Александр Генис: 2018-й – год Солженицына. Столетие этого титана не только русской литературы, но и отечественной истории – важная веха в общественной жизни страны. Солженицын – фигура противоречивая, и никакой юбилейный глянец не снимает этих противоречий. Великий борец с тоталитарным режимом, взявший награду из рук офицера КГБ, Александр Исаевич служил и служит причиной острых дискуссий. Бесспорно одно: его литературное творчество, удостоенное Нобелевской премии, навсегда останется в составе русской словесности. Однако и здесь не все просто. Солженицын как писатель пережил сложную эволюцию, и на каждом ее этапе у него были свои поклонники и противники.
На протяжении юбилейного года мы еще не раз будем обращаться к проблеме Солженицына, тем более что в АЧ есть тут особое преимущество – Парамонов. Борис Михайлович хорошо знал Солженицына, провел немалое время в его вермонтском поместье, много думал и писал об Александре Исаевиче. В рамках авторского цикла Парамонова “История чтения” мы постараемся выделить наиболее важные темы, связанные с классиком. Первая из них такая: Солженицын как романист. Какие романы он написал? Это кажется очень простым вопросом, но на деле это не так. Ну, например, можно ли считать романом его первое же опубликованное сочинение: "Один день Ивана Денисовича"?
Борис Парамонов: Солженицын сам был склонен считать это сочинение рассказом. Довольно объемистым, впрочем, шесть печатных листов. В редакции запротестовали: повесть, Александр Исаевич, повесть, объем явно преодолевает жанр рассказа. Ну ладно, согласился Солженицын, пусть будет повесть.
Александр Генис: Но мы знаем, что и "Раковый корпус" автор хотел считать повестью, а это вполне уже объемистое сочинение, с массой действующих лиц и разнообразием сюжетных линий. Две части под шестьсот страниц. Если не такие солидные опусы называть романами – то что тогда?
Борис Парамонов: "В круге первом" Солженицын уже без колебаний называл романом. И зазывая Твардовского к себе в Рязань рукопись читать вне отвлекающей внимание редакционной суеты, так и говорил ему: роман представить – что сына женить. Давайте у меня в спокойной обстановке и прочитаем.
Александр Генис: Среди прочего это означало – на трезвую голову. К тому же мы знаем из собственного дневника Солженицына, что чтение "Круга первого" Твардовским в Рязани отнюдь не обошлось без приключений самого что ни на есть постороннего свойства.
Борис Парамонов: Да, но в данном случае мы твердо усвоили, что "В круге первом" Солженицын считал романом – и так его и подавал и Твардовскому, и всем, кому приходилось.
Еще была любопытная деталь в том самом "Теленке", на которого мы ссылаемся, ведя разговор о жанровых особенностях прозы Солженицына. Помните, такой был такой сюжет, Твардовский включил (не без труда) Солженицына в состав советской делегации, на международный симпозиум по проблеме романа, каковой симпозиум должен был состояться в Ленинграде. А Солженицын отказался участвовать в этом чисто формальном, как он посчитал, мероприятии. Будут, мол, говорить о конце романа, а какой конец, когда у меня у самого в портфеле два романа написанных? Причем эти написанные романы он отнюдь не торопился обнародовать по причине их взрывной антисоветской силы.
Александр Генис: Да, ситуация создалась несколько комическая, во всяком случае, Солженицын мог именно так ее воспринимать.
Борис Парамонов: И правильно сделал, что не поехал на это пустое толковище, продолжая нянчить в портфеле две объемистые рукописи.
Но тут что интересно: участники этого коллоквиума, посвященного концу романа, были не так уж и не правы. Заседали они, помнится, в 1963 году, а много раньше, в 1927 году, замечательную статью как раз на эту тему написал Осип Мандельштам. Статья его так и называлась – "Конец романа". И вот что он там писал (я цитирую):
“Если первоначально действующие лица романа были люди необыкновенные, герои, или уже одаренные необычайными мыслями и чувствами, то на склоне европейского романа наблюдается обратное явление: героем романа становится обыкновенный человек, с обыкновенными чувствами и мыслями, и центр тяжести переносится на социальную мотивировку, то есть настоящим действующим лицом является уже общество, как, например, у Бальзака или Золя. (…)
Александр Генис: Ну да, сначала самые сверхъестественные персонажи, вроде Одиссея, Энея или Дон Кихота, а потом попроще герой выдвигается.
