Александр Генис: Доцент Йельского университета Марси Шор, и, кстати сказать, жена знаменитого теперь и в России историка Тимоти Снайдера, написала книгу о Евромайдане. Называется она "Украинская ночь". Автор ставит перед собой задачу исследовать метафизическую суть такого явления, как революция, на примере конкретных событий, происшедших в Киеве осенью и зимой 2013–2014 годов.

Глубинный смысл революции состоит в противостоянии произволу и цинизму, заключает автор, противостоянии, возникающем зачастую стихийно и непредсказуемо. Шор пишет: "Революция есть редчайший случай трансформации обыденной политики в экзистенциальный протест. Я увидела, как мои друзья, знакомые, коллеги на Украине, которых я знала много лет и которые неизменно важнейшим приоритетом считали частную жизнь, неожиданно принимали решения, обнаруживавшие в них способность к самопожертвованию, о наличии которой я и не подозревала".

С профессором Шор беседует наш коллега Евгений Аронов.

Евгений Аронов: Помимо метафизических Марси Шор поднимает в своей книге и вполне злободневные политические вопросы: как создать национальное государство в эпоху глобализма? Способно ли многонациональное, многоязычное государство на принятие рациональных стратегических решений? Как оценивать прогресс в области государственного строительства в эпоху ценностного релятивизма и противоборства конфликтующих групп со своей версией правды у каждой?

Эпиграф к книге автор позаимствовала у Маяковского. Его стихотворение 1926 года "Долг Украине" начинается со слов "Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Здесь небо от дыма становится черно..."

Я спросил у Шор, кому адресован эпиграф: людям на Западе или в России?

Марси Шор: Я пишу на английском, поэтому мои основные читатели – люди англоязычные. Но я очень хочу, чтобы мою книжку прочли в России; мне кажется, в стране есть достаточно людей, пусть они и составляют меньшинство, которые с интересом отнесутся к попытке западного историка взглянуть на украинскую "революцию достоинства" глазами благожелательного наблюдателя.

И все же русскоязычная аудитория для меня далеко не главная. Я адресуюсь прежде всего к американцам и, во-вторых, в более широком плане, к читающей англоязычной публике. Именно ее я имела в виду, ставя эпиграфом к книге цитату из Маяковского: "Знаете ли вы украинскую ночь?" в английском переводе. С большой вероятностью аудитория ее не знает, и моя задача как культуролога – сорвать покров тайны с этой "ночи". Провести читателя по лабиринтам культуры, мало ему знакомой. А может, даже вообще неизвестной. Но я помнила и о русском читателе, и за английским переводом эпиграфа сразу даю русский оригинал.

Евгений Аронов: Евромайдан вас очень сильно зацепил не только как историка, но и лично.

Марси Шор: Очень сильно. Очень эмоционально. Мои украинские друзья и коллеги были глубоко опечалены тем, как мало внимания внешний мир уделяет их революции. Как плохо ее понимает. И почти не ценит того, что делают ее участники. И я подумала: а почему бы мне не использовать мои навыки культуролога, чтобы объяснить англоязычной аудитории смысл явления, весьма далекого от нее и географически, и духовно?

Евгений Аронов: У Маяковского "нет, вы не знаете украинской ночи" звучит как упрек. У вас – как призыв к тому, чтобы узнать. Узнали ли вы в ходе работы над книгой, в какой точно момент активная часть украинского народа решила, что не будет более терпеть унизительного произвола и цинизма властей? Произошло ли это тогда, когда Янукович, приняв денежные подачки от Москвы, окончательно отказался от подписания соглашения об ассоциации с Европейским союзом?

