Александр Генис: Сегодня мы с Соломоном Волковым подводим итоги уходящему году. На этот раз мы начнем с утрат.

2017-й был жесток. Он унес многих выдающихся деятелей науки, литературы, музыки, живших в разных странах, но работавших для отечественной культуры. Среди них - академик Вячеслав Всеволодович Иванов, певец Дмитрий Хворостовский, писатель Даниил Гранин, математик и диссидент Шафаревич. Для мартиролога АЧ мы с Соломоном Волковым выбрали трех человек, память о которых нам особенно дорога.

Соломон Волков: Для меня в области культуры самой глубокой, тяжкой, печальной утратой была смерть Евгения Александровича Евтушенко, к которому я с юных лет относился с особым чувством, благодарен ему был всегда за то, что он был одним из моих воспитателей. Не напрямую, мы не были знакомы, но когда я впервые в юности прочел стихи Евтушенко, то они стали для меня бедекером, если угодно. Они учили, как надо жить, как надо реагировать на любовь, на какие-то общественные события, на все абсолютно. Сам словарь евтушенковский, сейчас ведь забывают об этом, был совершенно новым и свежим, одновременно в нем не было некоей вычурности, пусть и свежей вычурности, свойственной, скажем, Вознесенскому. У Евтушенко — это был словарь молодого человека. Я хотел быть таким, как он.

Александр Генис: Я считаю, что это был словарь фильма «Я шагаю по Москве».

Соломон Волков: Да, если угодно. Хотя, я думаю, я недавно пересматривал «Я шагаю по Москве», самым для меня выразительным эпизодом на сегодняшний момент является встреча героев фильма с полотером, которого потрясающе, незабываемо играет Басов, а вовсе не вот этот позитивный заряд, ироническая скорее, сатирическая даже сценка.

Александр Генис: Вы знаете, я не пересматривал этот фильм и не буду, потому что я его тогда любил, а теперь боюсь смотреть. Главное для меня было не ирония, а именно безмерный оптимизм. Вера в светлое будущее была капиталом 1960-х годов.

Соломон Волков: Конечно, и прекрасная музыка - песня Андрей Петрова «А я иду, шагаю по Москве».

Александр Генис: Совершенно верно, и в целом это был фильм о том, что все будет хорошо. Это были те эмоции, те ощущения, которые передавал молодой Евтушенко. В этом был антисталинский удар, потому что именно так мы представляли себе будущее. Теперь, когда мы справились со Сталиным, «мы» - сильно сказано, конечно, но так или иначе, теперь, когда Сталина нет, то теперь вернется Ленин. Вот так примерно Евтушенко и нас подготовил к светлому будущему.

Соломон Волков: Я знаю, я с ним разговаривал много, когда мы готовили трехчасовой фильм диалогов с Евтушенко, показанный в России. Он возвращался все время к тому, что Ленин был тогда для него антиподом Сталина. Он, конечно, в этом заблуждался, он сам признавал. Но я, вы знаете, этого не ощущал. Я скорее вспоминаю у Вознесенского «Уберите Ленина с денег», чем какие-то особо проленинские высказывания Евтушенко. Это было общенаступательное, свежее, молодое, задорное желание увидеть мир, любить по-другому, чувствовать по-другому, читать по-другому, с начальством разговаривать по-другому, а не только со сверстниками. Это была поэзия и поэтика обновления. И это обновление вынес на своих плечах в значительной степени Евтушенко.

Александр Генис: Не он один, конечно. В прозе этим человеком был Аксенов, конечно. Очень огромное влияние было кинематографа, который в 60-х годы добился успехов.

Соломон Волков: Песни Окуджавы позднее.

Александр Генис: Совершенно верно. Все это было тем, что называется “60-е годы”. И для меня Евтушенко навсегда остался в 60-х годах. Но кончина Евтушенко изменила отношение к нему, я бы сказал, что это была яркая точка. Далеко не всегда ведь так бывает, человек может раствориться в смерти. Но некоторые умирая, оставляют не многоточие, восклицательный знак. Валерий Попов, друг и соперник Довлатова, сказал, что “Довлатов после смерти вырос.” Вот Евтушенко словно еще и вырос после смерти, он вернул себе былую славу.

