30 апреля в Венеции, в своей квартире на острове Джудекка умер Витторио Страда, человек, ставший легендой для мировой славистики. Критик, переводчик, писатель, публицист, блистательный европейский интеллектуал. Россия, по собственному признанию, стала для него "духовной родиной", хотя он и относился к ней весьма критично. Его поразительный, порою весьма тернистый, "русский путь", жизненный опыт, выросший в уникальную биографию, в рамках которой уместилось больше полувека российской культуры, стал темой беседы с Радио Свобода.

Cветлана Конеген: В "Самокритическом автопортрете" вы признаетесь в том, что русская культура, Россия, явились для вас не просто "сферой университетской специализации", а "знаком судьбы, осуществлением жизни, а не карьеры". Понимаю, что речь тут идет о чем-то иррациональном, точнее надрациональном, но все-таки наверняка вы пытались когда-то себе объяснить: почему именно Россия? Почему именно она стала для вас своего рода "путеводной звездой" в жизни?

Витторио Страда: Профессионально я не считаю себя русистом в узком смысле, хотя преподавал русскую культуру и литературу в университете. Считаю себя просто историком европейской культуры в целом. И в этом широком контексте я выбрал как некую базу, точку зрения, отсчета именно русскую культуру – как она смотрит на всю остальную Европу, а та, в свою очередь, смотрит на нее. Поэтому у меня всегда были самые широкие интересы, никогда не считал себя узким специалистом по русской литературе, хотя почти все мои книги посвящены именно ей, культуре и в последнее время – русской истории, преимущественно политической. Почему так сложилась моя жизнь? Вначале вполне стихийно, бессознательно. Все началось с чтения Достоевского, когда мне было двенадцать лет.

С.К.: Расскажите историю этой "первой, внезапной любви".

​В.С.: Дело было в начале войны, мы тогда жили в Милане, точнее в Брианце (это очень известный район Ломбардии), на вилле моей бабушки. Именно тогда, оказавшись в Милане, я купил "Братьев Карамазовых". Как может двенадцатилетний мальчик понимать этот роман? И тем не менее, он произвел на меня сильное впечатление, заставив пережить внутреннее потрясение. Дальше мне захотелось глубже понять и роман, и сам мир, где он родился. Другой миф, производивший на меня тогда сильное впечатление, – русская революция, связанная с именем Ленина. "Ленин и Достоевский" – подобное сочетание кажется невероятным. Но тогда в Италии существовал интерес к советской, революционной России. Хотя реальных сведений о ней было очень мало, практически отсутствовали исторические материалы, достать какие-то тексты было невозможно. Помню, когда (много позже) я хотел переводить "Литературу и революцию" Льва Троцкого, то получил этот микрофильм контрабандой из Праги, достать ее в Италии было нереально. Тогда вообще было очень трудно работать с текстами и над текстами.

Таким образом, мой интерес к России постоянно расширялся и углублялся. Я стал заниматься самостоятельно русским языком. Потом у меня появился учитель, синьор Никола Бавастро, итальянец, родившийся в Санкт-Петербурге, оперный певец, сын итальянского промышленника. После революции он, естественно, вернулся в Италию. Работал переводчиком, переводил вместе с русской женой собрание сочинений Николая Гоголя и давал уроки русского языка. Как певца я его не знал, но человеком он был несомненно незаурядным. Я бывал у него несколько раз. Эти встречи не только с языковой точки зрения, но и с точки зрения его российского опыта, отношения и любви ко всему русскому оказались для меня значительными. Такой стала моя первая встреча с Россией – через сознание и память этого итальянца. После окончания войны я заболел, у меня нашли туберкулез. Долго лежал в военном санатории. Это были трудные времена. Там стал работать библиотекарем. В библиотеке нашлось много русских романов. Читал их постоянно, тем самым еще глубже погружаясь в русскую культуру. Позже я окончил лицей и поступил в Миланский государственный университет на факультет философии. Встал вопрос о теме моей дипломной работы. Поначалу хотел писать о Николае Бердяеве, но мой профессор сказал: "Страда, может, тебе не стоит заниматься этим автором? На сегодняшний день существует вопрос поинтересней и поактуальней – диалектический материализм". Именно тогда я начал читать знаменитый советский журнал "Вопросы философии", вникать в дискуссии, которые там разгорались. В итоге написал о теории познания и логике в диалектическом материализме, первую работу на подобную тему в Италии. Недавно я выступил в Миланском университете, где среди публики оказался один человек, сказавший: "Представьте, у меня есть экземпляр вашей дипломной работы". Мне это было очень приятно, потому что книга была действительно солидная и серьезная. Потом я долго работал, будучи еще студентом, в библиотеке миланского отделения Общества дружбы Италии и СССР, куда поступали все советские журналы, так что можно было внимательно следить за всей современной русской литературой. Так укреплялась моя связь с Россией.

