Александр Генис: В эфире - новый эпизод цикла “1918 - сто лет спустя”, который мы ведем с культурологом и музыковедом Соломоном Волковым.

Новый 1918 год начался крупнейшим символическим событием в истории России ХХ века — разгоном Учредительного собрания.

Соломон Волков: Событие это было, безусловно, эпохальное, в каком-то смысле переломное, решающее для всей истории России в ХХ веке. Потому что до этого момента развитие событий в России могло еще пойти по совершенно другому пути, то есть был шанс на создание демократического и относительно либерального правительства, был шанс, подчеркиваю, может быть один из ста, но он был.

Но как мы знаем, Учредительное собрание на выборах, в которых большевики потерпели не такое сокрушительное поражение, как меньшевики, которые собрали 1% с чем-то, но они вышли, тем не менее, с огромным отрывом на второе место после эсеров, которые и имели большинство в этом Учредительном собрании. Оно должно было определить конституционный строй, которым должна была руководствоваться новая Россия. То, что Временное правительство предполагало сделать, но осуществить не успело.

Александр Генис: Самое страшное, что всей русской демократии хватило на 24 часа. Учредительное собрание работало одни сутки, после чего навсегда окончилась эра парламентаризма в России, которая продолжалась эти самые сутки.

С точки зрения западной демократии Учредительное собрание было как раз тем, что и называется честной политикой. Его выбирали всеобщим голосованием. Временное правительство ввело самые либеральные избирательные законы. И то, что большевики уничтожили этот шанс, остается черным пятном на истории до сих пор. Когда сегодня речь идет о выборах, то надо помнить, что их захватили наследники тех людей, которые разогнали Учредительное собрание и до сих пор удерживают власть в этой стране.

Это, конечно, ужасно, потому что парламент — это и есть народ. Мне кажется, Учредительное собрание так легко было разогнано, потому что никто не верил в демократию в России: ни либералы, ни большевики, ни меньшевики, никто по-настоящему не верил в возможность того, что народ выберет себе разумное правительство. Нет в это и веры и сейчас.

​Соломон Волков: Теоретически, в абстрактном плане я, быть может, с вами согласен. Но в данном конкретном случае, когда мы говорим об Учредительном собрании, я с вами совершенно не согласен. Для меня как раз именно данный пример очень важен: как было собрано и как было разогнано Учредительное собрание. Потому что на этом примере можно убедиться в десятый, сотый, тысячный раз, что Октябрьская революция не была случайностью. А не была она случайностью не только потому, как об этом дебатируют сейчас многочисленные западные историки, что были социальные условия готовы для большевистского переворота или просто пошло криво и косо по тому случаю — Корнилов проиграл, министры сделали что-то не то. Хорошо, была война, наверное, война мировая сыграла свою роль во всем этом. Но когда я читаю свидетельства очевидцев о том, как себя вели в связи с ситуацией с Учредительным собранием большевики и их сторонники, между прочим, к которым относились левые эсеры, которые сыграли немаловажную роль во всем этом деле, и как к этому относились меньшевики и эсеры-центристы, я вижу, что неизбежной была победа большевиков. Они понимали, что в этой ситуации можно действовать только железным кулаком.

Наши либеральные прекраснодушные парламентские деятели этого не понимали до глупости какой-то. Когда ты думаешь о том, что это были образованные, интеллигентные люди, профессиональные политики, руководители партии, на что они рассчитывали? Правильно Троцкий писал в абсолютно издевательских тонах, что деятели демократических партий очень хорошо подготовились к тому, что Учредительное собрание разогнано может быть большевиками. Знаете, как они подготовились? Они принесли с собой свечи на тот случай, если им отключат электричество, и бутерброды. И были, как замечает саркастически Троцкий, вооружены свечами и бутербродами. Вместо этого нужно было привести с собой сотню, другую, третью вооруженных людей, которые были бы готовы умереть за это Учредительное собрание. Но этих людей не было, не нашли таких людей. Значит они были обречены, потому что решают судьбу революции в каждом данном случае не народные массы абстрактные, которые сидят по домам и узнают о том, что случилось, на завтрашний день из газет, а решает, как называл этого человека драматург Погодин, «человек с ружьем».

