В марте 1953-го умер Сталин, а через несколько месяцев в ссылке скончался Арон Дашевский, один из арестованных в 1937 году "врагов народа".

65 лет спустя сын Арона Дашевского, Михаил, открывает в Праге выставку своих фотографий "Родная земля". Это образы советского XX века, "затонувшего времени", как называется один из его альбомов. Портреты советского человека – трясущегося в набитом автобусе на службу, перебирающего гнилую свеклу на овощебазе, шагающего на первомайскую демонстрацию, находящего отраду в скверном алкоголе. Неудивительно, что до распада СССР Михаилу Дашевскому удалось опубликовать всего одну фотографию.

Свою манеру Михаил Дашевский называет документальным импрессионизмом. "Это "схваченные", а не поставленные ситуации и образы". Одним из своих учителей он считает Уильяма Кляйна, снимавшего и в СССР.

"На снимке изображен стол, накрытый плюшевой бархатной скатертью, за столом сидит президиум профсоюзного собрания. Рожи, конечно... Рядом сбоку сидит тетка, похожая на Надежду Константиновну Крупскую, и записывает – ведет важный протокол. Стоит трибуна, а за ней мужик. Рот у него разинут – он произносит что-то в микрофон. За всем этим висит видавший виды, неоднократно бывший в употреблении бугристый портрет Владимира Ильича Ленина с боковым освещением. Я посмотрел на этот снимок и подумал: "Боже, какой я все же урод! Я это вижу 2–3 раза в год, почему какой-то Кляйн приехал в Москву и сразу это снял, а я куда смотрел? Почему я-то этого не снимаю?" И потом попались мне еще две его фотографии: одна – какая-то толкотня, а там тетка с жутким взглядом, какой- то парень в серой кепке (1961 год), другая – зал ожидания на Киевском вокзале, какой-то мужик с двумя шляпами на голове, старуха с пустым взглядом, еще смазанная фигура (1959 год). Как Кляйн увидел это? Он же никакой не антисоветчик, не со специальной целью снимал, просто среагировал изобразительной формой на такие контрасты людей! Вот эти люди – он просто их "вспорол" и показал их суть. Потрясающе! Это был для меня очень сильный удар по мозгам".

В разговоре с Радио Свобода Михаил Дашевский рассказывает о своей жизни и о том, как появились фотографии из цикла "Родная земля". ​

– Я родился в 1935 году, а отца взяли в ночь на 1 мая 1937-го. Он работал в НКВД, в иностранном отделе. Его угораздило поругаться с одним сотрудником, а у того брат был замом генерального прокурора. Поэтому отца отправили на отстойное место, чтобы не уходил далеко: начальником секретариата наркома авиационной промышленности. Потом его забрали.

Мама снимала дачу, а у меня была скарлатина с воспалением легких: непонятно, почему выжил. Туда нагрянули эти ребята, чтобы решить вопрос: жену врага народа забрать, а ребенок сам подохнет. Мама в истерике забилась, и почему-то ее оставили в покое. Потом всю жизнь тряслась в страхе.

Сестра отца тоже работала с ним. К ней пришел начальник и сказал: "Слушай, Рая, твоего Арона взяли, давай вали отсюда, пока не поздно, чтобы не взяли и тебя". Она спаслась, а этого начальника потом расстреляли.

Отец сидел в камере с латышом из латышских стрелков, которого приносили после допросов в черт знает каком состоянии. Поэтому, видимо, отец сразу всё подписал. Ему дали 10 лет, написали "без права переписки", но не расстреляли, а послали на строительство дороги Котлас – Воркута, на костях вся эта дорога. У него была врожденная техника игры на фортепиано, абсолютный слух и не сильный, но очень красивый голос. Я подозреваю, что это его спасло: ведь в лагерях устраивали концерты.

В 1940 году мама с отцом развелась. Иногда с какими-то зэками, которые приезжали в Москву, доходили записочки. Через 10 лет отец вышел и получил пожизненную ссылку в радиусе ста километров от того места, где сидел. Это было в Ухте. В 1949-м мы с мамой к нему поехали.