Соломон Волков: Заметьте, как он срежиссировал свою собственную смерть. Его потрясающая идея быть похороненным в Переделкино, там же, где могила Пастернака, он себя символически присоединил к Пастернаку.

Александр Генис: О чем как раз мечтал Вознесенский.

Соломон Волков: Чем больше я узнаю о последних днях Евтушенко, тем более меня поражает вот эта сила духа в нем, понимание своего места в русской культуре ХХ века и желание это место укрепить и подтвердить. Он звонил самым разным людям в России, настаивая на том, чтобы все мероприятия, которые были задуманы состоялись. И это при том, что он уже умирал и понимал это. Все эти концерты, вечера, - все прошло после его смерти так, как он хотел и задумал.

Отношение к Евтушенко кардинально изменилось после его смерти. Мы, конечно, вспоминаем пушкинское «у нас любить умеют только мертвых». Об этом говорит реакция на тот же самый фильм, о котором я говорил. Когда этот фильм появился (сделала его режиссер Анна Нельсон), 99% рецензий было негативными, а уж о читательских отзывах говорить нечего. Там были суждения типа: повесить его на березе. Ему вскоре после фильма ампутировали ногу, и безвестные доброжелатели интернета говорили: а почему не голову отрезали? Но все это исчезло, поднялась волна симпатии, доброжелательности, вспоминали самое лучшее.

В одной из наших последних передач я прочел стихотворение Брюсова о Новом годе, которое он написал в 1917 году. Когда я его читал, меня вдруг озарило. Евтушенко сравнивают традиционно с Маяковским: поэт-горлан, агитатор и трибун, или уж с Некрасовым, если уйти дальше в историю. Но ведь они невероятно похожи с Брюсовым. Знаете, чем?

Александр Генис: Не знаю и не нахожу. Брюсов был поэт головной, образованный и скучный, но Евтушенко таким не назовешь.

Соломон Волков: Но у них есть одна общая черта, очень важная: оба они мыслили стихами. Когда Брюсов хотел что-то сказать по любому поводу, он, что называется, открывал рот и говорил это стихами. И неважно было, стихи хорошие или плохие, он иначе просто не мог. Если вы полистаете семитомник Брюсова, то обнаружите, что откликался стихами, по любому возможному поводу.

Александр Генис: Как и Евтушенко. Это очень правильное замечание, потому что Евтушенко до последних дней не мог пропустить любое событие, чтобы не написать стихи для газеты. Но я не думаю, что это именно брюсовская черта. У Чуковского есть любопытное замечание в дневниках. Он сказал, что однажды получил записку от Ахматовой, естественно, в прозе. И вдруг он понял: она не знает, как справиться с простым предложением, потому что умеет писать только стихи. И Чуковский пишет: в этой компании, (имея в виду Гумилева, Ахматову) они все мыслят стихами и не знают, что такое проза.

Соломон Волков: Я в связи с тем, что просматривал стихи Брюсова, меня интересовало, как на очевидно плохие стихи реагировали современники. И тут колоссальная разница. К позднему стихотворному творчеству Евтушенко, в котором, конечно же, было очень много слабых стихов, отношение было не то, что отрицательное, а просто ненавистническое. То есть люди просто говорили: да заткнись ты, хватит, мы не хотим больше твоих стихов. Отношение к стихам Брюсова было совершенно иным. И это меня поразило. До последних дней его,( а он умер, ему было 50 лет в 1924 году, и он уже не существовал как крупный поэт, уверяю вас), стихи были одно другого хуже, но отношение прессы и критиков было чрезвычайно вежливое, сдержанное, уважительное, никто ему не бросал в лицо: ты, подлец, исписался.

Александр Генис: Читающая публика тогда была другой — это раз, а во-вторых, Евтушенко прожил почти вдвое больше, чем Брюсов, поэтому успело накопиться раздражение.

Но так или иначе мы проводим Евтушенко добрым словом.Все наше поколение, как вы совершенно справедливо сказали, было сформировано стихами Евтушенко. Потом мы могли относиться к ним по-разному, как всегда это бывает, кстати, но первые импульсы шли от него, он был первопроходцем.