Александр Генис: Насчет «человека с ружьем», я не знаю. На Майдане точно не он победил. К тому же, мне трудно представить, Учредительное собрание: давно было, все это непонятно, я знаю только одно, что это был парламент, это была возможность народоизъявления.

Соломон Волков: Надо было защищать этот парламент.

Александр Генис: Конечно, бесспорно. Вот поэтому я и хочу вспомнить, как в наше вреямя нечто похожее происходило в Латвии, в нашей с вами Риге, когда заседал Сейм, латвийский парламент, где решалась судьбу независимой Латвии. И что же тогда произошло? В Сейм приходили крестьяне, которые привозили туда мясо, молоко, хлеб, чтобы кормить депутатов Сейма не только бутербродами. А рижане, готовые ко всему, выстроились цепочкой вокруг здания Сейма. Мой школьный друг, врач, пришел туда с 11-летним сыном, и он вместе с ним стоял, взявшись за руки, всю ночь, чтобы не пустить вооруженный ОМОН и не позволить “человкку с ружьем” разогнать “Учредительное собрание” Латвии. Так Латвия стала независимой и вернулась в Европу.

Вот этого момента сто лет назад в русской истории не случилось. Тогда в 1918 году произошло гнусное насилие над демократией, за что страна до сих пор расхлебывает. Интересно, что процитировать, что газета «Правда» 6 января 1918 года объявила: «Прислужники банкиров, капиталистов и помещиков ... холопы Американского доллара, убийцы из-за угла правые эсеры требуют Учредительного собрания, всей власти себе, своим хозяевам, врагам народа».

Насчет американского доллара так сто лет и продолжается. Но самое, по-моему, страшное из того, что я читал по поводу судьбы Учредительного собрания — это воспоминания Бухарина. Он пишет:

«В ночь разгона Учредительного собрания Владимир Ильич позвал меня к себе. Под утро Ильич попросил повторить что-то из рассказанного о разгоне учредилки, и вдруг рассмеялся. Смеялся он долго, повторял про себя слова рассказчика и все смеялся, смеялся, весело, заразительно до слез хохотал».

Вот этот, не побоюсь риторики, зловещий хохот нелегитимности русской власти уже сто лет звучит над Россией.

Соломон Волков: Но история с разгоном сама по себе, безусловно, анекдотическая. Если бы я был на месте Ленина, то я тоже бы от души посмеялся бы. Напомним нашим слушателям, как все произошло. Пришли вот эти все многоуважаемые господа рассуждать о будущем России, захватили с собой свечки и бутерброды, а караул, который охранял это собрание, был большевистским. Заранее это было обусловлено, причем с подачи как раз левых эсеров, они первые выдвинули эту идею Ленину, что можно свернуть всю деятельность. В какой-то момент, когда они поговорили, знаменитый именно этим своим выступлением матрос Железняков, начальник караула, вышел на сцену, подошел к ведущему заседание эсеру Чернову и сказал ему громко, так, чтобы было слышно в зале: «Караул устал, пора кончать».

Александр Генис: Я не нахожу ничего смешного в этой фразе.

Соломон Волков: Это смешно, потому что Чернов не нашел, что ответить. Он свернул свои бумажки и покорно вышел. Где была его политическая готовность,предвидения, все те качества, которыми должен обладать профессиональный политик, что он струсил перед лицом этого вышедшего к нему нахального матроса, «человека с ружьем», который зная, что на его стороне грубая сила, может подойти к людям, которые должны принимать конституцию России и сказать: «Вон отсюда!». И те, покорно сложив бумажки, ушли. Конечно, остается только посмеяться. Над такого рода политиками смеяться не грешно.

Александр Генис: Так или иначе, в эту ночь закатилась русская свобода, да и русская революция в сущности кончилась, потому что с тех пор вся власть в России незаконная.

(Музыка)

Александр Генис: В январе 1918 года вышла поэма, которая стала не только самой важной поэмой о революции, но и одним из лучших поэм во всей русской поэзии — это шедевр Блока «Двенадцать».

