"Как выглядят Ангелы, не знает никто… без крыльев мы перестанем их узнавать… мы узнаем их по свету в душе, когда они выходят на работу, если облюбуют себе в ней место. Персональное место" – так говорит о Михаиле Реве его старинный друг, знаменитый российский журналист и фотограф Юрий Рост. Трудно сказать, похож ли действительно Рева на ангела, но его "персональное место" в культуре весьма значительно: он – по-настоящему большой художник, скульптор и график, чьи таланты отмечены далеко не только в родной Украине, но и в других странах. К примеру, наш корреспондент обнаружил его на улочках итальянского города Тревизо.

– Ваше детство и юность прошли сначала в Керчи, потом в Одессе, захватив и учебу в мореходке, и даже рейсы на огромных белых лайнерах в далекую заграницу. Откуда же в вашей жизни появилась тяга к скульптуре? Откуда вообще там нашлось место искусству?

– Меня с детства родители в шутку называли "скульптором". Однажды я сидел в кроватке и, как всегда, орал, а потом вдруг внезапно затих. Когда прибежали напуганные родители, я сидел в собственном "продукте" и лепил из него фигурки. Тогда мне было месяцев восемь.

– То есть первые свои работы вы лепили из собственных какашек?

– Ну да. И совсем не ожидал тогда, что эта шутливая детская кличка позже окажется пророчеством. А вообще-то я из морской семьи, мой отец входил в известную тогда плеяду одесских капитанов, знаменитых красавцев в белых кителях с золотыми погонами. Когда папа приходил из очередного рейса, мы рассаживались за большим столом и он начинал рассказывать о дальних странах, о том, что видел и кого встречал. Рассказчиком он был удивительным. Так что, конечно, с детства я тоже мечтал "уйти за горизонт".

– Иными словами, это был период подростковой морской романтики?

– Именно. Поэтому после восьмого класса я ушел в мореходку осваивать так до сих пор и неведомую мне специальность моториста-электрика. Потом благодаря папе меня взяли на знаменитый лайнер "Шота Руставели", на котором плавал еще Высоцкий с Мариной Влади, и его капитаном был друг моего отца Александр Николаевич Назаренко, он таскал меня по музеям, заходя в Барселону и многие другие знаменитые мировые порты. Помню, тогда я, юный и восхищенный, впервые стоял перед собором Саграда Фамилия и думал: "Это создал Господь!" Об участии в этом проекте великого архитектора Гауди я тогда даже не догадывался.

Когда мы ходили по Средиземке, мне всегда хотелось поговорить с местными гражданами. Просто, когда заходишь в какой-нибудь итальянский магазинчик или на рынок и можешь использовать сколько-то понятных слов на местном языке, это всегда очень позитивно воспринималось тамошним населением. Поэтому я пришел в нашу библиотеку и взял учебник итальянского языка. На следующий день меня вызывает кагэбэшник и спрашивает: "Рева, вы что, хотите эмигрировать?" Я опешил: "В каком смысле?" – "Тогда зачем вам разговорник итальянского языка?" Так что пришлось мне книжку сдать, ибо любые попытки выучить чужой язык воспринималась тогда как готовность к эмиграции.

– А как вас все-таки занесло в знаменитую питерскую "Муху" (Санкт-Петербургская художественно-промышленная академия имени А.Л. Штиглица, в просторечии "Муха". – Прим.)?

– Сначала я попал в армию, где взахлеб лепил бюсты генералов и барельефы героев Советского Союза. Словом, прошел через "ленинскую комнату" по полной. А когда вернулся, пошел в отдел кадров, с удивлением обнаружил, что моя выездная виза закрыта и плавать я не могу. У меня оказался "недопуск", потому что служил в секретных войсках. Я вернулся домой и долго недоумевал: "Какие такие секреты? Это те сорок восемь барельефов героев, которые я вылепил за время службы?!" И уже только когда закончил художественный институт, папа признался, что позвонил своему другу, сотруднику КГБ и мне закрыли визу. Тем самым он меня фактически вынудил заняться искусством.