Переломным моментом стало обращение к моему научному руководителю, очень известному ученому Антонио Банфи, с просьбой помочь пробиться поближе к России, Советскому Союзу, почитать там побольше книг, познакомиться с людьми. Банфи попросил дать ему сколько-то времени, чтобы заняться вопросом. Прошло два месяца, я был уверен, что из моей затеи ничего не вышло. И вдруг Банфи сообщает, что готов устроить меня в аспирантуру в Московский университет, и не на несколько месяцев, но на целых три года.

С.К.: Думаю, что по тем временам подобный случай аспирантуры в МГУ для человека из капиталистической страны был беспрецедентным.

​В.С.: Подобное могло быть сделано исключительно через компартию. Я выбрал тогда не философский, но филологический факультет. Еще будучи студентом, начал активно сотрудничать с журналом Il Contemporaneo ("Современник"), где публиковал свои статьи о советской литературе. Моим первым опытом оказался текст о Владимире Померанцеве и его знаменитой статье в "Новом мире" за 1953 год "Об искренности в литературе", спровоцировавшей огромную дискуссию в Советском Союзе. Моя публикация вызвала большой интерес не только в Италии, поскольку на тот момент там мало знали о состоянии не только советской литературы, но и культуры в целом. Другая моя статья была написана на смерть, точнее самоубийство, генерального секретаря Союза писателей СССР Александра Фадеева. Это вызвало страшный переполох в итальянской компартии, меня обвинили в непочтительности к личности Фадеева.

С.К.: А в чем выражалась эта "непочтительность"?

В.С.: Считалось, что он был настоящим писателем-коммунистом, написавшим роман "Разгром". А я утверждал, что позже он стал просто бюрократом от литературы.

С.К.: То есть вы в этой статье обвинили его в бюрократизме?

​В.С.: Да. Я критиковал его и за то, как он переделывал под напором партии "Молодую гвардию". Равно как и за то, что он вел жесткую партийную политику в отношении русских писателей. В ответ против меня выступили идеологи итальянской компартии, а заодно и известный художник-коммунист Ренато Гуттузо, обвинившие меня в том, что я неуважительно отношусь и к Фадееву, и ко всей советской литературе. Возникла большая полемика. Позже мне рассказывали, что советские чиновники, когда мой профессор обратился к ним с просьбой об аспирантуре, поначалу не хотели меня пускать, потому что боялись: оказавшись в СССР, я свяжусь с инакомыслящими. Но все-таки благодаря настойчивости и влиятельности Банфи я получил разрешение. Правда, еще до аспирантуры успел побывать в Союзе один раз.

С.К.: Расскажите об этом вашем "пробном" визите.

В.С.: 1957 год, Московский международный фестиваль молодежи и студентов. Тогда, кстати, и состоялась моя "великая" встреча с Пастернаком.

С.К.: Но ведь не только с Пастернаком. Там приключилась целая серия встреч, к примеру, с Евгением Евтушенко...