Для меня судьба этого произведения связана с советской школой. Все мы учили в школе эти стихи, и именно эти уроки полностью затемнили содержание поэмы, во всяком случае для меня. Знаете, я ненавижу школьную литературу за то, что она уничтожает великую классику. Я только что перечитал «Двенадцать», и понял, что в школе не ту поэму читал.

Ээто часто происходило в советской школе, в которой все были так убеждены в безумных толкованиях классических произведений, что никого это даже не задевало. Например, «Капитанская дочка». Ведь мы все были уверены, что Пушкин хвалит Пугачева, того бандита Пугачева, который сдирал кожу с живых офицеров и мазал жиром свои винтовки, чтобы они не ржавели. Мы считали, что и это хорошо, что Пушкин, конечно, пугачевец. Только уже взрослым я понял, что это безумие. Довлатов сказал, что величие Пушкина заключается в том, что он написал о Пугачеве с некоторой симпатией, как если бы мы написали с симпатией о Берии. Вот это уже ближе к делу.

То же самое - «Двенадцать». Поэма поэма «Двенадцать». Она всегда трактовалась как произведение, защищающее революцию, но все на во много раз сложнее. Тут важно признание самого Блока. Отдельные стихи из поэмы «Двенадцать» сделали Блока очень знаменитым, их вешали как плакаты, потому что они призывали к революции. Однажды он проходил вместе с молодым человеком по улице, который сказал ему: «Вот видите, вы встали на сторону революции, и ваши стихи появились на витринах». Блок сказал: «Но это же не я говорю — это красноармейцы в поэме говорят».

Главное в поэме «Двенадцать» многоголосие, это оратория, в которой разные персонажа произносят разное, и голоса автора нет вообще, потому что автор тут не голос, а ухо: он слышит стихи, но это не его голос. Поэму «Двенадцать» не поняли современники и не понимают и последующие поколения, потому что Блок никоим образом не оправдывает революцию.

У меня был такой случай. Я сидел у наших друзей Ефимовых, и там был поэт Евгений Рейн, поэт. Как часто бывает в русском застолье, зашла речь о поэме «Двенадцать». Рейн сказал: «Все спрашивают, откуда взялся Иисус Христос в этой поэме?».

Действительно, это самая загадочная строчка: «В белом венчике из роз впереди Иисус Христос». Откуда взялся Христос, о котором ничего до этого не было сказано? Иногда говорят, что это не Христос вел красноармейцев, а они его конвоировали. Хорошо, такая тоже возможна трактовка.

Но Рейн сказал: «Вы все не понимаете, потому что вы не поэты. Я поэт, я знаю точно, почему это произошло: потому что Блок увидал впереди Иисуса Христа в венчике из роз — это он увидел своим внутренним зрением. И отделаться от этого видения уже не мог».

Ему говорили, что это совершенно чудовищный финал. Гумилев, например, был возмущен этим концом. Но Блок сказал: «Да, мне тоже это не нравится, но что я могу сделать?»

Соломон Волков: Блок оставил замечательную запись в своих записных книжках от 29 января именно в связи с «Двенадцатью». Там есть такие строчки:

«Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его — призывы к семейному порядку и православию)… Сегодня я — гений».

Что тут имеется в виду? Это краткие записи для себя, для памяти, а не публике. Он пишет, что услышал этот шум. Примерно,то самое, о чем говорил Рейн. Блок был ухом, и это ухо выхватило из гула те слова, те обороты, те фразы, те строфы, которые и создали «Двенадцать». Вот поэтому он гений. Блок полностью себя израсходовал. Он еще успел написать буквально на следующий день другое свое гениальное стихотворение «Скифы», о котором мы еще поговорим. Но после этого он понял, что как поэт сказал все, что мог.

Александр Генис: Кроме всего прочего он был убит реакцией на эти стихи: все его друзья отвернулись. Погружаясь в историю литературы, я все время пытаюсь вставить тот или иной эпизод в наше время. Блок написал стихи, из-за которых от него отказались все его поклонники.