– Он был настолько убежден в ваших талантах?

– Я всегда занимался рисованием и лепкой. Единственно, в чем мне очень повезло – у меня не было профессиональной школы, я был чистый лист бумаги.

– А почему вы все-таки выбрали знаменитую питерскую "Муху"? Ведь Ленинград так далеко от Одессы?

– Вообще-то, перед этим я три года подряд поступал в Харьковский художественно-промышленный институт. Это был такой марафон, оказавшийся для меня своего рода испытанием, которое надо было пройти. И когда я практически уже поступил, то просто забрал оттуда документы и уехал, потому что понял: это совсем не моя среда. А когда попал в "Муху", понял, что это – любовь с первого взгляда, мое "всё", моя alma mater, и здесь я буду биться до последнего. Но небеса сжалились, я поступил с первого раза. Поначалу по всем основным предметам, скульптуре и композиции, у меня были "пятерки", а по рисунку – "ноль". Помню, собралась вся кафедра преподавателей и общими усилиями поставила мне "три". Потом появился профессор Петр Израилевич Пуко, удивительный человек, сумевший научить меня рисовать по-настоящему, и сейчас я много занимаюсь графикой.

– Но вообще Питер тех лет – это совершенно особый мир, по себе это знаю, я оттуда. Как вы к нему приспособились?

– Моя будущая супруга Таня быстренько приехала ко мне и остановилась в знаменитой квартире на Литейном, угол Невского, в которую приходили Тимур Новиков, Сережа Бугаев-Африка и другие питерские знаменитости, тогда еще совсем молодые. Туда захаживал Виктор Цой и многие легендарные персонажи из музыкального и художественного питерского андерграунда. Помню, мне тогда страшно нравился Тимур и его удивительные вышивки на тканях. Вот это сочетание сильной академической школы и далеко не формальных знакомств мне очень помогало. Вообще, когда я поступил, моя жажда знаний была просто неиссякаема, я буквально фонтанировал, учась сразу на четырех кафедрах. Мои соученики даже подозревали меня в позерстве. Но я искренне хотел разобраться в природе и возможностях стекла, керамики, металла. Я был всеяден.

– Насколько я понимаю, в ту пору вы увлекались такими скульпторами, как Вадим Сидур и Эрнст Неизвестный. С последним вы даже столкнулись уже в работе. Расскажите об этом периоде вашей биографии.

– В "Мухе" у меня был удивительный преподаватель, Людмила Павловна Калугина, таскавшая нас, пацанов, по запасникам Русского музея и Эрмитажа. Она же водила нас в мастерские Сидура, Лазарева, Дмитрия Каминкера и других известных питерских мастеров. Каждое из этих посещений становилось тогда для меня открытием. Встретиться с Эрнстом Неизвестным у меня было две возможности. Первая – когда после окончания института меня пытались отправить в Магадан помогать Эрнсту ставить там его знаменитый памятник, гигантскую маску из бетона. Но моей южной душе в Магадан как-то не хотелось. Позже мы с ним встретились, когда он делал для Одессы памятник "Золотое дитя" в 1994 году. Тогда я прожил и проработал у него в нью-йоркской мастерской несколько месяцев. Сам не лепил этот объект, просто ему помогал. С другой стороны, тогда же мы все-таки оказались соавторами: я делал для памятника постамент под названием "Стороны света" с изображением восьми ветров и всю архитектурную к нему "привязку". Сама идея огромного раблезианского дитя-Пантагрюэля, грузно и одновременно еще робко ступающего на Землю, должна была быть поддержана огромным круглым постаментом с восьмьюстами монетами, на которых символически изображена вся история человеческой цивилизации, связанная с этой землей и начинавшаяся еще со времен греческой колонизации. В итоге, к сожалению, финансирование было прекращено и на постаменте оказалось только пять монет.