​В.С.: Подружился с Евтушенко, Беллой Ахмадулиной, чуть позже с Андреем Вознесенским, Борисом Слуцким и познакомился с Заболоцким, стихи которого издал в своем переводе. Уже будучи в аспирантуре, со Слуцким я встречался очень часто, с Евтушенко тоже. Помню случай, когда после бурной вечеринки возвращаться в общежитие аспирантов было слишком поздно и трудно, я остался ночевать дома у Жени. Утром встаю, ищу, чем бы позавтракать. Заглядываю в холодильник, а там – бутылки, и больше ничего. На окне стоит кастрюлька. Потом появляется Евтушенко и успокаивает: "Витторио, сейчас я приготовлю тебе настоящий русский завтрак!" Что же такое "русский завтрак"? Это была картошка и извлеченная из холодильника бутылка шампанского. Женя меня всерьез уверял, что "русские так завтракают".

С.К.: Насколько я знаю, с Евтушенко вас связывали очень долгие, многолетние отношения?

В.С.: Да, многолетние дружеские отношения, которые потом отчасти испортились. Постепенно менялись мои политические воззрения, причем в одном неуклонном направлении – я становился все больше и больше "ревизионистом".

С.К.: Но надо признать, что и сам Евтушенко тоже заметно менялся.

В.С.: И Евтушенко, правда. Но я менялся быстрее его. И между нами начали возникать не то чтобы недомолвки, полемика, распри. Просто в какой-то момент мы увидели, что стали думать по-разному.

С.К.: В тот, первый момент, когда вы встретили всех этих поэтов, ставших впоследствии лицом поколения 1960-х, – Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Беллу, – они были такие молодые, мощные, витальные ребята!

В.С.: С Рождественским я был знаком, но особенно не общался. Зато общался еще и со многими художниками-нонконформистами, например, с Эрнстом Неизвестным. Да, тогда в умах и культуре было ощутимое оживление. Конечно, сейчас к шестидесятникам я отношусь более критически.

С.К.: Тем более что многие из них постепенно сами стали конформистами.

В.С.: Вот именно. Я отличался от них тем, что обладал европейским образованием и мой жизненный опыт не был советским. Уже тогда у меня сложилось критическое отношение к советской действительности. Пока умеренное, но все-таки критическое. Постепенно оно только усиливалось. Но никогда не стало враждебным.

С.К.: ...Потому что вы любили эту культуру!

В.С.: Вот-вот. Но у меня было врожденное чувство свободы, я во многом не понимал их. В частности, в своей работе над диссертацией наотрез отказался от "партийности в литературе". Просто для меня это было абсурдом и нелепостью. В МГУ моим научным руководителем был А. Метченко, человек ортодоксальный до мозга костей. Он говорил мне: "Товарищ Страда, вы не коммунист, раз не понимаете столь важных вещей!" И я отвечал, что да, не понимаю "партийности" в литературе.

С.К.: Он же к концу аспирантуры даже написал про вас разгромную статью, обвинив в "ревизионизме" и "антиленинских позициях".

​В.С.: Вот именно! Был еще один мой "враг", некий Дымшиц, написавший обо мне разгромную статью в "Литературной газете". Словом, обнаружился целый ряд советских идеологов, которые очень быстро меня "раскусили". Похоже, они поняли меня лучше и быстрее, чем я – себя. Ведь тогда я еще продолжал считать себя коммунистом. Хотя, и это любопытно, наш крупный специалист по России Беттица написала книгу воспоминаний и встреч, где уделил мне целую страницу, написав, что я никогда не был коммунистом, скорее антикоммунистом. Читать это было любопытно и смешно. Вначале, правда, я обиделся, но потом понял, что в итоге он был прав.

С.К.: И все-таки, изо всей этой развеселой и молодой шестидесятнической компании по личным ощущениям кто вам был ближе всего и интереснее?