Соломон Волков: Потому что он чувствовал, что он гениален в этих стихах.

Александр Генис: Да. Он был уверен, что написал стихи правильные. Он так и записал:

«В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией (с тем звуком органическим, которого он был выразителем всю жизнь). Я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг — шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира)».

Блок должен был обладать сверхчеловеческой чувствительностью, чтобы услышать тот шум времени, о котром писал и Мандельштама. Но его не приняли близкие люди, которые не поняли что, он описал услышанные.

Соломон Волков: Потому что эти люди хотели, чтобы он занял позицию на баррикадах, а он ее не занял.

Александр Генис: Он занял позицию стихии. У него в центре поэмы пейзаж: ветер, вьюга, снег.

Соломон Волков: Все действительное разумно — вот его позиция в данном случае.

Александр Генис: Нет, у него нет позиции, потому что он голос стихии, он рассказывает о том, что не может рассказать другими словами, это и есть стихия революции. И тем не менее, все его друзья от него отвернулись. Он не мог прийти в салон к друзьям, потому что знал, как его будут ругать.

Соломон Волков: Блок стал на сегодняшнем языке нерукопожатным.

Александр Генис: И тут я опять хочу перенести этот скандал в наше время. Возьмем, например Юнну Мориц. Я знаю. что она не Блок, но она приезжала в Америку, дружила с Довлатовым, мы вместе ходили в ресторан, выпивали, болтали. Юнна Мориц была прорабом перестройки, она сосватала нашу первую с Петей Вайлем книгу в тогда еще Советском Союзе. И вот эта самая Юнна Мориц пишет стихи про Освенцим духа, который мы, американцы, пытаемся устроить в России. Вот первая строфа:

Концлагерь всемирного спорта.

Варят мыло - из россиян.

Освенцим такого сорта.

Охранник от счастья пьян.

Вот и представьте, что я отношусь сегодня к Юнне Мориц, так к Блоку относились его друзья тогда в 1918 году. Им казалась это действительно ужасно: как мог Блок воспевать убийц-матросов.

Интересно, что Шкловский, который всегда был самым умным критиком, сказал, что «Двенадцать» - ироническая вещь. Он услышал, что там все в кавычках, все эти красноармейцы, все эти Катьки — все взято с улицы. Это не слова Блока, это все коллаж того уличного говора, из которого сделаны, именно сделаны по любимому термину Шкловского эти стихи. Он утверждал:

«Эта поэма написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем, стилем уличного куплета вроде савояровских».

Последнее слово требует вашего комментария.

Соломон Волков: О Савоярове я впервые услышал от Георгия Мелитоновича Баланчивадзе, он же Джордж Баланчин, когда мы с ним работали над книгой диалогов о Чайковском, о балете, о жизни самого Баланчина. Он вспоминал, что бы в Петрограде до и постреволюционном такой модный исполнитель, это называлось «грубый стиль» или «босяцкий жанр».

Александр Генис: Сейчас мы бы назвали это шансон.

Соломон Волков: Кстати, и Савоярова называли так: «рвотный шансонье», и он не открещивался от этого титула, ему это нравилось. Он был актером эксцентрического жанра.Выходил на сцену в лохмотьях под босяка, под урку, под вора и пел куплеты своего сочинения на собственную же музыку в стиле сегодняшнего шансона, если угодно. Пользовался невероятной популярностью, он мог давать концерты каждый день. В годы с 1915-го по 1918-й, залы были переполнены. Издавались ноты его в огромных количествах, продавались фотографии, специальные карточки с портретом, подписью «Савояров», они тоже раскупались. Вообразить сегодня популярность этого человека невозможно, она была, я не знаю...

Александр Генис: Высоцкий.

Соломон Волков: Да, как у Высоцкого, правильно. И то я еще не знаю, если бы Высоцкий давал каждый день концерт даже в большом городе, собирался бы он там полные залы, как Савояров, да еще в той ситуации, вы себе представьте, на переломе эпох, со всеми трудностями...

Александр Генис: ... и со всеми гениями, которые переполняли тогда Петроград, Москву, Россию.