Что я могу сказать про самого Эрнста Неизвестного? Когда я впервые ехал к нему в Нью-Йорк, то прочитал про него все каталоги и книжки, испытывая естественную в подобной ситуации дрожь в коленках. Но когда я впервые подошел к его студии в Сохо, всё оказалось просто. Между нами мгновенно возник контакт, и вечерами он мне рассказывал о самых разных жизненно важных вещах. Для меня его скульптура вообще очень жесткая, потому что ее автор очень-очень философски глубокий человек. В наших разговорах он, к примеру, много размышлял о "Божественной комедии" Данте, сравнивая круги Ада с теми формами, в которые он сам их переводил. Помню, особенно тогда потрясла его графика, которую я в тот период много копировал. Она совсем не похожа на его скульптуру. Если скульптура Неизвестного жесткая, кубообразная, с вывернутыми наизнанку формами, угловатая, откровенно демонстрирующая зрителю свои вывернутые кишки, то графика, напротив, очень чувственная и пластичная. Но настоящая внутренняя близость возникла между нами в день трагедии 11 сентября 2001 года. Я прилетел в Нью-Йорк как раз накануне, 10-го, и 11-го, буквально на моих глазах, были разрушены башни-близнецы Всемирного торгового центра. Где-то через неделю я приехал к Эрнсту в его мастерскую в Сохо, и он меня в ужасе все спрашивал: "Ну как же так можно?! Ведь даже развалины еще не разобраны, люди не похоронены, а Церетели уже успел сделать модель памятника жертвам катастрофы!" Именно тогда он показал мне свою серию графики, которая называлась "Пророки". Она была невероятная. И самое удивительное, что то состояние, которое я испытал во время трагедии, абсолютно точно отразилось в его графических листах по своей энергетике, по ощущению внутренней пустоты и трагизма, заложенному буквально в каждой линии.

Эрнст при всей своей видимой глыбообразности, идеально подчеркнутой огромным квадратным серебряным перстнем, на самом деле обладал наивной, какой-то трепетной душой. Однажды рассказал мне почти мистическую историю из своей военной молодости. Его тяжело ранили на фронте, фактически убили и оттащили вместе с другими мертвыми телами в одну большую, уже не дышащую кучу, где-то при госпитале. Но оказалось, что в этом госпитале работала его няня, вынянчившая Эрнста с детства. И она, представьте, его нашла в этой куче мертвых тел! Нашла, вытащила и выходила. Так он оказался жив. Неизвестный часто мне говорил, что жизнь – это целый ряд мистических повторяющихся спиралей, каждая из которых имеет свой смысл.

В моей собственной жизни тоже немало странных совпадений. К примеру, я являлся соавтором только двух скульпторов – Эрнста Неизвестного и Георгия Франгуляна.

– Занятное сочетание двух столь разновеликих величин.

– Да уж! Для Франгуляна я делал архитектурное решение для его памятника Бабелю, который он создавал в Одессе. Кстати, он же делал надгробие Ельцину, а Неизвестный – Хрущеву. Да, надгробия совершенно разные. Я немало думал о хрущевском, ведь сама история тоже удивительная: Никита фактически уничтожил Эрнста, но после смерти его семья обратилась именно к Неизвестному, чтобы тот увековечил память об их отце.

Когда мы начали с ним общаться, Неизвестный как раз начинал делать свое знаменитое "Древо жизни", примерно в 1995 году. Он же ведь был классическим скульптором-монументалистом в понимании монументальной скульптуры как мощного орудия пропаганды. (Говоря о пропаганде, я ни в коем случае не имею в виду советскую.) У нас таких нет и не было. Существуют скульптуры, могущие существовать как в малом масштабе, так и в большом. Эрнст же жил в логике только больших, монументальных форм.

Помню, когда я работал в мастерской Неизвестного, как раз к нему приходил Владимир Познер отбирать вариант статуэтки для премии ТЭФИ. Так что с подобными официозными советскими и российскими персонажами он так или иначе всегда общался.

– Но те времена, о которых мы сейчас говорим, еще были эпохой надежд, пусть и необоснованных. Ни мы, ни он не знали тогда, чем все закончится.

