совершенно естественно, что среди наших святых есть не только юродивые, странники, врачи-бессребреники и монахи-отшельники, но и большое количество императоров, царей, князей, воинов, полководцев. И на иконах эти люди изображаются с оружием, с мечом. И мы знаем, что сам Бог будет повелевать, поражать смертью большое количество людей (об этом говорится в Апокалипсисе). Так что прекращение земной жизни – вовсе не всегда зло, часто это благо. Только искаженное сознание людей, которые полагают, что земная жизнь – это главная ценность, может всегда считать прекращение земной жизни злом. Земная жизнь – это далеко не главная ценность.

Если вы делаете отдельный список святых, которые не были властителями, и отдельный список тех, кто был властителями, то вы проповедуете антихристианство, сатанизм.

Одна из главных попыток подмены христианства антихристианством в современном мире – это попытка как бы вычеркнуть из Евангелия, из Священного Писания, из Библии в целом наказание Божие, гнев Божий, людей, которые через властные решения осуществляли утверждение истинной веры. Я понимаю, почему это происходит: интеллигенты хотят придумать себе другого Бога, не Бога Библии, а Бога, который якобы является пацифистом, якобы не одобряет власть как таковую. Так вот, этого Бога нет, это ложный Бог. Бог пацифистов – это сатана. Это идол, который является одной из самых страшных на сегодня подмен.

Все зависит от того, какое государство отстаивает Божию правду. Вот во время Великой Отечественной войны даже Советский Союз, который формально был атеистическим, отстаивал Божию правду, потому что он отстаивал право народа выбрать исторический путь, связанный с христианством, путь против порабощения, которое навязывал Гитлер.

Яков Кротов: А теперь вопрос историкам. Как получилось, что в сегодняшней России, после стольких лет отсутствия самодержца, помазанника Божия, вдруг расцвело почитание царя (притом, что его не было даже в 70-е годы)? И притом, что в Священном Писании Ветхого Завета само создание монархии критикуется как нарушение верности Израиля Богу, который один, собственно – царь избранного народа. И в современном Израиле, насколько я понимаю, тоже нет каких-то особых монархических настроений. И вдруг – как из пепла! Почему?

Петр Чистяков: Мне кажется, это как-то встроилось в общую картину реставрации религиозности в России.

​Сергей Брюн: Вообще, этот феномен истового почитания Николая II и его семьи, желание обожествить саму личность императора и его правление абсолютно понятны. Это не имеет никакого отношения к личности Николая II, к христианству и даже к монархизму в его исконных формах, а имеет прямое отношение к мечте об империи. И на фоне этого, на мой взгляд, у нас в равной степени сейчас вновь расцветает и культ Сталина, и культ Николая II. Это не тождественные, но сходные проявления, которые подпитываются одной бактерией.

Яков Кротов: Но все-таки началось не с Николая II. В церковно-исторической науке есть такие идеи, что началось века с IX, когда среди германских народов в Англии вдруг появляются культы убитых королей и князей. Причем важно, что они погибли насильственной смертью, как Борис и Глеб, и там еще акцентируется, что они молодые, то есть происходит уподобление этих княжеских, царственных страстотерпцев Христу. Это такое магическое сознание?

Петр Чистяков: В случае с Борисом и Глебом это, безусловно, уподобление не Христу, а Авелю, и это очень убедительно доказал Борис Успенский. Святополк выступает в роли Каина, об этом прямо говорится в древнерусской литературе, а Борис и Глеб выступают как Авель, невинно убиенный брат.

И мне кажется, что каждый случай канонизации князя или царя все-таки надо рассматривать отдельно: на фоне общего сходства могут быть довольно существенные различия.

Яков Кротов: Георгий Федотов в книжке о святых в Древней Руси писал: довольно странно, что в российской и древнеукраинской истории были великие князья, но к лику святых причисляли, скорее, неудачников. Например, князь Владимир, в отличие от своих детей, попал в святцы не раньше XIV столетия, после монгольского нашествия. Александр Невский почитался, скорее, как первый из русских князей, кто принял великую схиму, то есть, в общем-то, покаялся за всю свою жизнь, а вовсе не как победитель в Ледовом побоище. Именно оттенок неудачи и в этом смысле какого-то юродства, пораженчества оказывается существенным для христианского понимания идеала.

