Все знают Мунка, и все – именно поэтому – его любят. "Крик" стал иконой нашего времени, за что и поплатился тиражом пошлости. То, что было для художника предельным выражением беспричинного отчаяния, вроде арзамасского ужаса Толстого, оказалось массовым сувениром: мячом, майкой, зонтиком.
Пытаясь выйти за пределы известного и надоевшего, кураторы нью-йоркских музеев часто устраивают ретроспективы Мунка, помещая его в самый разный контекст. Одна из таких выставок прошла всего два года назад. В ней холсты отца экспрессионизма сравнивали с его духовными детьми, которые научились у Мунка первой и главной заповеди современного искусства: не изображать, а выражать. Беда в том, что, обогнав мэтра, австрийские и немецкие мастера экспрессии – Кирхнер, Кокошка и, конечно, Шиле – пошли дальше.
Сам же Мунк свои последние годы, замкнувшись в мастерской, чтобы не видеть нацистскую оккупацию, провел в одиночестве. Работая по ночам, он писал себя – старика в пустой комнате.
– Ярость исчезла, – думал я, – ужас стих, тревога стала привычной, и мир замолчал.
– Как бы не так! – возразила новая выставка Мунка, устроенная в недавно приобретенном "Метрополитеном" филиале, который по имени архитектора называется "Мет-Бройер".
Мунк уверял, что его живопись началась лишь после того, как ему исполнилось 50
Если видеть мастерство кураторов в том, чтобы сделать, по совету Паунда, старое новым, то экспозиция, составленная из 43 работ, добилась этого, перевернув представление об эволюции Мунка. Принято считать, что все лучшее он создал в беспутной и безоглядной молодости, когда возникли бессмертные образы страсти и страха, вроде его "Мадонны". Но сам Мунк уверял, что его живопись началась лишь после того, как ему исполнилось 50. И теперь понятно почему.
Экспозиция помещает работы Мунка в его собственный контекст. Как будто старый художник на склоне лет рассматривает свое творчество сквозь призму сожаления и снисходительности. Перенимая эту точку зрения – с одра, мы становимся свидетелями последней инвентаризации. Это горькое и честное занятие напомнило мне "Последнюю ленту Крэппа". В пьесе Беккета герой переслушивает магнитофонные записи своего аудиодневника, постоянно возвращаясь к тем мгновениям, когда он был влюблен и счастлив.
Мунк часто использовал ранние сюжеты, переписывая свои работы. Особенно – самые амбициозные, вроде тех, что составили его "Фриз жизни". Так на холсте 1925 года он вновь пишет танец трех женщин, символизирующих три ипостаси: невинная девушка, зловещая соблазнительница и скорбная вдова. А на эту аллегорию светит фирменная луна Мунка, оставляющая на черной воде дорожку в виде восклицательного знака.
В этом же ряду и другие работы первой половины его жизни. Зеленая натурщица с произвольно, как у Геллы, удлиняющимися конечностями. Комната с лиловыми стенами, где все плавает, словно с похмелья, в котором Мунк знал толк, пока не бросил пить. Не хватает только "Крика", но его заменяет фотография 1870 года, сделанная там, где художник его, крик, услышал: на мирной дороге вдоль фьорда с видом на Осло.
Однако подлинный сюжет выставки выстраивают те 16 автопортретов, что Мунк написал с 1886 по 1943 год.
На самом первом – в 23 года – он напоминает юного Рембрандта, который тоже изобразил себя с щегольством мастерства и наряда. Но дальше все становилось хуже – и лучше: путь шел от наглости к отчаянию. В зрелых работах Мунк еще пишет себя с достоинством художника, знающего себе цену. Он всегда смотрит прямо вперед – в зеркало, которым мы, зрители, ему служим. Помимо себя он ничего не видит, поэтому на ранних автопортретах нет вещей, только смутная мгла декоративного фона.
Но ближе к старости происходит решительная перемена, оправдывающая название выставки – "Кровать и маятник". На самом последнем холсте Мунк стоит между застланной кроватью и большими фамильными часами, лишенными стрелок, как в фильме Бергмана. Конечно, в этом можно увидеть набор прежних символов: сон, болезнь, смерть – и время, запертое внутри нас. Но можно смотреть на эту картину как на портрет в интерьере: старик прощается со своими верными зрителями. Как раз в эти дни Мунк написал завещание, оставив все свои работы музею в Осло.
Уже уходя с выставки, я замер у другого автопортрета, написанного в 1940 году, когда Мунку было 77. На нем художник был невероятно похож на Бродского, каким бы тот стал, если бы дожил до этих лет. Завитки редких волос, как зародыш лаврового венка, обветренное годами лицо беспощадно кирпичного цвета, угрюмая складка опущенных губ и тихое, северное, протестантское упрямство. За окном, конечно, зима, которую Бродский называл "честным временем года".