Марси Шор: Политологи пытаются на теоретическом уровне установить точные причинно-следственные связи событий. Но историку это не под силу: он не может в точности, как в лаборатории, воссоздать все начальные условия события и затем в порядке управляемого эксперимента выяснить, какое из них решающим образом повлияло на его исход. Интуитивно я чувствую, что таких судьбоносных моментов было несколько, и в отсутствие хотя бы одного из них революции могло и не быть. Например, если бы Янукович не отказался от соглашения с ЕС столь нагло и внезапно, когда все уже было готово к церемонии подписания. Или если бы Мустафа Найем не разместил в Фейсбуке в ноябре 2013 года призыв к украинцам выйти на Майдан Незалежности. Дескать, пришла пора действовать, "лайки не считаются". Сама эта зажигательная фраза "лайки не считаются", девиз революций XXI века, могла появиться только в эпоху социальных сетей, и без этой исторической случайности восстания в Киеве тоже могло не быть.

Евгений Аронов: Окончательной точкой невозврата Марси Шор считает расправу "беркутовцев" над мирными демонстрантами, произошедшую 30 ноября. Януковичу показалось, что жестоких избиений демонстрантов хватит, чтобы вынудить родителей забрать своих мятежных сыновей и дочерей домой. Межпоколенческий раскол урегулирует ситуацию, ведь революции в истории нередко оказывались протестами молодежи против старших: отцы и дети, консерваторы и ниспровергатели. Но в Киеве этот сюжет не реализовался, и иногородние родители, примчавшись в столицу, не потащили детей домой, а примкнули к ним.

Когда разные поколения перестают конфликтовать и начинают сотрудничать? Когда страх утрачивает функцию сдерживающего фактора? Когда члены общества преодолевают взаимное недоверие и обретают способность к коллективным действиям? Все эти вопросы профессор Шор разбирает в своей книге. Вопросы, представляющие несомненный интерес и для российских либералов, и для Кремля.

Марси Шор: Не думаю, что кто-то в Украине в ноябре 13-го года мог предвидеть, что произойдет в январе – феврале 14-го. На революциях всегда лежит печать непредсказуемости. Это следствие фазовых переходов, перерастания количественных изменений в качественные. Они составляют саму суть масштабных общественных метаморфоз. Но кто в силах их спрогнозировать? Притягательность Евромайдана для меня в большой степени и заключалась в том, как он неожиданным, буквально чудотворным образом преобразил людей и заставил вести себя с дерзостью отчаяния, на которую, как я считала, они были не способны, и участвовать в событиях, от которых, казалось, они должны были бежать...

До того, как отдать книгу в издательство, я решила обязательно съездить в Россию, где не была много лет. На пике киевских событий я почувствовала, что мои русские друзья в переписке со мной себя цензурируют. Я не знала, почему: может быть, из-за страха, возможно, из-за антипатии к тому, что делали украинцы. Понять на расстоянии, что ими двигало, я не могла. Необходимо было хотя бы короткое время посидеть с ними за одним столом и посмотреть им в глаза.

В Санкт-Петербурге я поняла, насколько неоднородна либеральная российская интеллигенция в своем отношении к поступкам, содержащим элемент риска. Один мой приятель открыто выражал восхищение Украиной, другие не решались это делать публично. А без готовности рисковать трансформационные коллективные свершения немыслимы.

К тому же совсем не просто разобраться в причинах, обуславливающих такую общественную пассивность: диктует ли ее объективная реальность, то есть масштабы потенциального урона, который может понести храбрец, или они субъективны, не зависят от внешних условий и коренятся в характере индивида?

Помню, на одном открытом мероприятии, посвященном ситуации на Украине, выступал известный российский либерал, с которым я была знакома. Ему было что терять. Психологически он ощущал себя очень скверно: не мог говорить правду, но не мог и врать напропалую. На протяжении всего выступления он юлил и вертелся как угорь на сковородке. Он был противен самому себе, и одновременно ему были противны единомышленники, в глазах которых он выглядел трусом. О каком преодолении недоверия между членами оппозиционно настроенной части общества тут вообще допустимо говорить? Хотя все прекрасно понимают, что если не изжить недоверия, "протестной каши" не сваришь.

История с моим знакомым имела драматическое продолжение. Несмотря на всю его осторожность, спустя две недели после выступления к нему пришли из ФСБ и конфисковали для проверки персональный компьютер. После чего ему было предъявлено обвинение в растрате. Это был сигнал, но не к протесту, а к отъезду. Что он и сделал, переехав вместе с семьей в Латвию.