Одна из ключевых метафор, которые были призваны описать Господа Иисуса Христа, это метафора "сын Давидов", и это означает, что Он из царского рода, не только Царь небесный, но и потомок царя земного. Значит, Он – тот, кто должен восстановить, реставрировать царство израилево. Он его не восстанавливает, но, тем не менее, становится в центр набожности.

Сергей Брюн: Он устанавливает царство вопреки ожидаемым законам, говорит о том, что царство Его не от мира сего. И здесь очень важно то, что, принимая этот закон, принимая, что царство Израиль никогда не будет в полной мере восстановлено, христианские правители начинают действительно пытаться в той или иной степени приблизить себя к Христу.

В чем первенствующая роль византийских, римских императоров? Это может быть уже последний, византийский император Константин Драгаш, который правит половиной Пелопоннеса, парой островов и Константинополем и окрестностями, но он – последний законный преемник Августа, того правителя, в державе которого рождается Христос. В Эфиопии появляются цари царей, императоры, часть титула которых – "Побеждающий лев колено Иудино". И они претендуют и на кровное родство с Христом как потомки Давида и Соломона.

В Западной Европе, начиная с Испании, вводится литургический и коронационный акт помазания будущего монарха, который изначально распространяется только на Западе. Здесь неплохо напомнить: когда говорят, что Николай II – помазанник Божий… Вообще, помазание – это такая восточная православная традиция. И первого византийского императора, первого православного государя помазали в 1208 году (это был Федор Ласкарис), после того, как крестоносцы четырьмя годами раньше заняли Константинополь и помазали в Святой Софии своего латинского императора. И у Византии тут же появился стимул сказать: нет, если вы там проводите такие библейские церемонии, то у нашего государя больше на это прав!

Так что есть желание приблизиться к Христу, к библейской династии и доказать богоизбранность в ожидании Христа своей страны. Наверное, под этим стремлением проходит целый ряд канонизаций, многие из которых по-человечески и даже по-богословски оправданы и понятны, но многие из них вызывают очень большие вопросы.

Яков Кротов: У среднего российского интеллигента настольная книга – "Золотая ветвь" Фрезера, а там написано, что у всех народов мира были князья, и их периодически приносили в жертву, реально или символически, потому что это обеспечивало урожай, улов и так далее. И в это так идеально вписывается Евангелие, фигура Небесного Царя, которого приносят в жертву, что начинаешь себя спрашивать: так, может, Евангелие – вздор и вариация на фольклорную тему?

Петр Чистяков: Эта знаменитая концепция Фрезера сейчас подвергается очень сильному сомнению. Книга Фрезера – это вообще достаточно интересный случай. Когда она появилась, это была самая настоящая сенсация. До него никто не предпринимал ничего подобного. Тем не менее, есть работы, и уже достаточно старые, в которых его концепция ритуального умерщвления царя подвергается серьезному сомнению. Мне вспоминаются, в частности, соображения по этому поводу покойного профессора Санкт-Петербургского университета Александра Зайцева. Он внимательно изучил этот материал и пришел к выводу, что те примеры, которые приводит Фрезер, это рассказы не о том, как царя приносили в жертву, а о том, как был отменен этот некогда существовавший обычай.

Яков Кротов: А мы можем вынуть из Евангелия, из Послания, из церковной традиции описания Христа как царя и остаться христианами? Или, если мы это вынимаем, то все рушится?

​Петр Чистяков: На мой взгляд, изъятие из Евангелия чего бы то ни было в принципе невозможно!

Яков Кротов: Я думаю, есть свой резон в знаменитой английской поговорке: "Каждый читает свою Библию". Апостол Павел не создавал христианство, но у него после встречи со Спасителем было в голове несколько ярких образов, которых до него ни у кого не было. Знаменитый образ средневековой схоластики, что Христос – это червячок на крючке, которого Бог забрасывает в ад, – это явно сочинил кто-то из богословов, любивший ловить рыбу, причем удочкой. Для скольких людей Христос – странствующий бедняк, и никакого царства… А для кого-то Он – жертва. Мы же не упоминаем в литургии царственность Христа.

А для вас Иисус Христос – это, прежде всего, царь?

