Александр Генис: В стремительно приближающемся 2018 году русская литература будет отмечать 200-летие одного из столпов ее канона - Тургенева. Впереди горячие споры о месте классика в традиции с точки зрения сегодняшнего дня. Но пока - в преддверии большого юбилея - АЧ отметит скромную годовщину: 155-летие самого живого романа “Отцы и дети” с его нестареющим героем Базаровым. Дискуссия о нем, начатая полтора века назад так и не прекращалась все это время. Скорее наоборот: в наши дни этот образ вновь символизирует раскол между двумя поколениями, на этот раз советским и постсоветским.Об этом в рамках авторской рубрики “История чтения” мы беседуем с Борисом Михайловичем Парамоновым.
Борис Парамонов: Для меня, Александр Александрович, со школьных лет «Отцы и дети» если не любимая книга, то уж точно – любимый герой, Базаров. Он не мог не понравиться подростку. В этом возрасте мальчики делаются ершистыми, ищут всяких конфронтаций. В этом смысле Базаров и сам подросток, во всяком случае так может восприниматься юными читателями.
Я впервые прочитал роман именно тогда, когда для меня он оказался в школьной программе, то есть в девятом классе, и прочитал, как ни странно, в школьной хрестоматии, хотя дома Тургенев был и мной с ранних лет читан. Читался, надо сказать, без особенного интереса, без азарта, все эти “Аси” и “Первые любови”. Не говоря уже о “Записках охотника”, которые казались тогда скучными. Не знаю, почему я прошел тогда мимо Базарова. А может быть, и не прошел, но на десятилетнего он впечатления не произвел, а в девятом классе, в шестнадцать лет это было как раз то, что нужно. Базаров в романе – один против всех: а это - как раз экзистенциальная позиция подростка. И неудивительно, что именно критик-подросток, Писарев, так роман расхваливал, тогда как другие из того же лагеря – так называемых революционных демократов – посчитали себя оскорбленными образом Базарова, увидели в нем клевету на молодое поколение.
Жлоб из «Современника» Антонович написал совершенно непотребную статью, продемонстрировав въяве всю глубокую некультурность тогдашних радикалов. Видно было, что он ничего не то что не понял, а просто не увидел в романе. Он, например, утверждал, что Базаров – картежник, обжора и пьяница, просто потому, что в разных местах романа он и в карты играет с попом (кстати, проигрывает ему два с полтиной), пьет шампанское у Кукшиной, ну и, само собой разумеется, не раз обедает. Потрясающая убогость ревдемократа.
Александр Генис: Нам в школе, помнится, говорили, что Чернышевский тогда отошел от литературной критики, Добролюбов уже умер, так что больше писать было некому, кроме Антоновича, а он, мол, не такой гений, как эти двое.
Борис Парамонов: Чернышевский был тот еще эстетик, говоривший, что настоящее яблоко лучше нарисованного, потому что его можно съесть. Истинно сказано: “Или для вас Аполлон Бельведерский хуже печного горшка?”
Нам опять же в школе говорили, что это не против искусства вообще, а против так называемого искусства для искусства, самодовлеющего эстетизма. Кстати, Антонович в той дубовой статье тоже притворялся ценителем прекрасного и вспоминал аж Гете: мы, мол, не против искусства, и тут Тургенев еще раз оклеветал молодое поколение, заставив Базарова отрицать Рафаэля и прочих. А Писарев Митя тоже своеобразно искусство защищал в статье о Базарове: мол, нет никаких оснований отрицать искусство, коли оно приятным образом действует на зрительные и слуховые нервы, то есть обладает некоторым вкусом, вроде как выпить рюмку водки: и то, и другое приятно, что водка, что Рафаэль. Страхов Николай Николаевич очень это место выделил у Писарева: каков защитник искусства! Для него что Пушкин, что водка.
Александр Генис: О Страхове нам в школе не говорили, имени такого никто не знал, а вот сейчас, я вижу, в интернете школьные сочинения об «Отцах и детях», в которых Страхов очень активно упоминается.
Борис Парамонов: Ну и слава Богу, хоть что-то к лучшему. В статье Страхова, помещенной в журнале Достоевского «Время», очень убедительно объясняется, почему передовая молодежь тогдашняя возмутилась Базаровым, не поняла романа, сочла его клеветой на «детей», то есть на молодых современников. Страхов говорит, что в романе нет никакой проповеди, никакой навязываемой системы взглядов, а наше молодое общество без таких подсказок жить не может, ему именно надо какую-нибудь идеологию разжевать и в рот положить. Оно не способно оценить самостоятельные эстетические достоинства художественного произведения.
Я, кстати, Александр Александрович, сейчас перечитывая «Отцы и дети» тоже с некоторым удивлением обнаружил, что Базаров отнюдь не идеолог (ежели по Бахтину), отнюдь не роняет походя или по программе какие-то особенно умные мысли. Он, правда, и сам говорит, что мы проповедью не занимаемся. Он восхищает чуткого читателя не мыслями своим, а стилем, манерой поведения и речи. Вот эти словечки запоминались и восхищали: «искусство наживать деньги, или нет более геморроя»; о художниках: «они ерунду делают, да и Рафаэль гроша медного не стоит»; или: «так тошно, будто начитался писем Гоголя к калужской губернаторше». А идеологии у него как раз подчеркнуто и нет. Вот этим больше всего и возмущались тогдашние леваки. Тут, я даже готов допустить, Тургенев некоторую ошибку сделал, с самого начала объявив Базарова нигилистом. Мы, мол, всё отрицаем. Это не убедительно, слишком уж задиристо.