– Он не знал, точно. Как и все остальные.

– В чем в принципе заключается уникальность оптики скульптора? Чем вообще скульптор отличается от художника? И в чем уникальность вашей персональной оптики?

– Скульптор вместе с архитектором формирует пространство. В советское время это пространство было откровенно пропагандистским (площади, памятники и т.п.). Другого просто не было. Мы перепрыгнули тот период пластики, которая стала популярна в 70-х годах в Европе, когда, как говорили, "скульптура спустилась с постамента и пошла по городу". Тогда возникали камерные, теплые вещи, без особых пафосных претензий. В этом было безусловно что-то человеческое. Сейчас в каком-то смысле оно проявляется в популярности так называемых "селфи". Меня всегда интересовали такие художники, как шведский скульптор Карл Миллес, формировавшие городскую среду. В прошлом году в Одессе, на Ланжероне, я сделал свою "Дверь в море". До того по своей энергетике это был очень "плохой" угол в конце набережной. Рядом находится гостиница. Дверь стоит прямо в море, на расстоянии шести метров от набережной, поэтому все удары волн она принимает на себя. Каждый день и каждую минуту, особенно зимой и в непогоду, там разыгрывается самый настоящий спектакль, полностью меняющий все состояние пространства вокруг. Меняется все – море, солнце, облака, дождь, ветер… Зимой дверь обрастает гигантскими сказочными сосульками. Еще со времен работы с Неизвестным меня поразили его размышления на тему формы, меняющей любой кусок пространства. Есть хорошие примеры тому у британского художника и скульптора Генри Мура. Нам это состояние свободы в пространстве абсолютно чуждо из-за глубоких советских комплексов несвободы. Вот, к примеру, весь наш украинский Союз художников раньше лепил Ленина, теперь – казаков, а суть-то ни в чем не поменялась. Скульптура осталась все той же, советской, потому что не изменилась пластика, отношение к ней. И не важно, будет она реалистичной или абстрактной, важно, как именно она формирует среду. Если вокруг нее оживает пространство и сама она становится его органичным акцентом, тогда сам скульптор становится режиссером уникального "спектакля", наполненного своей, особой чувственной музыкой.

– Иными словами, ваша задача как скульптора – это работа с пространством, гуманистическим (человеческим), городским или природным?

– Именно так. Могу рассказать о своей работе с архаичными природными формами. Эта задача встала передо мной, когда я начал работу над надгробием для блистательного украинского актера Богдана Ступки, которого не стало в 2012 году. В свое время мы с ним очень дружили, я даже стал крестным его внука. Поэтому когда Богдан ушел жизни, вся семья посмотрела на меня, больше делать надгробие поручить было некому. Я сразу предупредил его жену Ларису, что не буду лепить банальных скульптурных портретов. Когда показал ей свои первые эскизы, она мне сказала: "Миша, мы тут не в Париже, нас не поймут". Дело в том, что Киев – очень закомплексованный, провинциальный, постсоветский город. В нем мало что изменилось. Тот же Союз художников, те же люди, с теми же внутренними проблемами. Я и сам с ними всю жизнь борюсь, выдавливаю эту гадость беспощадно.

– Иными словами, весь опыт Майдана так и не смог повлиять на людей?

– Он повлиял, но в большей степени на молодежь и на некоторых людей моего поколения, более открытых и свободных. Вот моя дочка Маша, она уже по-настоящему свободна, человек мира и вдобавок великолепный художник. Мне самому свободы не хватает в языковом плане, говори я на английском, французском, итальянском языках, чувствовал бы себя куда вольнее. Считаю это очень важным моментом.

– Но у вас есть другой универсальный язык – пластический.