В.С.: Слуцкий. Он был старше всей этой компании, но и самый умный, понимающий. Скажу об одной детали, может и не очень существенной, но мне хорошо запомнившейся. Я тогда всегда носил белую рубашку, меняя ее практически ежедневно. Однажды Слуцкий говорит мне: "Витторио, ты ведь меняешь рубаху каждый день?" – "Да, меняю". – "Значит, коммунизма у вас никогда не будет!"

С.К.: И он оказался прав!

В.С.: Да, он был прав, абсолютно. В другой раз он мне говорит: "Витторио, ты понимаешь нашу систему. Вот видишь этот дворец? Наше правительство, если захочет, может тебе его подарить. Но если захочет посадить тебя в тюрьму, оно непременно посадит". Тут тоже он оказался прав. Помню, у Бориса были две большие трагедии в жизни. Во-первых, история, связанная с кампанией против Пастернака. До начала скандала Слуцкий говорил мне, что Пастернак – большой поэт, великий, но он читал роман "Доктор Живаго", и он ему не понравился. Я ответил: это нормально, что-то может не нравиться, хотя сам книги Пастернака пока не читал. Потом было знаменитое собрание в СП СССР, когда все писатели набросились на Пастернака, называя его "предателем". И Слуцкий к ним присоединился, заявив, что Пастернак написал плохой роман и вообще совершил неблаговидный поступок. Через день мы встретились, хотя он опасался, что после его выступления я прекращу с ним отношения. Он не стал передо мной особо оправдываться, только сказал, что я многого не понимаю. Я ответил, что лично его понимаю, и не стал упрекать. Но все-таки если человек не любит евреев, это его личное право. Но, конечно, если он живет в нацистской Германии с ее антисемитской кампанией, то выражать эти чувства он не должен. Иначе он совершает огромную моральную ошибку. Больше мы к делу Пастернака не возвращались.

Вторая трагедия Бориса Слуцкого была связана со смертью его жены, Татьяны Дашковской, с которой у меня были тоже очень хорошие дружеские отношения. Однажды мы встретились с ней в Авиньоне, где она была одна. Борис отправил ее туда на лечение. Мы с женой тогда жили в Турине и сразу приехали на машине повидаться с ней, поговорить, поддержать. Встреча была очень трогательной, тем более что мы сразу поняли: жить ей осталось недолго. После ее смерти Борису стало очень плохо. Но с ним меня связывали серьезные, глубокие отношения. Хотя в его глазах я был наивным коммунистом – не осознавал принцип "партийности", не понимал, почему надо скрывать свои мысли. Я вел себя тогда абсолютно свободно и, несмотря на большие препятствия, преследования КГБ, чувствовал себя в СССР тех лет совершенно комфортно.

С.К.: История с Борисом Пастернаком и его романом "Доктор Живаго" важна для культурной истории России, но и сыграла огромную роль в вашей личной биографии.

​В.С.: Когда в журнале "Знамя" появилось сообщение, что Пастернак написал некий роман (заглавия не было, упоминался только герой, доктор Живаго) и цикл стихотворений из него, я сразу сообщил об этом издателю Эйнауди, с которым был связан. Это был крупнейший издатель из Турина левых взглядов. Писатель Итало Кальвино отнесся к вопросу скептически: да, Пастернак – большой поэт, но что может представлять собой его роман? Обратились к Рипеллино, крупнейшему слависту. Он тоже дал весьма скептическую оценку роману: мол, Пастернак в первую очередь поэт. Поэтому туринское издательство "Эйнауди" романом не заинтересовалось. Знаменитое издательство "Фельтринелли" оказалось куда более оперативным и результативным. Я написал для журнала Il Contemporaneo большую статью, посвященную Пастернаку. Его я действительно очень любил, особенно сильное впечатление на меня произвела "Охранная грамота". Статью эту перевели в Иностранной комиссии Союза писателей СССР специально для Пастернака. Наверное, она ему понравилась. Поэтому когда я был в Москве на Фестивале молодежи и студентов, он через СП СССР пригласил меня и главного редактора Il Contemporaneo к себе на обед на дачу в Переделкино. С нами еще был тогда Георгий Самсонович Брейтбурд, заведующий Итальянским отделом Иностранной комиссии СП СССР. Обед нам показался грандиозным, ошеломительным. Там, кстати, присутствовали еще знаменитый писатель Всеволод Иванов и его сын, будущий знаменитый лингвист Вячеслав. Для нас это был еще и первый русский обед с застольем, многочисленными тостами, поднимаемыми самим Пастернаком. Тогда мой русский язык был неплох, но гораздо хуже, чем сейчас. Там же присутствовал переводчик из СП. После обеда мы долго прощались уже в дверях, и Пастернак на минуту отошел и вернулся с папкой. "Витторио, – сказал он, – это мои воспоминания. Возьмите, почитайте, а потом вернете мне их обратно". Это произвело впечатление на всех, включая Брейтбурда, который позже стал моим куратором и другом.

