Витторио Страда (1929–2018) – человек-легенда, талантливый критик, переводчик, писатель, публицист, блистательный европейский интеллектуал, скончался в Венеции 30 апреля. Радио Свобода продолжает публикацию цикла бесед с Витторио Страда, записанных в 2017 году. В первой беседе из этого цикла он рассказывал о своих первых визитах в Москву, знакомстве с Борисом Слуцким, Евгением Евтушенко и Борисом Пастернаком.

Светлана Конеген: Мы закончили нашу предыдущую встречу на ваших словах: "Россия – моя духовная родина".

Витторио Страда: Конечно, это отчасти – воображаемая Россия, ее культурный и исторический образ. Хотя во многом она реальна.

Установите Мобильное приложение Радио Свобода

Установить

Читайте Свободу в Телеграме

Войти

Подпишитесь на Свободу в Google новостях

Подписаться

С.К.: Но так или иначе, эта страна внесла в вашу жизнь немало драматизма, временами переходящего в почти комические формы. Я имею в виду историю с романом Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?", где вы были выведены в качестве отрицательного героя Бенито Спады. В ту пору в самиздате ходила по рукам знаменитая пародия на него З. Паперного "Чего же он кочет?". Похоже, вы оказались весьма популярны в чужой стране, породившая столько страстей. Чего же вам не могли простить старые писатели-сталинисты?

​В.С.: Петербургский литературовед Михаил Золотоносов пишет монографию об этой книге Кочетова. Он считает этот роман фундаментальным для понимания политики, психологии и культуры тех лет. Я даже дал ему для этого некоторые материалы. Позже вышел итальянский перевод книги Кочетова с моим предисловием, что само по себе выглядит со стороны почти фантастикой – "оболганный" герой пишет предисловие для пасквиля на самого себя. Все началось так: в ту пору я писал для левой итальянской прессы статьи из Москвы, когда я там учился, и позже, уже в Италии. И конечно, не мог пропустить романа Кочетова "Секретарь обкома" и написал рецензию для газеты L’Unita, немного ироническую, но отнюдь не оскорбительную.

Иностранный отдел Союза писателей СССР, конечно же, перевел эту статью для Кочетова, и он выразил желание познакомиться с неведомым ему Страдой. Встреча была организована, мы познакомились, побеседовали о том о сем, безо всякого намека на мою статью, на сам роман, на наши политические и идеологические позиции. Через пять-десять минут мы уже разошлись вполне по-джентльменски. Потом я вернулся в Италию. Мои дети с Кларой отдыхали на море (дело было летом, в Лигурии, где мы снимали тогда квартиру), а я остался работать в Турине, в издательстве "Эйнауди". Вдруг получаю записку от нашей знакомой Ирины Огородниковой, переводчицы из СП СССР, в которой та сообщает мне, что они с Кочетовым в Турине. Называет гостиницу и номер телефона. Дело было в субботу. Я заехал к ним, мы посидели, и, прощаясь, скорее из вежливости, я пригласил их заехать в Лигурию к моей семье. Так что туда, в Вариготти, все отправились вместе на моем "фольксвагене".

Там-то все и началось. Они прожили с нами два или три дня, так что у нас с Кочетовым было достаточно времени поговорить более откровенно о политических и литературных делах. Он сбросил маску, я сделал то же самое. В итоге это привело к откровенной стычке. Однажды, когда мы были одни в квартире (Ирина и Клара ушли гулять), после выпитого немалого количества водки между нами произошло столкновение. Сейчас даже трудно трезво передать его мотивы и содержание. Полемические позиции Кочетова были сильнее моих, ведь он говорил от имени государственной партийной идеологии. Я же был всего лишь "коммунистом-ревизионистом", рассуждавшим исключительно от своего имени. Мои позиции не совпадали даже с тогдашней официальной позицией Итальянской компартии, поэтому Кочетов был заведомо сильнее меня. Но мы оба так орали, что Клара и Ирина, вернувшиеся с прогулки, страшно перепугались. Помню, в финале Кочетов в запальчивости кричал: "Почему же ваш Тольятти, приезжая к нам в Москву, никогда не говорит того, что думаете вы?" Я кричал в ответ: "Попомните мое слово: придет время, и в Россию тоже придет свобода культуры, слова, наступит плюрализм. Я в этом уверен".