Он работал мастером на сажевом заводе. Железный барак, идут в несколько ярусов трубы с дырочками, в которых горит газ коптящим пламенем. Над каждым слоем противень, на котором эта копоть собирается. Вот он ее достает, стряхивает – чтобы делать резину, нужен такой молекулярный по сути дела уголь. Резина нужна для колес, а колеса – чтобы возить ракеты, военная промышленность. Мастер подходит к глазку и смотрит, как горит, он подкручивает или не подкручивает. Там температура тысяча градусов, у окошечка температура примерно градусов 60–70, а в центре между бараками – зима, минус 20. Минус 20, а потом плюс 50, от этого у него атеросклероз там развился.

Два раза ему разрешали, в 1950–51 и 52 годах, поехать в Кисловодск, в санаторий. Он ехал через Москву, но не зашел в нашу коммунальную квартиру, потому что его сразу бы запродали, там недолго разбирались. Потом он работал геологом, и его приятели выбили ему освобождение "минус 17 городов". Руководитель этой партии сказал: поезжай ко мне в Черкассы, там отдохнешь и придешь в себя. Но у него случился инсульт при посадке на трап самолета. Тетка к нему тут же полетела, посидела с ним неделю в больнице и похоронила.

Реабилитацию мы получили чуть раньше прочих, в 1955 году. Мне тогда было 20 лет, нам заплатили компенсацию – тысячу семьсот рублей, на эти деньги купили демисезонное пальто, в котором я проходил оставшиеся годы.

Смотреть в архивах ФСБ его дело я не пытался. Мама сказала, что там вообще ничего нет, два листика каких-то. Даже не было обвинения в создании антисоветского центра и прочей фигни. У меня тут двойное чувство. Что он делал в НКВД, я не знаю. Это только называется Иностранный отдел, а они там занимались хрен знает чем.

В общем, грязное дело. Человек работал там, куда его выбросила жизнь.

Когда я делал подборку "Власть", там каждый отметился. И Брежнев, и Хрущев, и Горбачев. Есть и ботиночки Ленина: 1962 год, футбол СССР – Италия, мы выиграли 2:0, толпа стояла, вышла со стадиона, а там Ленин стоит. И Сталин тоже есть. Это было снято в 1963 году: бетонная стена щербленная, какой-то храм около Марьиной рощи, кто-то выцарапал "Сталин 1953". А я снял, потому что было косое освещение, трещинки – это все играло.

Я учился в Большом вузовском переулке, в 327-й школе. Был разгар антисемитской кампании. Но у нас все-таки была центральная школа: приходишь в класс, и никто тебя жидом даже не думает обзывать. У нас еврейка была англичанка, а историком был польский еврей, который из разбомбленной тюрьмы успел сбежать не на Запад, а на Восток.

Сталина я в гробу видел. Мы пошли через Трубную. Лавина, вход на улицу Пушкина, там нас мотало часа четыре. Идет толпа, по улице Пушкина вниз спускается народ, который идет в Колонный зал, а тут такая маленькая щелочка, там стоят студебеккеры, солдаты. Народ же простой, далеко еще до скорбного места, поэтому шутки какие-то, анекдоты. Прорвали. А перед следующим рядом студебеккеров толпа остановилась, ее тут же сформировали в очередь и стали пропускать. В один из таких прорывов я и попал. У всех скорбные рожи появились. Мы подошли к дверям, там час еще промерзли. А тут уже пора в школу. Прибежали, сели на заднюю парту. Пришла училка математики: "Это что там такое сзади творится?" – "Они через Мавзолей прошли". – "А, ну пусть тогда спят". Мое прощание со Сталиным было совершено как положено.

Я стрелял, у меня был второй разряд по пистолету. Один из членов нашего клуба сказал: "Поступай к нам в Институт геодезии и картографии. Не беспокойся, нам нужны стрелки, тебя примут". Я, воодушевленный этим, пошел на собеседование. В зале вызывают по одному, сидит ректор, сидят все деканы. А я написал в анкете, что отец несправедливо репрессирован. Он говорит: "Мы вас не примем на этот факультет. Вас даже через проходную не пропустят на завод, где мы практику проходим. Туда не пускают таких".

Он не сказал "евреев". Это был август 1953 года, Берию шлепнули, Сталин тоже отошел, и этот вопрос как-то зашатался. А тут просто чисто формальные обстоятельства: отец, видите ли, "несправедливо сидит".