(Музыка)

​Александр Генис: А теперь я хочу вспомнить прозаика, ушедшего совсем недавно - Владимира Семеновича Маканина, который умер незаметно. Он ушел из литературы, в последние годы о нем не вспоминали, а жаль. Маканин, на мой взгляд, является крупнейшим советским писателем. Слово «советский» я употребляю здесь совершенно сознательно. Советская литература, именно советская, а не русская, обладает своими качествами, которые нужно воспринимать в контексте именно советской жизни. Я, например, считаю, что есть такой ленинградский этап русской литературы, есть и советская русская литература, другой она быть не могла.

Так вот, Маканин был метафизиком советской жизни. В этом отношении он сделал необычайно много, он был автором крайне чутким к тонкостям бытия, причем именно советского бытия. Его зрелые сочинения, такие, как, скажем, «Гражданин убегающий» - это греческий миф, положенный на советскую реальность. Советский строитель путешествует по Северу, у него есть странная цель — он ищет девственную природу, природу, где не было ноги человека. Когда он достигает этого места, он чувствует свое слияние с природой — это мистический акт. И в этот момент он становится не кем-то - мужчиной, мужем, человеком с фамилией, с паспортом - он оказывается никем, «гражданином убегающим», анонимным существом наедине с природой. В рассказе есть такой замечательный эпизод: он садится в самолет, чтобы лететь в тайгу, ему говорят: «Как записать, кто вы?». «80 килограмм мяса».

Эта метафизика советской жизни у Маканина очень интересно прозвучала . во времена перестройки. Он тогда написал написал книгу «Лаз», которую я до сих пор считаю главной книгой перестроечного периода. В 1993 году я был членом букеровского жюри, мы совместно с академиком Ивановым, с Булатом Окуджавой, господи, все уже поумирали, мы приняли решение дать букеровскую премию Маканину. Я очень гордился тем, что мы приняли такие решения, потому что две букеровские премии получили тогда Пелевин и Маканин. Я во всех интервью твердил, что это на тот момент - два лучших писателя двух поколений. Маканин был очень интересным человеком, об этом говорит и его лучшая вещь уже постсоветская. Это - «Кавказский пленный». Очень странная новелла. Мы дружили с ним, он мне рассказывал, как он ее сочинял (мы ведь дружили с ним). Речь идет о том, как во время неназванной, кавказской войны русский солдат, немолодой, потертый крепкий мужик берет в плен молодого кавказца необычайной красоты. Солдат испытывает странное ощущение к этому пленному, он ему явно нравится, хотя он никак не может понять, что с ним происходит. Но обстоятельства сложились так, что солдат должен убить пленного, ибо такова военная необходимость. Произошло убийство, как у Оскара Уайлда: “мы все убиваем тех кого любим". Маканин мне сказал, что когда он писал рассказ, то придумал, что кавказец - девушка. В конце у него падает шапка, развиваются волосы, и выясняется, что русский солдат влюбился в девушку. Но Маканин откладывал с каждой страницей это разоблачение до конца. “Когда закончился рассказ, - объяснил Маканин, - я понял, что не могу сделать героя девушку, потому что это будет оперетта, а не трагедия. И он так и остался мужчиной”.

Из-за этого рассказ вызвал интерес в гомосексуальной литературной среде Америки, он, кажется, трижды был переведен. Маканин приезжал, выступал повсюду - от Нью-Йорка до Сан-Франциско, и удивлялся тому, что у него такие странные поклонники. Но так или иначе, рассказ, по-моему, замечательный.

И вот Маканин ушел, и как-то мало его вспоминают. Но я думаю, что это еще вернется, Маканин, он из тех писателей, которые возвращаются.

(Музыка)

Соломон Волков: И еще одна смерть, которая напоминает нам об истории уже русской Америки.

​Александр Генис: Умер Олег Соханевич, человек легендарный. Я прекрасно помню, как слава его расходилась по эмигрантским кругам. Соханевич — художник, абстракционист, который никак не мог пробиться в Советском Союзе. Однажды он с корабля в Черном море прыгнул за борт с резиновой лодкой, которую надул в море, и на ней 9 дней плыл по Черному морю. И все это, чтобы сбежать из Советского Союза. Пил морскую воду, голодал, страдал, но сумел догрести до турецкого берега, где его взяли в плен, но не выдали советским властям, хотя никак не могли поверить, что он способен был на такой подвиг. Об этом есть интересная повесть, есть его собственные воспоминания. Понятно, почему это была фигура легендарная.