После этого наши отношения естественно перешли в прохладные и очень формальные. Через три года мне звонят из дирекции туринской газеты La Stampa и говорят, что в связи с моей персоной разыгрался огромный международный скандал: все мировые газеты пишут про Витторио Страда и писателя Кочетова. Я искренне недоумеваю: в чем дело? У меня немедленно берет интервью La Stampa, где я честно рассказываю о нашей встрече в Италии. Немедленно следует ответ Кочетова, утверждающего, что он в глаза не видел никакого Страды и вообще не знает, о ком идет речь. Но у нас, по счастью, сохранилась записка Ирины со времени их жизни у нас в Лигурии и много других вполне убедительных доказательств его откровенной лжи.

Полемика в прессе продолжалась. В какой-то момент я получил открытку из Киева от писателя Виктора Некрасова: "Витторио, Кочетов сделал тебя знаменитым! А сам обо...ся". Позже Кочетов заявил, мол, переводят тут разных некрасовых, солженицыных, дудинцевых на итальянский язык, а "настоящих советских писателей" откровенно игнорируют. Тогда в ответ одно издательство перевело роман Кочетова, к которому я написал предисловие, и один экземпляр отправил через посольство в Советский Союз. У этой скандальной истории был и любопытный эпилог. На долгое время в СССР я оказался персоной нон грата, и почти двадцать лет мне отказывали в визе. После начала горбачевской перестройки ситуация изменилась, и дело дошло до того, что СП СССР пригласил меня с Кларой в гости в Россию. Прием был теплый, гостеприимный, с обедом в Каминном зале Дома писателей. В программе этой поездки нашего визита было посещение Великого Новгорода. Мы провели в этом прекрасном городе пару дней. Однажды, гуляя вечером, случайно оказались на какой-то площади. Посреди был сквер и памятник. Оказалось, это памятник Кочетову! Возможно, он в тех местах родился. Конечно, мы не замедлили сняться на фоне этого мемориала, хотя "селфи" тогда еще изобретено не было.

Роман Кочетова "Чего же ты хочешь?" был настоящим пасквилем, хотя его автор был искренне убежден, что борется с ревизионизмом, западными коммунистами, нанеся им мощный, смертельный удар. В итоге получился огромный скандал с откликами в международной прессе. Советское руководство было недовольно таким неожиданным резонансом и, видимо, дало понять самому Кочетову, что он перегнул палку.

С.К.: Но сам факт того, что вы стали персонажем подобного пасквиля и невольным участником громкого скандала, говорит о многом. Значит, вас самого оценивали как очень яркую, симптоматичную для этого времени фигуру.

​В.С.: Конечно. Это случилось потому, что моя критика была основана на знании реальных фактов. Например, я издал "Что делать?" Ленина с материалами полемики, возникшей в российской социал-демократии вокруг этой книги, а также материалы философской дискуссии тех лет вокруг "Материализма и эмпириокритицизма". Большой интерес вызвала и моя книга, посвященная теоретическим проблемам романа в связи с докладом Георга Лукача о романном жанре. Живя в России, я не только встречался со многими значительными людьми, читал, но и собирал журналы и книги 1920–30-х годов. Так что все мои статьи были подробно документированы, и оппоненты чувствовали, насколько они уязвимы. Мои "удары" были трезвы и конкретны. Не случайно, что еще когда я окончил университет и через компартию получил аспирантуру в Москве, уже тогда руководство ЦК КПССС не хотело меня пускать в страну на основании моих статей в Il Contemporaneo. Меня всегда удивляло, как быстро они раскусили "подлинного Страду", нюх на "врагов" у них был чудовищный, просто дьявольский.

С.К.: Давайте вспомним о том времени, когда вы познакомились со знаменитыми "формалистами" – Виктором Шкловским, Виктором Жирмунским, Романом Якобсоном. Последнему в 1960-е годы вы даже предложили написать о евразийстве для издательства "Эйнауди". Сочувствовали их взглядам, нетрадиционной методологии в литературоведении?