Александр Генис: Но ведь тут, Борис Михайлович, немаловажно, что такое заявление делает не Базаров, а младший его ученик Аркадий Кирсанов, этот неуместный задор отдается не учителю, а неофиту, упрощающему и коверкающими образ мыслей Базарова. Базарова должен судить читатели, а не его эпигоны, включая, между прочим, и Писарева, которого я, впрочем, люблю, но не за это.
Борис Парамонов: Правильно, и ведь что заметим: дальше это слово вообще не упоминается, слово «нигилист». Как будто его и не было. Только Одинцова спрашивает: это правда, что вы всё отрицаете? И вот это всеобщее отрицание можно истолковать в том смысле, что позитивную программу Базарова невозможно изложить просто-напросто по цензурным соображениям. Тургенев в письмах говорил: если я говорю нигилист, то следует понимать революционер. Но само словечко было запущено и приобрело неадекватный резонанс. Молодежь возмущалась, а ретрограды радостно похохатывали. У Авдотьи Панаевой в воспоминаниях: что значит нигилист? Да просто глист! – вот такой она дает пример восприятия романа консерваторами.
И в эту же связь можно поставить основной сюжетный ход повествования: случайную и как-то не мотивированную смерть Базарова.
Александр Генис: В то же время как раз умирающий Базаров и создает самое сильное впечатление, это самая выразительная демонстрации силы этого героя.
Борис Парамонов: О да, конечно. Но ведь есть такая горькая истина о писательстве: писатель умерщвляет героя, когда ему с ним больше делать нечего. Действительно, как мог Тургенев говорить о деятельности Базарова, когда никакой еще деятельности и в самом обществе не замечалось. Роман вышел в 1862 году, за четыре года до выстрела Каракозова.
Александр Генис: Ну, у Толстого, положим, смерть и есть дело. Любимым героям, таким. как Болконский, он дает умную, осмысленную смерть. Базаров - тоже умирает не зря, во всяком случае - для романа.
Но о другом. Борис Михайлович, вы, думаю, не будете спорить с одним наблюдением. Известно, что многие читатели, прохладно относящиеся к Тургеневу, делают исключение для «Отцов и детей», этот роман всем нравится. Чем вы бы это объяснили?
Борис Парамонов: Он прежде всего выбивается из общего тона, из тональности Тургенева. Тургенев писатель мягкий, внутренне сентиментальный и эту сентиментальность пытается опровергнуть разного рода саркастическими замечаниями, попытками иронии, которые ему не удаются. Сатирический Тургенев еще слабее Тургенева сентиментального. А в «Отцах и детях» совсем другой тон и другой герой. Герой Тургенева – лишний человек, слабый человек, а Базаров сильный. Это опять же Страхов отметил, и даже не в отношении Тургенева, а всей русской литературы: в лице Базарова в ней первый раз появился сильный герой, цельная активная натура. И я бы сказал, что в Базарове Тургенев сделал попытку самоопреодоления, сам захотел явиться сильным.
Александр Генис: А почему же тогда он не продолжил соответствующих опытов? Почему “Отцы и дети” так реко выделяются из всего тургеневского канона?
Борис Парамонов: А он испугался негативной реакции как раз той молодежи, которую пытался завоевать. Слабый был человек, искал популярности, перед мальчишкой Писаревым шапку ломал. Он из нынешних напоминает больше всего Евтушенко. Катаев ему говорил: Женя, не пишите стихов, которые нравятся либеральной интеллигенции. А он как раз такие и писал чаще всего, жаждал славы. А чего у таких искать славы, если они самого важного не понимают, «Отцов и детей» не поняли.
Александр Генис: Но всё-таки, Борис Михайлович, вы не будете же нынешнюю либеральную интеллигенцию сравнивать и отождествлять с тогдашними нигилистами.
Борис Парамонов: Конечно нет. И вообще в России нет лучших людей, чем либеральные интеллигенты. Это и Чехов понял, попытавшись своей сахалинской поездкой достучаться до сердца власти.
Это как у Поля Валери спросили: кто лучший поэт Франции? И он ответил: увы, Гюго.
Но вот что еще мне хочется сказать, А.А. Тургенев, написав сильного героя, сделал это отчасти из требований некоей самотерапии. В самом себе захотел преодолеть либеральную слабину. Конечно, он не идентифицируется с Базаровым, куда уж там, но он готов им если не восхититься, то увлечься. А самообраз Тургенева в «Отцах и детях» знаете где?
Александр Генис: Петр Павлович Кирсанов?
Борис Парамонов: Нет, Одинцова. Она вроде бы и идет навстречу Базарову, но останавливается, пугается. Мол, неизвестно, чем это может кончиться. Одинцова в романе тоже ведь натура вялая, больше всего стремящаяся сохранить свое спокойствие. Ей очень приятно нежиться в чистой постели, в душистом белье. Это, в сущности, и есть Тургенев.