С.К.: Куратором от СП или от КГБ?

​В.С.: От КГБ, это было очевидно. И в том числе от СП. Впрочем, как говорится по-русски, это уже другой коленкор. Я взял папку, даже не понимая в тот момент, что это значит – получить от самого Пастернака его не изданное еще произведение. Тогда в Москве я жил в гостинице около Ботанического сада. Там и лежала все эти дни драгоценная пастернаковская папка. Я так и не дочитал ее до конца, потому что, во-первых, читал по-русски тогда довольно медленно. Во-вторых, из гостиницы уходил в восемь утра, а возвращался ночью – случайные встречи, девушки... Но все-таки я ее читал и вполне отдавал себе отчет в том, что значит такая рукопись. Потом, перед отъездом в Италию, обратился к Брейтбурду с просьбой сделать копию рукописи, потому что оригинал должен был отдать Пастернаку. Тот сказал сухо, что "они этим заниматься не могут". Тогда я по наивности не понимал, почему они так относятся к Пастернаку и ко мне. Мне дали машину, чтобы доехать до Переделкина, вернуть рукопись, но провожать отказались. Езжай, мол, сам. В Переделкине состоялось чаепитие с тем же Ивановым и другими друзьями Пастернака. Я провел там два часа как в раю. Потом Борис Леонидович отвел меня в сторону и сказал, что хочет поговорить наедине. Мы пошли на второй этаж. Пастернак сказал: "Витторио, вы должны знать. Вчера я был в СП, где состоялась жуткая сцена: Сурков кричал на меня, ругался и заставил отправить Фельтринелли телеграмму с просьбой задержать публикацию "Доктора Живаго". Но я хочу, чтобы роман был напечатан, это – дело моей жизни. Поэтому вы должны сказать ему лично: телеграмма не имеет никакого значения, и если появятся новые, это значит, я отправил их под нажимом". Конечно, я обещал. После этого мы обнялись и попрощались. Наверное, этот эпизод для выхода книги не столь существенный, рано или поздно она была бы издана, Пастернак имел и другие каналы связи с Фельтринелли. Но это была его первая реакция отказа от своего официального заявления, сделанного под давлением СП. Для меня самого это имело огромное значение: меня поразило доверие Пастернака ко мне, то, что он вдруг, после короткого знакомства, дал мне столь важное для себя поручение.

С.К.: Мне тоже кажется, что в столь важном для его творческой биографии деле как раз первый шаг оказался решающим.

​В.С.: Да, это было именно так. После этого ко мне немедленно возникли подозрения со стороны органов ГБ как к соучастнику появления "Доктора Живаго" на Западе. С тех самых пор я чувствовал себя под постоянным наблюдением. Перед своим куратором Брейтбурдом, с которым дружил, я даже не скрывал своего личного мнения об окружающей реальности. Он прекрасно знал и мои идеи, и тот круг людей, с которыми я общался. Тем более что сам он был связан (а может даже дружил) с таким человеком, как писатель Виктор Платонович Некрасов, впоследствии эмигрировавшим во Францию.