– Да, но возвратимся к Майдану. Маша и ее друзья очень активно участвовали в последних событиях на Майдане. Я был настолько встревожен за нее, что буквально взмолился, прося, если она меня любит, вернуться домой. Она вернулась в свою киевскую квартиру часа в три ночи, а в четыре детей на Майдане начали очень жестко разгонять. Помню, эти события очень сильно на меня подействовали. Тогда я занимался все тем же надгробием Ступке. Он был очень украинским человеком. Во мне тоже есть часть украинской крови, мой прадед был сотником Запорожской Сечи. Вообще, во мне пять разных кровей – украинская, крымских татар, еврейская, греческая и русская. Словом, я долго думал над памятником именно украинскому актеру, но в голову так ничего и не приходило. И тут вдруг в Одессе случился ураган. Я шел домой из мастерской и увидел вырванное с корнем дерево. Я подумал: вот лучший образ для памятника! Таким образом, надгробие – вырванный корень дуба, растущий вверх, в небо. Когда я лепил его, в моей голове крутились все эти украинские события, определившие пластику памятника. Сначала хотел в корне дуба спрятать небольшой вертеп с плоскими условными фигурами, отдаленно напоминающие его разные роли. Но, думая о событиях на Майдане, понял, что вся эта сказка слишком мелка и неубедительна. Ведь Ступка по-настоящему был олицетворением своего народа, их общая трагедия обрела иной масштаб и иные формы. И все же у меня не получалось окончательно завершить памятник. Тогда я попросил сына Ступки отвезти меня на родину Богдана в надежде там найти какую-то подсказку. Мы поехали в это село, нашли церковь, где его крестили, и там росло то самое дерево, которое я лепил! Просто мистика какая-то! В этой же бедной церквушке я увидел трехсвечник, наивный, простенький, "западенский", и он тоже вошел в мою композицию. И теперь на киевском кладбище, среди жутких памятников постсоветской эпохи, практически в лепрозории, среди бандитов, политиков и спортсменов, памятник Ступке выглядит особенно неожиданно.

– Возвращаясь к теме Майдана и вашей дочки Маши, окажись вы тогда в Киеве, а не в Одессе, то пришли бы туда сами?

– Конечно!

– А какова сейчас атмосфера в Киеве? Ведь ваша дочь, художник и дизайнер, фактически все время перемещается по всему миру, она не слишком привязана к Киеву?

– Я бы сказал, что нынешняя киевская молодежь ее круга – такая же крутая, как, к примеру, берлинская. Они все свободны, раскрепощены и очень креативны. И они все любят Украину. То, что произошло на Майдане, привело это поколение к осознанию собственной родины. Потому что первый Майдан 2005 года был какой-то "театрально-художественный", там были партии и т. д. А этот, 2013-го, был совсем другим. Молодежь разгоняли тогда очень жестко, многие священники, к примеру, открывали храмы, чтобы спрятать их внутри. Это очень "встряхнуло" и сам город, потому что на следующий день на улицы вышли уже сотни тысяч людей. И с этой махиной никто не смог уже справиться.

– Давайте поговорим об Одессе, городе, сыгравшем в вашей жизни огромную роль.

– Для меня Одесса – город нереализованной мечты. Ведь изначально он придумывался как некий космополитический центр, своего рода Сингапур. Он прекрасно жил и развивался, но когда пришли большевики, спектакль был окончен. С тех пор разными способами его хотели только убить. Притом что тот культурный миф, который успел сложиться вокруг него за все годы его существования, стал практически нерушимым. Ведь даже первая выставка Кандинского состоялась именно в Одессе. И вообще, это – город личностей. Твоя репутация здесь имеет безусловное значение. И если ты сегодня сделал что-то одно, а завтра – нечто противоположное, через день весь город будет знать, что ты "тот еще мальчик".

– А как изменилась атмосфера в Одессе, когда губернатором стал Саакашвили?