В.С.: Это действительно так. "Формализм" был одной из тем моей диссертации "формализм". В 1920-х годах "принцип партийности" еще не утвердился окончательно в культуре, влияние идей Ленина на литературу было очень ограниченным. Тексты, книги "формалистов" в 1960-х были уже большим раритетом, я собирал их с трудом, и моей задачей по сути была реабилитация их идей. Это не могло не вызвать реакции в МГУ, в частности, у моего научного руководителя А. Метченко, считавшего, что "формалисты" были разгромлены, а сейчас торжествует марксистско-ленинская идеология. И все же мне удалось тогда познакомиться с теми формалистами, кто еще был жив. Например, мы часто встречались с Виктором Шкловским, Виктором Жирмунским. С Романом Якобсоном я познакомился в Италии, когда работал в издательстве "Эйнауди". Тогда Запад был абсолютно незнаком с идеями евразийства. Я читал Николая Трубецкого, его труд “Европа и человечество”, получив фотокопию книги из Праги, и сказал Якобсону о своем намерении издать ее итальянский перевод у Эйнауди. Помимо "Европы и человечества" в книгу вошли и другие работы Трубецкого. Книга вышла в 1982 году в переводе моей дочери Ольги Страда и получилась очень хорошая. Встал вопрос о предисловии: кто может его написать? "Кому, как не Якобсону?" – предложил я. Позже статья Якобсона была опубликована и в мюнхенском журнале "Вторая навигация".

Еще одна важная для меня встреча – с культурологом и семиотиком Юрием Михайловичем Лотманом. По моей инициативе и с моими предисловиями в Италии вышло несколько его книг. Лотман вместе с Борисом Андреевичем Успенским приготовили специально для издательства Эйнауди сборник работ русской семиотической школы. Незабываема встреча с ним и с русскими и чешскими коллегами в Праге на симпозиуме во время Пражской весны, когда уже пахло советской интервенцией.

С.К.: Было бы крайне интересно услышать историю вашего знакомства со столь значительной фигурой для истории русской культуры, как литературовед Михаил Бахтин.

​В.С.: История очень сложная, хотя и крайне интересная. В тот момент я собирал литературу 1920–30-х годов, советскую и досоветскую, посвященную Достоевскому. У меня был один знакомый из ЛГУ, который помогал мне разыскивать ее в обмен на книги по европейскому искусству ХХ века. Среди них оказался некий таинственный текст о Достоевском какого-то Бахтина издания 1929 года. Его книга разительно отличалась от всех других. Однажды, гуляя с поэтом Борисом Слуцким, я поделился с ним своими впечатлениями о "некоем Бахтине", его уникальном новом подходе к литературе и посетовал, что тот, наверное, уже погиб или умер. "Да что ты такое говоришь, Витторио! – воскликнул Слуцкий. – Бахтин живет и преподает в Саранске, в Мордовии". Я крайне удивился, тем более узнав, что в Москве есть целая группа молодых литературоведов, тесно с ним связанных. Через них я и обратился к Бахтину. Сам поехать в Саранск я не мог, это была зона лагерей, иностранцам въезд туда был запрещен. Поэтому я написал Бахтину, что хочу издать его книгу о Достоевском в форме предисловия к собранию сочинений Федора Михайловича на итальянском языке. Бахтин ответил, что хотел бы переписать старый текст и в итоге действительно написал нечто совершенно оригинальное. Когда в Москве узнали, что Бахтин из какого-то Саранска публикуется в Италии, в "Литературной газете" появилось письмо о том, что "мы тоже должны публиковать такого талантливого автора".

С.К.: Иными словами, вы фактически реанимировали Бахтина как исследователя и опять ввели его в сферу литературной жизни?