С.К.: Так ведь и вы с ним дружили! Причем перевели его повесть "В родном городе" для издательства "Эйнауди" еще в 1955 году, задолго до личного знакомства.

В.С.: Да, верно. Тогда в Москве царила странная обстановка, связи, отношения. Чисто советские, абсолютно не европейские и уж тем более не итальянские. Но я чувствовал себя там почти как дома. В ту пору у меня не было отрицательных чувств по отношению к СССР. Потом возникли сложности в связи с моей будущей женой Кларой, потому что никто из официальных людей не хотел, чтобы иностранец женился на русской.

​

С.К.: Мне бы особенно хотелось остановиться на этой знаменательной встрече в годы вашей учебы в МГУ с вашей будущей женой Кларой Янович. История этой женитьбы абсолютно захватывающая, очень драматичная и почти детективная. В ней успел поучаствовать и Евтушенко, со свойственной ему энергией и жаром писавший письма в КГБ, ЦК и даже милицию. Многим молодым и среднемолодым людям такой драматизм уже непонятен. Попробуйте объяснить его им.

​В.С.: С Кларой мы жили на одном этаже общежития МГУ, иногда случайно встречались, обменивались взглядами, временами, возможно, даже разговаривали. Один раз мы пересеклись в лифте, я держал в руках какие-то советские политические брошюрки. И Клара мне небрежно бросила: "Не понимаю, как вы читаете подобную чушь!" Я удивился столь критическому настрою советской девушки. Стал оправдываться, что, мол, обязан знать обо всем, что творится в стране. С тех пор между нами установились какие-то отношения... Против нашего брака высказалась итальянская компартия. Джерманетто, старый антифашист, эмигрировавший и живший в привилегированном положении в Москве, сказал: "Страда, ты хорошенько подумай прежде, чем жениться на русской. Мне звонит товарищ Пономарев и говорит, мол, как так, Страда приезжает сюда и сразу хочет забрать нашу девушку, тем более что сам он – не наш, не наш, не наш!" Так что Джерманетто предупреждал о возможных последствиях и даже мог запретить наши отношения. После этого все они всячески пытались разъединить нас. Клару вообще хотели отправить в Среднюю Азию. Тогда она жила в общежитии чуть ли не как заключенная, не имея возможности выйти, потому что ее лишили временной прописки. Точнее, ей выдавали эту прописку, но только на три дня. И каждый раз я должен был выпрашивать новую. Это было мучительно, невероятно унизительно. Но я думал, если уж тут такие нравы, надо стараться к ним приспособиться. В конце концов понял: нужно найти какое-то окончательное, стабильное решение. Тогда я обратился к генеральному секретарю Итальянской компартии Пальмиро Тольятти. Знал, что в ближайшее время он должен был приехать в Москву с итальянской делегацией на какой-то конгресс. Кстати, после сотрудничества с Il Contemporaneo я стал сотрудником его журнала Rinascita ("Возрождение"). Когда он приехал, то отправил за мной машину, большой государственный ЗИЛ, в 8.30 утра и привез на какую-то большую госдачу. Сам он в это время завтракал со своей группой, переводчиками и членами ЦК. Он встал и очень радушно, по-дружески пригласил меня к столу. Увидев мою скованность в подобной компании, он резко сменил официальный тон и стал говорить об Алессандро Мандзони, знаменитом итальянском писателе-романтике, и его связи со Львом Толстым. Я с удовольствием поддержал эту тему и заодно хорошо позавтракал. Потом мы остались одни, и я рассказал о своих проблемах и преследовании моей законной жены. Тольятти смотрел на меня с нескрываемым удивлением: "Страда, ты действительно хочешь остаться здесь, в России?" – "Да". – "Не стоит устраивать скандала. Если ты захочешь вернуться в Италию, скажи нам, и мы все решим. А сейчас сделаем все возможное, чтобы помочь твоей жене". После нашей встречи я думал, что теперь действительно все будет решено. Но проблема прописки по-прежнему висела над нами. Тогда я обратился к ректору МГУ, и тот мне объявил, что не получил никакого указания сверху. Тут я по-настоящему разозлился и заявил, что в таком случае возвращаюсь в Италию, предаю огласке всю историю, и у них в СССР будет настоящий скандал. Ректор взглянул на меня своими холодными удивленными глазами, молча открыл ящик письменного стола и вынул из него злосчастную прописку. Они просто хотели сломать меня. Думали, что если я получу отказ, начну их просить, умолять, унижаться. А когда увидели, что я в ответ разозлился, были обескуражены.