– Саакашвили, конечно, уникальный персонаж. Когда было утверждено его назначение, в пять утра мне позвонил мой друг из Нью-Йорка и проорал: "Все, теперь у вас будет Гонконг!" Но если говорить серьезно, я преклоняюсь перед тем, что он сумел сделать в Грузии. И несмотря на то, что сам Саакашвили за время правления в Грузии неоднократно менялся, грузины ему очень благодарны. Оказавшись в Одессе, он фактически попал в трясину, в которой сколько ни дергайся, она тебя все равно засосет. Oдесса – очень сложный город, где невозможно ничего решить революционными методами. Если тебе в Одессе говорят "нет", то через минуту предлагают "давайте поговорим". Здесь нужно очень хорошо уметь договариваться и находить компромисс. И если тут ты что-то пообещал, но не сделал, немедленно попадаешь в категорию "мелких фраеров". Тогда ходила по городу такая шутка: все одесситы набрали попкорна и приготовились ждать, когда Саакашвили обделается. В итоге в этом городе он не смог ничего сделать, хотя все его идеи были правильные. Я сам не раз с ним обсуждал возможные реформаторские изменения, и он серьезно предлагал мне пойти в политику. Помню, после подобного предложения пришел к нему и признался: "Я не спал всю ночь, во мне боролись два человека – художник и активист. И первый победил". Так я не стал политиком. Одно время Саакашвили проводил "мозговые штурмы". Собрали людей, разбили их по группам с тем, чтобы они написали, как можно реформировать городскую среду. Пришло около тысячи человек и расписали ему буквально все. То есть для этих людей очень важно иметь возможность проявлять какую-то личную инициативу. Я и сам все время пытаюсь хоть в чем-то помогать городу. Но мы тут живем в таком правовом нигилизме, когда есть законы, но они не работают, и изменить что-либо сейчас, сразу очень сложно. Наверное, мы должны пройти определенный путь, за время которого удастся хотя бы установить определенные правила игры. И только потом уже двигаться дальше. Мне кажется, что нужно создать своего рода "город в городе". Ведь сейчас практически 70% побережья закрыто заводами, почти весь залив. Таким образом, порт закрыл город, и ни тот, ни другой не развиваются. Но если бы эту территорию отдать под туристический, игровой бизнес, городу было бы гораздо легче, он бы мгновенно расцвел, появились бы деньги на его реставрацию, коммуникации и т. д.

– Расскажите о вашем грандиозном проекте, связанном с музейным комплексом "Бабий Яр".

– Разговоры о необходимости строить этот музейный комплекс начались лет восемь назад. Меня тогда пригласили в жюри конкурса. Кто-то думает, что там нужно строить музей, кто-то – что нет. Ведь по сути в тех местах ничего не осталось, никаких следов. Это преступление скрывалось буквально всеми – немцами, коммунистами, националистами. И они сделали все, чтобы место полностью уничтожить. В результате там стоят сейчас около тридцати памятников, совершенно разных по эстетике – от типичного соцреализма до невообразимых по пошлости "соплей". Там, где был сам расстрел, ад, уже стоит микрорайон. Там, где закапывали тела расстрелянных, уже красуется метро. А на месте еврейского кладбища построили телецентр. Кошмар. На Украине это называется "геноцидом пуль", дошедшего до геноцида промышленного, такого, как газовая печь. И все началось как раз с Бабьего Яра. Но ведь таких "Яров" было на Украине тысячи, уничтоживших почти полтора миллиона человек. В отличие от европейских лагерей, где хоть были какие-то списки, по которым сейчас можно восстановить личности погибших, у этих не было ничего. Их просто брали из их домов и сразу уничтожали. Восстановлением документации практически никто не занимался, за 75 лет никто не проводил полноценных исследований, и по сути даже само место расстрелов толком не установлено. Поэтому когда я столкнулся с этим впервые, то понял, что это – задача не архитектурная, а пластическая. Когда ты там находишься, видишь деревья, воздух, ветер, облака, чувствуешь мурашки, бегущие по коже, нужно только создать внешнюю архитектуру пространства. Это – задача для скульптора, связать движение света, воздуха, деревьев, теней. Так ко мне пришел образ талеса, молитвенный ткани, которой евреи прикрываются, когда хотят остаться наедине с Богом, и одновременно савана. Им я хотел "прикрыть" это страшное место. Горизонтальная железобетонная конструкция, напоминающая складки белого полотна, станет своеобразным молитвенном покровом для погибших и одновременно образом вечной памяти об этой трагедии дней живых. Драматургия интерьера срежиссирована внешними контурами сооружения, повторяющими очертания Бабьего Яра в 1941 году. Эмоциональной кульминацией внутреннего пространства являются Врата скорби, пройдя через которые, человек попадает в треугольный мемориальный зал, где на месте старого еврейского кладбища открывается панорама стилизованных надгробий. Эффект усиливается образом ручья, когда-то протекающего по дну оврага, и надломленными камнями как символом сломленных жизней.