В.С.: Получается, да. Но сам факт, что иностранец "переоткрыл" Бахтина и дал возможность ему издать книгу о Достоевском, отчасти оскорбило национальные чувства некоторых советских литературоведов. Молодые талантливые С.Бочаров, Г.Гачев, В.Кожинов, П.Палиевский из Института мировой литературы были довольно давно связаны с Бахтиным, а я, едва появившись, сразу подал идею опубликовать его на Западе. Но тут возникла проблема: переводчика для Бахтина найти было трудно, его язык крайне непростой для итальянских специалистов. Позже Клара успешно перевела, правда, другие его теоретические тексты. Именно поэтому выход итальянского издания книги о Достоевском несколько задержался. По Москве поползли слухи: на Западе бойкотируют Бахтина! Вся эта история, тщательно документированная, находится в комментариях Сергея Бочарова к полному собранию произведений Бахтина. После выхода книги о Достоевском в Италии, России и вообще в мире начался настоящий бум на этого автора.

С.К.: Но лично вы с ним так и не встретились?

В.С.: Нет, общался исключительно по телефону и переписывался. Но главное, с моего внезапного вмешательства началось истинное "воскресение" этого большого ученого.

С.К.: Уже только за это русская культура должна вам быть благодарна. Кстати, о благодарности. Знаю, вы много занимались исследованиями и переводами русской классики и современных авторов. Расскажите об этом.

В.С.: Я так много всего переводил, что сейчас уж и не упомнишь. Но гораздо больше писал о русской литературе. И если уж вспоминать о каких-то моих заслугах, то во-первых, это – создание международного альманаха "Россия-Russia". Его двенадцать номеров вышли в 1970–90-е годы. Это был аполитичный журнал, привлекавший в то время огромное внимание. Из-за отсутствия там политических тем он не был "антисоветским", но вместе с тем, там участвовали различные диссиденты и литературоведы из многих стран мира.

С.К.: Иными словами, он собирал авторов со всего мира, писавших о русской культуре?

​В.С.: Да, и самое главное их отличие – все они не могли быть напечатаны тогда в России. Там было и немало русских, живущих на Западе. Вторая моя "заслуга", если об этом вообще можно говорить, – создание в семи томах "Истории русской литературы", вышедшей на итальянском, французском и частично на русском языках. В ней разделения между русской, советской и эмигрантской литературой нет в принципе. Русская литература впервые была рассказана и воспринята в своем единстве, от самого своего начала до Солженицына. Включая, конечно же, Бунина, Цветаеву и всю эмиграцию. Сейчас это кажется естественным, но тогда было весьма неожиданно. Кроме того, я написал множество монографий по русской литературе, не говоря уж об издательском деле и организации разных симпозиумов. В частности, вместе с фондом Cini здесь, в Венеции, на острове Сан-Джорджо, проходило немало очень интересных симпозиумов с участием советских ученых. То же самое – в Риме и Неаполе.

C.К.: Среди прочих имен вы упомянули Александра Исаевича Солженицына. Расскажите знаменитую скандальную историю, когда вы согласились перевести на Запад его открытое письмо и были арестованы в аэропорту Шереметьево вместе с женой и двумя маленькими детьми.

В.С.: Дело было в 1968 году. Вообще, связь с Солженицыным появилась, когда вышла повесть "Один день Ивана Денисовича". Я написал на него рецензию для газеты L'Unita, позже переведенную на русский язык. Тогда в Праге находилась редакция советского пропагандистского журнала "Проблемы мира и социализма". В нем работал публицист Юрий Карякин, которого эта рецензия поразила своей необычностью. Он-то и передал ее перевод самому Солженицыну, и тот в свою очередь оказался под впечатлением. В рецензии, конечно, много говорилось и о содержании текста, но главное о его языке, принципиально отличавшемся от привычного всем "советского пуризма". Язык Солженицына был абсолютно свободный, народный, живой. Александр Исаевич спросил Карякина: "Как же этот иностранец смог так меня понять?!" Как националист он, по-видимому, допустить подобной мысли не мог. Несколько позже я получил от него через одного из наших друзей рукопись "Ракового корпуса". Привез ее в Италию, где она был издана в "Эйнауди" с моим предисловием. Таким образом, это стало первым в мире изданием "Ракового корпуса".

С.К.: Как же вы тогда перевозили рукопись, просто в чемодане?