Сергей Брюн: Я очень люблю миафизитов, поэтому для меня это, прежде всего, Бог, ставший эмбрионом и задыхавшийся в страхе и боли на кресте, Бог, ставший человеком, полностью принявший нашу природу. Тут состояния царя, владыки, творца, эмбриона, трупа, жаждущего человека, оскорбленного и преданного, избитого, заплеванного, умирающего на глазах своей матери, – вот эти состояния неразделимы. И здесь, уподобляясь Кириллу Александрийскому и его слишком ретивым последователям на Востоке, не нужно пытаться различать, где заканчивается проявление царя и начинается проявление бедняка.

Яков Кротов: Мне кажется, что Господа Иисуса Христа били и оскорбляли, но он не было оскорблен.

Сергей Брюн: Согласен! Но беда в том, что для огромного числа верующих людей в России Христос предельно божественен и ни капли не человечен. И это же начинает переноситься на почитание святых. Никому не интересен человек Николай Александрович Романов, а всем интересен образ Николая II, царя-искупителя земли русской, последнего великого государя, и все, что связано с промышленностью и армией Российской империи.

Яков Кротов: А что имели в виду первые христиане, когда называли Спасителя искупителем? Этот образ ведь совершенно не связан с монархией.

Петр Чистяков: Безусловно, речь идет исключительно о спасении.

​Яков Кротов: Кому и за что принесена жертва?

Сергей Брюн: Совершенно ясно, что Христос искупляет нас, человечество от последствий того, что сделано человечеством, то есть от последствий искажения творения, греха и смерти, которые привносит Адам. Что касается пародии на христианство в виде царебожия, здесь работает та же схема: добрый царь Николай II уже заведомо искупил в Ипатьевском доме нас, наше государство, наш народ от последствий всего того, что творили последующие 70 лет.

Яков Кротов: То есть мы больше не виноваты?

Сергей Брюн: Видимо, да.

Петр Чистяков: И царебожники прямо соотносят Николая II с Христом.

Яков Кротов: В 1937–38 годах было стандартное обвинение: вот посадили группу баптистов в Харькове, у них на воротах было написано "ХВ", и в протоколе значилось, что они "хотят войны". Как минимум несколько десятков священников пошли под статью за монархизм, потому что у них были царские врата, и они отказались снять корону. Особенно на юге России, в Украине с барочных времен над царскими вратами делалась корона, и многие ее снимали именно потому, что боялись посадки.

Но у нас же есть большой период между падением Римской империи и эпохой более-менее централизованных монархий в Западной Европе, когда для большинства людей король – это было что-то очень далекое, а тут был боярин, герцог, граф, маркиз… В отличие от XIX века, когда король был король, я думаю, веке в VII–VIII и уж тем более в IX это очень мало кого интересовало. Но христианами они все-таки оставались. Значит, можно быть христианином без монархической метафорики?

Петр Чистяков: Безусловно. Злоупотребление этими метафорами уводит нас от веры.

​Яков Кротов: Бог – царь, Бог – председатель земного шара, Бог – генсек ООН… (Смеются.) Или все-таки Отче? Сегодня человек не живет в мире монархов, а которые есть, они так – для привлечения туристов.

Петр Чистяков: Но это не обязательно должны быть современные монархи. Мы видим, что образ Николая II для многих наших современников актуален и важен, и как раз чрезмерное увлечение этим образом уводит куда-то в сторону от веры.

Яков Кротов: Мне немного обидно за Россию, потому что с точки зрения Святейшего Престола, Ватикана, Римо-Католической церкви, монархи никуда не делись, и канонизирован кое-кто из ХХ столетия…

Сергей Брюн: Канонизирован последний правящий Габсбург, Карл, младший современник Николая II. Еще не канонизирован, но беатифицирован Бодуэн Бельгийский – вроде как идет процесс беатификации. В этом плане у Римской церкви совершенно нормальное и очень строго процессуальное отношение, и не важно, идет речь о канонизации нищенствующей албанской монахини или последнего Габсбурга. Этому не придается значение за счет, видимо, такой вселенской, наднациональной природы Римской Католической церкви, канонизация конкретного правителя не возводится в повод для мессианского возвышения конкретного народа, что как раз имело место в Средние века на Востоке и на Западе. И это очень тесно связано с почитанием Николая II не как несчастного человека, забитого штыками и застреленного с дочерьми, слугами и сыном в подвале Ипатьевского дома, а как мечты об исчезнувшей империи, которая должна возродиться.