Сейчас в этот процесс уже включилось сразу несколько мировых институций, создан независимый Фонд Бабьего Яра, в который вошли, в частности, Фридман, Хан, Кличко, Пинчук, Фукс… Увы, весь этот грандиозный проект испытывает некоторое противодействие, но ведь пройдет еще несколько лет, и память следующих поколений окончательно сотрет всю трагедию. Именно поэтому проект необходимо осуществить сейчас силами большой интернациональной команды. Для нас важно собрать современное пространство-хранилище памяти. Я бы хотел, чтобы люди выходили оттуда испытывая примерно то же, что и я после посещения знаменитой "Детской комнаты" в Яд ва-Шем, израильском национальном музее Катастрофы в Иерусалиме. Там ведь все так сделано просто и вместе с тем так глубоко. Но "Детский зал", сделанный американскими эмигрантами, у которых в концлагере погиб ребенок, меня особенно потряс. Там все предельно просто – горит всего пять свечей, но особая система зеркал превращает их в бесконечный космос, и просто называются имена детей. И когда ты сам попадаешь в такое пространство смерти и бесконечности, это потрясает. Мне кажется, в Бабьем Яру должно быть сделано что-то похожее.

– Вы немало работали на Западе, расскажите об этом.

– Сейчас, к примеру, делаю проект для Парижа, связанный как раз с Одессой. Ведь она сама по себе – город, придуманный испанцами, итальянцами, но в основном французами. В Париже есть улица имени Одессы, кафе, отель и рядышком небольшая площадь. И я придумал проект "Источник", дар Одессы Парижу, в основу которого лягут архивные воспоминания французов о нашем необычном городе. Одесса – типично степной город, поэтому самое драгоценное, что в ней было, это вода. Так что в основе памятника будет типичный старинный одесский колодец, по-одесски "цистерна", которые традиционно делали из каррарского мрамора. В нем скапливалась дождевая вода. Одновременно в самой Одессе я работаю над Греческим парком возле Потемкинской лестницы при поддержке греческой диаспоры. Часть парка находится рядом с Воронцовским дворцом и посвящена древним античным поселениям эллинистического периода, которые по сути лежат в основе нашего города. Это все – зона богатых археологических раскопок, длившихся на протяжении столетий.

– В вас течет пять разных кровей, но сами вы считаете себя украинским художником, еврейским, просто "человеком мира"? Связываете ли себя с тем местом, где выросли и живете?

– Да, абсолютно. Я родился в Керчи, где, сколько себя помню, шли раскопки древнегреческого города Мирмекий.

– Я сама в студенческие годы не один раз участвовала в этих экспедициях…

– Так вот, среди этих раскопок стоял крошечный роддом, в котором я родился. И этот могучий, неиспепелимый дух архаики я всегда в себе чувствовал. Очень люблю современное искусство, все поиски и инновации, но архаичный дух не покидает меня никогда.

– Вы поддерживаете идею входа Украины в состав Евросоюза?

– Я очень хочу, чтобы мы, наконец, стали свободными. Когда мне начинают напоминать про все прелести жизни в Советском Союзе, понимаю одно: мы прошли через сто лет геноцида. Поэтому в чем-то я, даже наплевав на собственные творческие амбиции, много сил потратил на то, чтобы у нас хоть что-то начало меняться. И оно будет меняться, я знаю.