Я его немножко знал. Его все любили, потому что он был не похож ни на кого. Очень сильный, очень красивый мужчина с огромными руками. В Нью-Йорке он подрабатывал грузчиком и занимался скульптурой. И тоже не просто так, у него была совершенно фантастическая профессия, он делал фигуры из напряженного металла. Это значит, что берутся какие-то ржавые куски железа и соединяются какими-то винтами и болтами. Понятно, что если эти болты не выдержат, то металл разнесется на куски. То есть он изображал силу металла — вот в чем заключалось его скульптурное призвание.

Я его видел незадолго до смерти в поселке Хэнкок. На севере штата Нью-Йорк есть такой городок маленький, где живет наша богема, к сожалению, она все уходит теперь, а ведь там жил, например, Костя Кузьминский, там жил и Олег Соханевич. Я его встретил, он был все таким же могучим мужик. Я дежурно спросил: «Как ваши дела?». На что Олег мне сказал немножко застенчиво: «Муза мучит. Стихи пишу». К старости он перешел на стихи. После его смерти в Нью-Йорке состоялся вечер памяти Соханевича, на котором говорили о нем всякие приятные слова. Игорь Сатановский, наш хороший нью-йоркский поэт, высказал интересную мысль, он сказал, что Олег Соханевич —уникальная фигура в поэтическом мире, ибо он представляет взгляд на мир ранних греческих поэтов. Он язычник, который видит мир, как, скажем пифагорейцы его видели.

Я его спросил Игоря, какие стихи подтверждают это. Он прислал мне стихотворение, которое я сейчас хочу прочесть в память о Соханевиче. Стихотворение «Учитель» c характерной для автора вполне безумной пунктуацией.

мы

на земле

–чтоб небо созерцать

огней

ночных

неспешный ход следить––

? познать

число

бесчисленныхветил

: всё

–есть число !

Учительговорил

! услышь

движень её

сфер небесных тел–

вкругах орбит

планет

волшебный гул:::

–––вращенья сфер

созвучья

гармоничны

мы

знаем :

совершенное

–сферично

межформиных–

округлое

прекрасно !

:::ш а р о о б р а з н о

м и р а

б о ж е с т в о

Что-то есть гимническое в этих стихах.

Соломон Волков: Да, торжественно звучащие стихи.

Александр Генис: Замечательное мировоззрение, которое действительно напоминает что-то языческое.

Завершить разговор о Соханевиче я хочу, конечно, самым знаменитым опусом в его честь — песней Волохонского и Хвостенко. Он, между прочим, сам намекнул авторам, что хорошо бы гимн про него написать, и они написали. Вот эта песня.

(Музыка)

Александр Генис: А теперь, Соломон, музыкант года.

​Соломон Волков: Мне кажется, что несомненным претендентом на этот титул является украинский композитор Валентин Сильвестров, которому в этом году исполнилось 80 лет, возраст патриарха. Но это композитор, который активно продолжает писать музыку, активно участвует в современной музыкальной жизни.

Александр Генис: В том числе и в Америке, в Нью-Йорке.

Соломон Волков: Да, и всего мира. Он один из самых известных композиторов славянского мира, если угодно, к нему относятся с огромным уважением и всюду исполняют его музыку, в том числе и в Нью-Йорке звучат его сочинения, они постоянно включаются в программы различных фестивалей здесь. Фирма ICM к юбилею Сильвестрова выпустила его диск под названием «Иероглифы ночи», мы еще о нем скажем позднее.

Сейчас я хотел бы кое-что сказать об эволюции Валентина Сильверстова. Он ведь начинал как авангардист. Я с ним познакомился в Киеве в начале 1970-х годов, когда он только-только вышел из лагеря отчаянных авангардистов. Был такой кружок киевских авангардистов, в него входили Леонид Гробовский, украинский композитор, который сейчас живет в Нью-Йорке, Игорь Блажков, в будущем известный дирижер, еще несколько человек. Но в какой-то момент Сильверстов полностью отказался от своего авангардного периода, начал сочинять в духе того, что в дальнейшем получило название «новой простоты».