​Яков Кротов: Я вспоминаю атеистические брошюрки 20-х годов, где была дана статистика по православным святцам: там огромное количество святых князей и княгинь, и, я вас уверяю, в католических святцах ровно та же картина. Аристократов много, и это не потому, что возвеличивали империю, а потому, что власть светская была и, может быть, остается созвучная верховной церковной власти. На это напирали атеисты: смотрите, крестьян-то не ахти, крестьянок вообще нет, а купец должен стать Серафимом Саровским, чтобы его внесли в святцы, а если ты князь или княгиня, не зверствуй совсем уж – и попадешь. Разве это по-христиански?

Сергей Брюн: Нет, но очень по-человечески. (смеются)

Яков Кротов: Это народная или верхушечная религиозность? В России – как бы народная, а в Ватикане – верхушечная, там народу, в общем, наплевать на королей.

Петр Чистяков: Но сами канонизации древнерусских князей – это, безусловно, проявление верхушечной религиозности. И по поводу их народного почитания, безусловно, возникают вопросы: было ли оно? Более того, мы видим, что образ Александра Невского, например, очень сильно менялся на протяжении веков, и есть замечательные работы на этот счет (мне вспоминаются, в частности, труды Игоря Данилевского). Сама его канонизация, осуществленная митрополитом Макарием, была связана со своего рода переосмыслением событий относительно недавней истории. И то, что в начале XV века еще не казалось доблестным и героическим, в XVI веке уже стало восприниматься совсем по-другому.

Это касается и восприятия Куликовской битвы, которая, конечно, не воспринималась современниками как решающая победа, а потомки уже стали относиться к ней именно так. Это же относится и к деятельности Александра Невского. При этом необходимо отметить, что в допетровской Руси он фигурировал исключительно как князь, который принял монашество, и только после Петра его стали почитать именно как Александра Невского.

Сергей Брюн: Здесь еще интересный момент – различие почитания Александра Невского и Дмитрия Донского. Если можно говорить о почитании первого – прежде всего, за принятие пострига и уже потом за военные победы, то ни в до, ни в постпетровское время, ни в Московской Руси, ни в империи все-таки не было широкомасштабного почитания Дмитрия Донского, человека, канонизированного в 1988 году. Отклик от бегства князя при разорении Москвы спустя два года после Куликовской битвы и память о том, что этот человек сделал со святителем Киприаном Киевским, когда тот первый раз въехал в Москву (избил и заточил митрополита Киевского и Всея Руси), – это оставалось, вопреки тому, что супруга Дмитрия Донского была очень почитаема как святая.

Тут интересно сопротивление народа и широких слоев населения, и Церкви, может быть, даже вопреки интересам правящей династии. Так же, допустим, в Византии не канонизировали Ирину Афинскую, императрицу, собравшую Седьмой Вселенский собор, и только в позднегреческих вариантах есть ее почитание. Образ мамы, которая ослепляет своего маленького сына, чтобы не дать ему престол, оказался перебором даже для привыкшей к такого рода деятельности Византии. Поэтому другая императрица, окончательно утвердившая иконопочитание в империи, Феодора, канонизирована, причем сразу, а Ирина – нет.

Яков Кротов: А тогда как проскочили в святцы Константин Великий и Карл Великий?

​Сергей Брюн: Если говорить о Константине… У нас много вспоминают, что князь Владимир был чудовищем, но здесь, наверное, есть что-то оправданное относительно этого апостольного святого – он был чудовищем до крещения, а после крещения стал предельно смиренным и милосердным человеком. А вот что касается Константина Равноапостольного, то сразу же после его чудесного видения этот человек велит достать из реки брата своей жены, разрубить его тело на части, и его войска торжественно, триумфально ходят с ним на копьях по Риму.

Яков Кротов: Ну, шурин – это такое дело…

Сергей Брюн: Для Константина – шурин, тесть, два соправителя, старший сын, жена… Мама, которая вовремя уехала в Израиль. Император Диоклетиан, которого он позвал на совет, а тот предпочел принять яд – очевидно, потому, что понял, к чему идет дело. Здесь поразительно то, что убийство жены и сына – это как раз в то же время, что и созыв Первого Никейского собора. И мы видим здесь искренне обращение? Нет.