В.С.: Да, в чемодане. Я знал, конечно, что это незаконно, но был уверен в моральной правоте моего поступка. Тогда мне просто повезло.

С.К.: "Шмона" не было?

В.С.: Не было. В 1968 году, когда я был в Москве, получил через некоторых друзей письмо Солженицына о "Раковом корпусе", предназначенное для L'Unita. Думаю, он тогда был накануне решительного столкновения с советской властью, пытался еще найти какой-то компромисс и писал, что роман был напечатан на Западе якобы без его ведома.

С.К.: Иначе говоря, он решил дистанцироваться от этой ситуации?

​В.С.: Да, абсолютно. Такова была на тот момент его тактика. Но тогда, в Москве, я тоже проявил некоторую неосторожность. Мы жили в гостинице, где естественно была комната для прослушек КГБ. Там, в гостиничном номере, я мог сказать что-то лишнее. Или же это мог сделать один мой молодой друг. Сейчас уже поздно искать "предателя". Но в аэропорту Шереметьево мой чемодан был немедленно вскрыт, подвергся "шмону" и письмо обнаружилось. Меня удивило, что один старейший член СП СССР, с которым мы были знакомы, увидев меня в тот момент, даже не поздоровался, зато заулыбался весьма ехидно. По ситуации было понятно, что все организовано заранее. Так что самолет улетел без нас, а мы оказались запертыми в какой-то комнате с решеткой. Весь день мы провели там, утром нам принесли завтрак.

С.К.: Сколько лет тогда было детям?

В.С.: Сын Никита был очень маленький, сейчас он ничего не помнит. Дочери Ольге было семь лет. Потом нас освободили, я нашел место в гостинице недалеко от аэропорта. Мы были совершенно без денег, так что ситуация оказалась весьма щекотливая. К счастью, нашелся друг, который помог мне деньгами.

С.К.: А посольство вас не могло поддержать?

В.С.: Нет, посольство капстраны в СССР тогда обладало другими полномочиями, да и сам я был "левый", так что положение и впрямь было щекотливым. Но все же через день мы смогли вернуться в Италию. Самое любопытное, что через месяц по почте я получил то самое злополучное письмо Солженицына! Совершенно непонятно, откуда и кто мне его прислал. У меня было подозрение, что это сделал один из таможенников, видя, что я не бандит или контрабандист. В итоге оно было опубликовано в L'Unita. Словом, история так и осталась неразгаданной.

С.К.: Скажите, а после нее вы пересекались с Солженицыным?

​В.С.: Конечно, когда я вернулся в Москву в 1990-е годы.

В 1977 и 1979 годах в Москве проходила Международная книжная ярмарка, и издательство "Эйнауди" арендовало для себя стенд, предполагая направить туда группу сотрудников, куда, естественно, был включен и я. Визы в СССР дали всем, кроме меня. Разразился огромный скандал, все газеты писали об этом, были даже выступления в парламенте. Но сам глава издательства, Джулио Эйнауди, меня не предал, сказав, что или мы едем со Страдой, или не участвуем в ярмарке. Скандал длился около двух недель, в итоге советские чиновники сдали позиции и я получил визу. И это повторилось дважды.

Когда с 1992 по 1996 год я был директором Итальянского института культуры в Москве, встречался с Солженицыным. Мы с итальянскими промышленниками организовали и вручили ему специальную премию. Затем провели большой симпозиум в Италии по его творчеству. В связи с этим в 2001 году состоялась моя самая долгая встреча с Солженицыным у него в доме в Троице-Лыкове в Подмосковье. У меня есть целый фильм, отснятый за время встречи, интервью, которое он позже включил в свое полное собрание сочинений. Помню, мы провели вместе весь день, с десяти утра до пяти вечера, пили чай на кухне, беседовали, он подарил мне свои издания с автографами. Александр Исаевич признался, что ему очень понравились мои статьи "с философским оттенком", в том числе и те, что публиковались в "Русской мысли" в Париже. Ирина Иловайская-Альберти тогда была главным редактором этой очень хорошей газеты. Конечно, мои статьи выходили не только там, но и во всей эмигрантской прессе, со всеми были близкие отношения.