​Соломон Волков: Савояров родился в 1876 году, умер в 1941, ему было 65 лет. Он прожил жизнь невероятную: от популярного шансонье в этом рвотном стиле Петрограда до человека, о котором вообще уже никто ничего не помнил. Он переехал в Москву, где уже вообще не выступал, но, любопытная деталь, Савояров был одним из учителей молодого Аркадия Райкина, которого он учил своей эксцентричной манере поведения.

Александр Генис: Интересно, что для Блока Савоярова был чрезвычайно важным источником поэмы “12”.

Соломон Волков: От Савоярова не осталось, ни одной записи, только ноты и слова песен, которые можно интерпретировать по-разному. Но среди его поклонников того периода действительно одним из главных был Блок, который по воспоминаниям десятки раз ходил на выступления Савоярова, свел с ним дружбу, ходил к Савоярову в гости, приглашал к себе, водил на выступления Савоярова свою жену Любовь Дмитриевну Менделееву. Она же была актрисой, хотя все говорят, что была плохой актрисой, слишком крупная фигура и так далее.

Александр Генис: Важно, что она читала поэму «Двенадцать», которую Блок сам читать не умел, но и она не умела читать. Многих страшно раздражала ее артистическая преувеличенная манера.

Соломон Волков: Она размахивала руками и кричала, как вспоминают современники. Но очень может быть, что она как раз подражала стилю Саворярова. Потому что муж заставляет ее слушать, как надо исполнять «Двенадцать»: смотри, этот человек делает то, что нужно. К величайшему сожалению, мы никогда уже не узнаем, как же в самом деле выступал Савояров.

Александр Генис: Соломон, какой ваш любимый отрывок из поэмы?

Соломон Волков: Я всю поэму считаю величайшим произведением, равным по силе может быть «Медному всаднику» Пушкина. Это одна из величайших русских поэм, действительно, - стихия. Здесь есть то, что я в «Медном всаднике» ценю больше всего. Пушкин не выносит приговора, вы не можете сказать, на чьей он стороне - Евгения или Медного всадника, весы уравновешаны. Та же ситуация, конечно, и у Блока. В этом эти две поэмы сходны, при том, что по стилю, разумеется, это нечто прямо противоположное. Хотелось бы, конечно, прочесть всю поэму Блока, но я прочту песнь пятую.

У тебя на шее, Катя,

Шрам не зажил от ножа.

У тебя под грудью, Катя,

Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!

Больно ножки хороши!

В кружевном белье ходила —

Походи-ка, походи!

С офицерами блудила —

Поблуди-ка, поблуди!

Эх, эх, поблуди!

Сердце ёкнуло в груди!

Помнишь, Катя, офицера —

Не ушел он от ножа...

Аль не вспомнила, холера?

Али память не свежа?

Эх, эх, освежи,

Спать с собою положи!

Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала.

С юнкерьем гулять ходила —

С солдатьем теперь пошла?

Эх, эх, согреши!

Будет легче для души!

Нам хотелось бы закончить эту передачу музыкой, которая была положена на «Двенадцать». Эту поэму не раз и не два композиторы использовали в своем творчестве, но, увы, это какое-то заклятье. Я знаю эти сочинения, я их слушал в Ленинграде: оратория Вадима Салманова, оратория Люциана Пригожина, балет Бориса Тищенко. Все это талантливые произведения, которые слушались с захватывающим интересом. Но в данный момент ничего от этого не осталось в записи, увы.

Мы говорили о печальной судьбе наследия Савоярова, я не сопоставляю классических композиторов и человека, который играл роль оборванца на кабаретной эстраде, но, тем не менее, судьба в каком-то смысле их одинаковая, от Савоярова тоже ничего не осталось. Но я хочу показать песню в то время исполнявшуюся, которая передает дух эстрады того времени, атмосферы, в которой родились «Двенадцать».

Александр Генис: То, что слышал Блок в Петрограде той зимы.

Соломон Волков: Безусловно. Это песня под названием «На последнюю пятерку», блатной жанр, то, что мы сейчас называем “шансон”, в исполнении Нины Дулькевич.

(Музыка)