Борис Парамонов: Роман, как писал Гегель, становится буржуазным эпосом: не богатыри и не волшебники двигают романное действие, а люди вроде нас с вами, вот эти самые мелкие буржуа. И никакого уже эпоса, а так, мелкие обстоятельства семейной жизни. И это опять же фиксирует Мандельштам (цитирую):
“Дальнейшая судьба романа будет не чем иным, как историей распыления биографии как личного существования, даже больше, чем распыления, – катастрофической гибелью биографии. (…)
Вот очень важный момент: биография гибнет потому, что человек попадает в распил истории. Надо ли вспоминать, какую историю имеет в виду Мандельштам в 1927 году? Мировая война и русская революция. И вот такие слова он произносит:
“Ныне европейцы выброшены из своих биографий, как шары из бильярдных луз, и законами их деятельности, как столкновением шаров на бильярдном поле, управляет один принцип: угол падения равен углу отражения. Человек без биографии не может быть тематическим стержнем романа, и роман, с другой стороны, немыслим без интереса к одной человеческой судьбе и всему, что ей соответствует. Кроме того, интерес к психологической мотивировке (…) в корне подорван и дискредитирован наступившим бессилием психологических мотивов перед реальными силами, чья расправа с психологической мотивировкой час от часу становится более жестокой. Само понятие действия для личности подменяется другим, более содержательным социально, понятием приспособления.
Современный роман сразу лишился и фабулы, то есть действующей в принадлежащей ей во времени личности, и психологии, так как она не обосновывает уже никаких действий”.
И дальше Мандельштам говорит, что в такой обстановке, в такой невиданной ранее социально-культурной ситуации писатели начинают отказываться от романа, они начинают писать просто хронику времени, без героев и выдуманных сюжетов: потому что героев нет и быть не может: как на современной войне невозможен героический знаменосец, увлекающий за собой, вроде князя Андрея в “Войне и мире”. Нет героев в современной войне, нет героев и в мирное время: человек не действует, а приспособляется к колоссальным, давящим на него, отчуждающим, как мы теперь говорим, социальным силам.
Роман кончился, когда герой кончился – герой, до времени сохранявший некую самостоятельность, способность вести действие от себя, из себя. Кончилось индивидуальное существование, в мире действуют массы – хотя бы в военный строй призванных, на мировую войну отправленных. Вот это и есть конец биографии, конец романа. Начинаются летописи тех или иных полков.
Александр Генис: Казалось бы, ясно.
Борис Парамонов: Но вот на фоне этой новой и трагической ясности Солженицын пишет именно роман: нет, не "Ивана Денисовича", и не “В круге первом”, и не “Раковый корпус”: а вот тот самый роман, который мы сейчас держим в руках: “Бодался теленок с дубом”. Все данные, составляющие жанровые особенности романа, налицо в "Теленке" – и прежде всего герой, ведущий борьбу.
О чем эта книга, каков ее сюжет? Это, в сущности, дневник Солженицына, фиксирующий значимые события его литературной жизни – от появления в печати “Ивана Денисовича” и до изгнания его из Советского Союза. И эта литературная история, история писателя становится историей противостояния человека и громады подавляющего идеократического государства. То есть герой, борющийся и действующий персонаж – налицо: сам Солженицын. И в этом противостоянии, в этой борьбе он побеждает. Он изгнан, но не побежден, не сломлен. И в сущности он победитель. Ведь чего хотела добиться государственная идеологическая машина? Вычеркнуть писателя Солженицына из литературы, забыть его, заставить читателей его забыть: не печатается – значит не существует.
Так вот Солженицын не дал себя забыть, развернув открытую и гласную борьбу с системой. “Теленок” – хроника этой борьбы на всех ее этапах. Но и не только хроника, но и роман – всё по тому же признаку наличия героя. И мы видим, что его, Солженицына, биография не пошла в распыл, его жизнь не подчинилась давлению безличных масс, не выбрала путь приспособления – а именно и только борьбы. То есть герой сохранился как действующее начало. Активное, а не пассивное, в активном, а не страдательном залоге.
Это дало поразительный результат: героем романа стал невыдуманный персонаж – из жизни такие герои исчезли в точном соответствии с давним диагнозом Мандельштама. Конец романа в случае Солженицына стал его новым началом, но героем его стал сам писатель. Трудно вообразить себе что-либо более выразительное в романном жанре. Жизнь писателя стала романом, прославившим писателя как героя.
Александр Генис: Да, Борис Михайлович, эта книга настолько необычна, что мы с Вайлем, когда писали о “Теленке” Солженицына в своей истории 60-х, придумали ей уникальный жанр – автоагиография: жизнь святого, рассказанная им самим. Но герой романа тоже подходит. И тут приходят на память слова Бертольда Брехта: плохо той стране, которая нуждается в героях.
Борис Парамонов: Да, конечно, мирное цивилизованное состояние, когда дела решаются не в героической борьбе, а при помощи избирательных бюллетеней, жить комфортнее. Но а уж коли есть необходимость вести героическую борьбу, то нельзя не заметить героев и не отдать им должное.