А в конце жизни человек ссылает Афанасия Великого, высылает его из Александрии, снимает с кафедры, открыто потворствует арианам… И христианином Константин Равноапостольный был лишь последние 12 дней своей жизни, он был крещен главой Арианской партии, Евсевием Никомедийским. Так что его канонизация – это, наверное, верх политической канонизации, потому что нельзя не канонизировать первого крестившегося императора, построившего Новый Рим и давшего столько щедрот Церкви.

​Яков Кротов: Тогда оказывается, что большевики с их орденами Суворова и Александра Невского – всего-навсего слабые подражатели святых отцов IV столетия.

Сергей Брюн: А Ушаков? Два святых, в честь которых были советские ордена, – Ушаков и Александр Невский.

Яков Кротов: А что первично, и как сегодня распутать, где советское наследие в почитании Николая II, а где византийское наследие?

Петр Чистяков: Я боюсь, что советского наследия здесь значительно больше. Мне вспоминаются времена, когда о Николае II много и открыто заговорили (это самый конец 80-х годов) – вдруг стали появляться его портреты, статьи о нем, о гибели царской семьи. Вот тогда и запустился некий процесс, который привел к тому его почитанию, которое мы видим сегодня. На фоне ниспровержения советских идеалов этот новый и ранее старательно забытый идеал теперь возрожден, поднят на щит, и оказалось, что общество морально готово его принять.

Яков Кротов: А это, по вашей оценке, исходило из светской или из церковной среды?

Петр Чистяков: Я бы сказал, что на стыке, и, может быть, даже в большей степени – из светской.

Яков Кротов: Вот Александр Солженицын – это, скорее, церковный или светский мыслитель? Он же ведь писал "Колесо", это же была апология императора.

Петр Чистяков: Да, но здесь, мне кажется, решающую роль сыграли те настроения, которые были в монархических кругах рубежа 80-х и 90-х годов.

​Яков Кротов: Я вспоминаю экспедицию 1919 года на Байкал: в разгар Гражданской войны какие-то энтузиасты пошли к семейским старообрядцам, стали их опрашивать, и они говорят: "А чего? Хорошо, все нормально, Ленин – это неплохо, это как царь, но только без царя. То есть, с их точки зрения, Ленин в каком-то смысле реализовал ту монархию, которую они бы хотели, – царь без дворян. Золотая середина, плюсы одного строя без его минусов. В этом смысле культ личности и Ленина, и Сталина носит вполне религиозный характер. Это тоже тотемы, которые гарантируют урожай, хорошую добычу нефти и газа.

Петр Чистяков: Безусловно! Как и в случае с Николаем II, здесь произошло некое обезличивание в смысле того, что не акцентируется внимание на каких-то человеческих чертах этих персонажей, они начинают восприниматься как некие совершенно идеальные герои.

Сергей Брюн: Здесь, наверное, беда в том, что полностью игнорируются не только человеческие черты, но и изрядная доля политических процессов и решений. Ведь если взять только человеческие черты, если не следить за тем, что именно подписывал Иосиф Виссарионович, этот скромненький человек с коллекцией грампластинок, с библиотекой, сажающий в садике розы... И сейчас мы будем наблюдать (и это уже происходит), как своеобразно сливаются царебожие и неосталинизм – как, наверное, самое страшное проявление современной России.

В любом случае это люди, с которыми связан успех империи, хотя, конечно, лучше уж жить в Российской империи образца 1913 года, чем в Советском Союзе образца 1950-го. Это именно воинствующая ностальгия по исчезнувшей империи.

Яков Кротов: Когда на литургии священник готовит хлеб перед началом богослужения, он цитирует слова из пророка: "Аки агнец веден был на заклание, и аки агнец перед стригущим его безгласен". Иисус молчит, как молчали, по "Повести временных лет", Борис и Глеб, он принимает все, как есть. Он слаб, потому что не зовет легион ангелов, не разруливает ситуацию, но в этой слабости совершается настоящая божественная победа.

Николай II слаб, когда он в Ипатьевском доме, это низверженный царь, в этом смысле он похож на Христа, и он принимает свою судьбу с огромным достоинством. Но что важнее в глазах его почитателей – то, как он принял лишение престола, или то, каким он был царем?