Единственно, с кем у меня возникло серьезное расхождение, это с Андреем Синявским. Как-то я был у него в гостях в Париже, они с женой Марией Васильевной Розановой принимали очень радушно. Но потом он рассердился на меня по абсолютно нелепому поводу. В то время я был заведующим и профессором кафедры русского языка и литературы в университете Ca’Foscari в Венеции, и ко мне обратился в поисках работы Евгений Вагин, диссидент, в свое время выгнанный с семьей из Союза, живший в Риме. Я предложил ему место преподавателя русского языка. Он был приятный человек, хотя и страшный националист, очень религиозный. Не католик, православный. Кроме того, он был членом редколлегии журнала "Вече", издававшегося тогда в Германии. Однажды он попросил перепечатать мою статью о Солженицыне, опубликованную в итальянской газете Corriere della Sera, в своем журнале. Я согласился. Когда Синявский это увидел, он просто взорвался: "Страда перешел к националистам! Он – предатель! Я больше не буду иметь с ним никаких дел!" В такой чересчур страстной реакции было что-то болезненное. Тем более статью сопровождал комментарий о том, что оригинал написан для Corriere della Sera. Позже я пригласил Синявского с женой на симпозиум по русской литературе в Италию. Вечером, когда мы возвращались на автобусе ужинать, он продолжал: "Витторио, вы не понимаете, что такое русский национализм! Это – фашизм!" Словом, просто кошмар, после подобной сцены наши отношения закончились. Но это был короткий "недружественный" эпизод, со всеми остальными я сохранял самые теплые отношения.

С.К.: Возвращаясь к Солженицыну: он как-то благодарил вас за помощь с открытым письмом, изданием "Ракового корпуса" и за те проблемы, которые на вас тогда свалились? Он вообще был способен на благодарность?

В.С.: В данном случае да. Меня это удивило, как в свое время приятно удивило доверие Пастернака, поручившего мне после короткого знакомства переговоры с издателем Фельтринелли в связи с изданием его "Доктора Живаго". Солженицын обращался со мной ласково, хотя с иностранцами был далеко не всегда любезен. Достаточно того, что он уже согласился снять фильм со мной, где в кадре мы все время рядом, кормил нас с Кларой на кухне, очень доброжелательно разговаривал, словом, был совершенно нормальным, живым человеком. Я думал, что это заслуга его жены Наташи, поэтому в конце благодарил ее. Но она ответила, что вовсе не навязывала ничего мужу, он сам захотел со мной пообщаться. Когда Александр Исаевич сказал, что читал мои статьи "с философским оттенком", я понял, что это и определило его отношение ко мне. Возможно, у него было и чувство вины передо мной, он знал, что я пострадал из-за его письма. Об этом эпизоде он кратко рассказал в одном из своих автобиографических произведений.

С.К.: Каково в принципе ваше отношение к нему как к человеку и как к писателю? Оно наверняка тоже менялось на протяжении всех этих лет?

В.С.: Я испытываю к нему огромное восхищение и уважение, несмотря на то что не могу разделять всех его позиций. Меня удивило его сближение с властью в конце жизни, ведь он стремился быть вне политики. Таким он и должен был остаться до конца. Хотя, наверное, Фонда Солженицына без поддержки власти не могло быть в принципе. Так что в этом своем компромиссе он, возможно, был прав. Но это – отдельная история. Думаю, что он – огромная фигура в истории русской культуры ХХ века. Кстати, я перевел его "Матренин двор". Но, к сожалению, перевел, пользуясь как источником публикацией в "Новом мире", уже изрядно сокращенной и измененной. Позже "Матренин двор" вышел в более полном авторском варианте.

С.К.: Думаю, когда вы начали читать раннего Солженицына, это было сильным потрясением?