Я с огромной симпатией и уважением отношусь к людям, которые сумели отказаться от авангардной догмы середины 50-х годов, которая обволокла всю мировую музыку. Я ведь знаю достаточное количество хороших людей и талантливых композиторов, которые упрямо продолжали в этом роде сочинять до конца своих дней. Поэтому я с таким огромным уважением отношусь к минималистам, которые отвергли эту авангардистскую парадигму.

Сильверстов был одним из них, он стал писать музыку, в которой можно услышать отдаленное эхо музыки немецкого романтизма, что неслучайно. Ено го мама была учительницей немецкого языка, немецкая культура с детства Сильверстова окружала. Сейчас он по большей части живет в Мюнхене, конечно, регулярно бывает в Киеве, где его очень любят, играют, а только что наградили очередным орденом, по-моему, чуть ли не десятым, я даже уже подсчитывать устал.

Так вот, кроме замечательной музыки, которую я слушаю, когда хочу утешиться и побыть наедине с с окружающим миром в тихом диалоге, он еще мыслитель. Сильверстов замечательно оформляет свои соображения по поводу всего на свете. То, как он говорит, чрезвычайно напоминает его сочинения — это всегда очень просто, очень точно, но как нельзя заменить и ноту в его музыке, так нельзя заменить ни одного слова в его высказывании. Я хочу несколько таких высказываний типичных прочесть. Вот один забавный фрагмент, когда он впервые понял, что он композитор. Сильверстов говорит:

«После 1945 года у нас показывали трофейные фильмы о композиторах — Бетховене, Моцарте. Там композиторы садились за рояль, и все у них с ходу получалось. Я по глупости или наивности думал, что вот так музыка и пишется.

Один фильм на меня произвел сильное впечатление, это был 1951 год. Польский, «Юность Шопена». Социальный такой, Шопен — друг народа, противник аристократии. Типичная брехня того времени. Но музыки было много. И она меня поразила, потому что Бетховена, допустим, я знал, а это было неожиданно.

После этого я долго канючил, и родители купили мне пианино. И я как думал? Сейчас сяду и заиграю свою музыку, как в кино. Дождался, пока все ушли, и начал играть. Смотрю — что-то не получается! Такая была вера, что как в кино показывают, так оно и есть”.

По-моему, это очень забавно. И действительно человек откровенно рассказал, как он впервые решил, что является композитором.

Еще я хочу прочесть очень симпатичный кусочек о том, что такое джаз в понимании Сильверстова. Он говорит, что джаз — это на самом деле очень авангардное искусство. Потому что в нем, утверждает Сильверстов, «есть разные деформации, кадансы, идущие, может быть, еще от Дебюсси, Равеля. Где уже не прямая тоника, как у Бетховена. Само это свингование, расстроенность, шаткость — это ведь, по сути, авангардная вещь. Тебя спустили с лестницы, а ты с подносом вина удержался, взлетел, упал, но не расплескал. Вот это джаз”.

Александр Генис: Точное определение.

Соломон Волков: Потрясающе, правда?

Александр Генис: По одной из теорий, джаз возник из знаменитого “танца с пирогом”. У афроамериканцев Луизианы была такая игра: надо было нести тарелку с пирогом на голове и двигаться в такт музыки. Выходило невольное синкопирование, хромающий ритм. Просто поразительно, что это именно то, о чем Сильвестров говорит: балансирование с подносом.

Соломон Волков: Блестяще, как всегда. Меня тогда в Киеве поразил тем, что он сказал про финал Пятой симфонии Шостаковича замечательную вещь, которую я с тех пор неизменно цитирую: «Это газовая камера идей». Абсолютно неожиданно и невероятно точно, в трех словах.

Александр Генис: Даже страшно.

Соломон Волков: Я сказал уже, буквально на днях вышел новый диск с музыкой Сильверстова под названием «Иероглифы ночи». На нем представлены типичные для него элегии, вальсики, это то, как он сейчас сочиняет: эхо музыки прошлых веков.

Я хочу показать одно из этих сочинений в рамках нашей любимой рубрики «Премьера», которую мы таким образом объединим с рубрикой «Музыкант года», потому что им, как я уже сказал, мы избрали Валентина Сильверстова.

Напоследок я хочу поздравить с Новым годом и наших слушателей, и тебя, Валя. Всего тебе самого-самого лучшего.

(Музыка)