​Сергей Брюн: Беда в том, что им не важно конкретное переживание Николая Александровича Романова в Иптьевском доме и не важно его правление, а важен образ империи. Когда люди выходят и кричат "Сталин!", они не говорят о небольшого роста плохом ораторе, бывшем бомбисте, террористе, который карандашиком убил больше людей, чем в свое время бомбами, и при этом любил кино, обладал определенным чувством юмора. Они говорят не об этом и не о концлагерях. Они говорят о танковых колоннах, победоносных парадах, стройке, страхе и трепете, который внушала эта держава.

То же самое с Николаем II – говорят о таком пряничном образе, где красиво марширующие русские полки сочетаются с церковными процессиями, с Фаберже, плюс образ милой, тихой семьи, которая сидит в Александровском дворце в Царском Селе. Они вырывают все это из контекста и делают из этого что-то. И это совсем дешевый, эфемерный, не имеющий отношения к чему-либо конкретному блеск, который не только манит, но и сводит с ума, и приводит сейчас к очень воинственным проявлениям. Есть воинственное неприятие реальности, и это очень страшно.

Яков Кротов: Можно вспомнить, опять же, Константина Великого и Карла Великого, который, чтобы крестить саксов, вырезал почти всех саксов, а остаток поспешно крестился. Или князя Владимира, который послал крестить новгородцев: Путята крестил мечом, а Добрыня – огнем. Когда мы все это произносим, когда вспоминаем крестного отца Владимира Красное Солнышко, Василия Болгаробойца – он ослепил десять тысяч…

Сергей Брюн: Порядка семи тысяч: разбил их по сотням, 99-ти выкалывали оба глаза, а одному, поводырю, выкалывали один глаз. И эти толпы шли к царю Самуилу Болгарскому, которому стало плохо с сердцем, и он умер.

Яков Кротов: А ведь царебожникам все это, кажется, нравится. Они считают, что еще недостаточно Николай II вешал. И это не сегодня, а уже в 1917 году говорилось, что надо было больше пулеметов (это из мемуаров отца Врангеля, если не ошибаюсь), нужно было больше стрелять всю эту сволочь! То есть это не просто ностальгия по империи, а ностальгия по насилию. Как это совместить с пребыванием христианина?

Петр Чистяков: В концепции царебожников насилие вообще занимает очень большое место. Другое дело, что это маргинальная позиция. Но все-таки не все почитатели Николая II – царебожники, и, безусловно, среди тех, для кого важен образ последнего русского царя, есть те, кто как-то ностальгирует по империи, а есть и настоящие царебожники, которые разделяют знаменитую концепцию искупительной жертвы. Но здесь для них главное – именно идея жертвы, то, что он добровольно взял на себя грехи России.

Яков Кротов: А это мирные люди? Когда я говорю о Спасителе – "искупитель", подразумевается, что меч в ножны и отнести в металлолом, и все, спасение совершилось?

Петр Чистяков: Царебожников невозможно назвать мирными людьми!

​Сергей Брюн: Как и христианами в этом плане, потому что Христос для них несколько вторичен относительно фигуры царя, которая гораздо больше занимает их внимание.

Петр Чистяков: В сущности, да, но они в этом никогда не признаются.

Яков Кротов: То есть слова Спасителя – "кесарю – кесарево, а Божие – Богу" – так и остаются актуальными? Можно впрячь в одну упряжку Константина Великого и Христа, Карла Великого и Христа?

Сергей Брюн: Николая II и Христа… Я думаю, что здесь мы на постсоветском пространстве сейчас становимся свидетелями очень опасной подмены. Идет не просто подмена почитания императора-страстотерпца мечтой об империи, подмена Христа земным государем, но происходит подмена Христа и христианства мечтой об империи, христианство начинают превращать в религию в римском понимании этого слова.

Почему римляне гнали христианство? Потому что христианство не укладывается в римское понимание религии, а римское понимание религии – это, как сказал один известный человек, средство для поддержания традиционных нравственных ценностей нашего народа, порядка. А христиане находятся где-то сбоку. Они вроде бы и милосердные, но они не участвуют в том, что образует фундаментальные основы нашего государства, нашего народа, нашего пространства. Это очень страшно, потому что сейчас не идет речь об этом царстве не от мира сего и соединении людей с Богом и друг с другом, а устами значительной части людей, именующих себя христианами, идет проповедь об империи, о порядке, о неких традиционных нравственных ценностях.

Яков Кротов: Ну, если нам стало страшно, то мы уже готовы молиться Богу, чтобы наш страх оказался пустым, а победил все-таки Он, а не мобилизанты царебожия.