В.С.: Конечно, было потрясение, но у меня возникло подозрение, что хрущевская интерпретация его была поверхностной. "Ортодоксальные" критики Солженицына раскусили его, чувствуя, что он – огромная сила, которая просто не сможет оставаться в рамках "разоблачительных" повестей, но у него есть еще что-то большее в голове. И действительно, позже он стал тем Солженицыным, которого мы знаем сейчас, со всей его публицистикой, "Письмом вождям Советского Союза", "Архипелагом ГУЛАГом" и т.д. Это еще больше привлекало меня к нему, я чувствовал, у него впереди будущее, СУДЬБА. В то время как Пастернак кончил романом "Доктор Живаго", Солженицын опубликованными в Советском Союзе произведениями только начинал свой огромный путь. Поэтому удивительно, что Хрущев, человек совершенно некультурный, преследовал Пастернака за "Живаго" (а мог бы его и принять, избежав международного скандала) и, наоборот, совершенно не понял Солженицына. Хотя не понял, и слава богу! Он принял его за простого бытописателя гулаговской жизни, не распознав в нем настоящей бомбы.

С.К.: Но вы же сами встречались однажды с Хрущевым? Каким он вам показался?

​В.С.: Это была своего рода авантюра. Когда я работал в издательстве "Эйнауди", и у нас иногда появлялся представитель "Международной книги" некто Гусев. Однажды он поинтересовался у меня, отчего мы не хотим издавать, к примеру, Никиту Сергеевича? Нам организовали с ним интервью, которое могло бы действительно стать заметным политическим событием. Главе издательства, Джулио Эйнауди, идея понравилась. Не то чтобы он был сторонником Хрущева, но отлично понимал, что это может стать большой издательской удачей. Поехали в Москву – Эйнауди с женой, его заместитель и мы с Кларой. Здесь нас ждало первое разочарование: мы поняли, что Гусев нас обманул. Приехали вечером в гостиницу, отправились ужинать, вальяжный Эйнауди заказал хорошую еду, икру, выпивку, настроение у всех было мажорным. В конце ужина официант приносит огромный счет, и все оказываются в шоке. Наличных денег ни у кого не было, ведь мы были приглашены как гости! А кредитных карт не принимали, даже не знали, что это такое. Клара как могла успокоила официанта, и тот отпустил нас. Потом Эйнауди пришлось отправлять телеграмму в Турин, чтобы ему переслали деньги. За ужин мы расплатились на другой день, поняв, что вся эта "официальная" встреча проходит за счет издательства. Потом мы все-таки оказались в Кремле, в кабинете Хрущева. Эйнауди привез ему в подарок гигантский трюфель из пьемонтского городка Альба.

С.К.: А Хрущев вообще знал, что это такое?

В.С.: Не знаю. Во всяком случае, Никита Сергеевич посмотрел на гриб с огромным изумлением и передал его поскорей своему помощнику. Мы сидели в кабинете минут сорок. Все это время он говорил буквально беспрерывно. На встрече присутствовал переводчик. Потом он подошел ко мне и поблагодарил, что я не прерывал его, если перевод был не вполне точен. Такой беспрерывный поток речи переводить непросто.

С.К.: А о чем говорил Хрущев?

В.С.: В основном о сельском хозяйстве, о кукурузе, о каких-то реформах, остального я уже толком не помню.

С.К.: В общем, ничего фундаментального и интересного?

В.С.: Нет, абсолютно. Общие слова про дружбу с Италией. Нормальная официальная речь, но чересчур длинная. Нужно же как-то себя контролировать, но он не мог. От встречи у нас осталось некоторое разочарование, все ждали чего-то более содержательного, серьезного, интересного, живого. В финале нам всучили какую-то официальную бумажку, условный текст интервью. Забавная встреча ждала нас внизу, в гардеробе. Эйнауди сам был сухощавый, изящный человек, а его помощник, наоборот, высокий и импозантный. Гардеробщик буквально бросился с объятьями к заместителю, думая, что это – главный человек в делегации.

С.К.: Похоже, впечатление масштабной личности Хрущев на вас не произвел?

В.С.: Нет, абсолютно. Для меня он был только антисталинистом. В начале, еще до нашей личной встречи, я к нему относился положительно, даже с восторгом, как к разоблачителю сталинского режима. Потом понемножку потерял к нему всякое доверие. Но осталась память о начале оттепели.

Окончание следует