С.К.: Это их нормальный тип отношений с людьми. Любыми, включая иностранцев.

В.С.: Да, конечно, это – игра. После этого все было нормально. Жена получила прописку, откровенные гонения закончились, власти смирились с нашей ситуацией.

С.К.: А в чем заключалось столь эмоциональное участие Евтушенко в этой интриге?

​В.С.: В основном это была моральная поддержка. У нас и потом была тяжелая ситуация: Клара была в больнице, где она потеряла нашего первого ребенка. И Евтушенко просто был рядом, по-дружески, по-человечески утешал, помогал. Он бесспорно был хорошим человеком и поэтом незаурядным. Однажды он мне сказал: "Если хоть десять моих стихотворений войдут в "золотой фонд" русской поэзии, я буду доволен". "Десять-то уж несомненно войдут", – заверил его я. Когда Клара забеременела во второй раз, я решил ее отправить в Италию, к моим родителям. И Евтушенко провожал нас в аэропорт. Словом, между нами были какие-то нормальные, теплые человеческие отношения. Их немного испортила Клара, относившаяся к Жене довольно критически, скептически, без восторга. Хотя при этом абсолютно дружелюбно. Но она считала, что он – типичный Хлестаков. И однажды сказала ему об этом, из-за чего он, конечно же, немного обиделся. Потом, до знаменитого скандала с провозом открытого письма Солженицына, надолго лишившего меня визы в СССР, мы часто возвращались в Москву и встречались с Женей. Он жаловался немного на Клару, говорил, что она плохо к нему относится. И это тоже повлияло на охлаждение наших отношений. Не говоря уж о некоторых его стихах и поэмах вроде "Мама и атомная бомба" и его близости к сандинистам. Для меня это было дико. Я назову все это "несовпадением взглядов". Хотя и позже мы неоднократно встречались. К примеру, еще год назад, когда Женя был жив, он передавал нам привет через нашу дочь Ольгу, живущую сейчас в Москве. Потом Евтушенко жил у нас в Венеции. Не у нас, а в квартире моего приятеля под нами. Так что наши добрые человеческие отношения сохранялись до самого конца. Клара же работала в качестве профессора русского языка в трех итальянских университетах – в Турине, Падуе и Венеции. Она переводила на итальянский известного филолога-фольклориста Владимира Проппа, знаменитого культуролога и теоретика европейской культуры Михаила Бахтина, Пушкина и Чехова. Написала немало статей о литературе и книгу воспоминаний "Фрагменты прошлого", переведенную на итальянский язык.

С.К.: Завершая вашу историю женитьбой на Кларе, с которой счастливо прожили всю жизнь, можно сказать, что таким образом вы связали себя брачными узами и с Россией в целом. Вся ваша семья, дочь Ольга, директор Института итальянской культуры в Москве, внук Томмазо, оканчивающий университет Ca'Foscari в Венеции, продолжают этот ваш извилистый "российский" путь.

В.С.: Безо всякого риторического пафоса могу сказать, что Россия – моя духовная родина. А первая или вторая – это уже неважно. Хотя я считаю себя итальянским европейцем, так сказать, "с русской жилкой".

Продолжение следует