И я поступил в МИСИ. Идет распределение, я сказал, что я хочу поехать на Сталинградскую ГЭС. Проектирование вел "Гидропроект", это была эмвэдэшная организация. Когда объявили, что Дашевский, отличник, просится на Сталинградскую ГЭС в группу рабочего проектирования, представитель "Гидропроекта" говорит: "Он что, еврей?" А ему отвечают: "Да вы что!"

Первый аппарат мне подарили в 1950 году, это был "Комсомолец", он же "Любитель". В институте курсу ко второму у меня появился "Зенит". Я снимал то, что мне было интересно. Интересна мне было укладка бетона на Сталинградской ГЭС, перекрытие Волги, как вяжется арматура, не более того.

А когда я вернулся с Братской ГЭС, это был декабрь 1960 года, я стал потихонечку снимать жизнь. Мой приятель говорит: "Слушай, я посмотрел твои снимки, они приличные очень. Что ты тут шляешься с фотоаппаратом, иди в фотоклуб "Новатор", там научат тебя уму-разуму". Все, кто устроился в редакции, через два-три года увяли совершенно, все почки творческие им посрезали эти редакционные задания. А я пришел в "Новатор", там руководители дореволюционной выпечки, прикладники-фотографы, которые никогда в прессе не работали.

Один из наших, капитан первого ранга Огасьянц, работал в Генштабе ночным дежурным. Каждую выставку принимают представители райкома партии. А тут моряк в форме, ты же не будешь ему говорить, что ваши работы все надо повыкидывать – как-то неудобно. Поэтому Огасьянц нес два дежурства: одно ночное в Генштабе, а другое во время выставок, когда являлась смотровая комиссия. Вот приходит третий секретарь по идеологии, с халой на голове. Фотография: Красная площадь туманная, Мавзолей контуром, и один человек стоит. "Что это за картинка?". Наш отвечает: "Пришел человек посоветоваться с Лениным". – "Не знаю, не знаю, там очередь стоит. Что это такое – один человек пришел посоветоваться? Убрать эту картину". Вот на таком уровне. Я уже не говорю про обнаженку, вообще за семью занавесками прозрачными, все равно не годится. Если грудь выступает – это нельзя.

Эта фотография Мавзолея сделана в день падения Хрущева. 1964 год. Почему она такая интересная? Тетка на Мавзолее с метлой, а вокруг гэбэшники в шапках типовых: все разные, но в то же время одинаковые.

Я подошел к киоску, разворачиваю газету: Хрущева сняли. А я с аппаратом вышел по улицам поснимать. Нет, надо идти на Красную площадь: не может быть, чтобы там ничего не было. Прихожу, Красная площадь с этими гавриками, у них разные костюмы, разные шапки, но всё понятно. А там как раз прошел дикий ветер, листья ободрал, надо было подмести Мавзолей. Я когда эту тетку увидел, у меня сердце затрепетало от счастья.

Снимок с Брежневым, это 1968 год, у меня был "Таир-3", дудка такая здоровая. Нас в институте заставили поддерживать порядок при входе на Красную площадь, потому что не хватало дружинников, а надо выгребать пьяных с демонстраций и прислонять их к решетке Александровского сада, чтобы они там дышали спокойно, не мешали празднику. Мы всех собрали, пришел милиционер, говорит: "Ребята, вы хорошо поработали. Кто хочет, идите домой, кто хочет, идите в первом ряду, там вся трибуна занята, всех увидите".

Я пошел, а там стоят рядом с Брежневым "наши" чехи. Я отошел подальше от первого ряда, прислонившись спиной ближе ко второму, встал, сделал четыре снимка и пошел дальше. Я ведь стрелял когда-то, знаю, что такое стрельба стоя, прямо так "тых, тых, тых". Никто меня даже не остановил, потому что первый ряд стоит, а второй ряд смотрит за своим вторым. А Брежнев увидел, чем я занимаюсь, Индре показал пальцем: смотри, говорит. Я это снял. У Косыгина рожа на боку, ради этой рожи вся фотография и сделана.

​Очень жизнеутверждающая фотография: 15 тысяч человек голосуют за Ельцина. Прошел слух, что у метро "Красногвардейская" будет выступать Ельцин. Как раз его только из политбюро вытурили, у него полуинфаркт случился, он в больнице лежал, вышел из больницы. Мы встретились с Валерой Блумштейном на "Речном вокзале". Я говорю: "Валера, ты можешь себе представить, что два еврея в субботу едут на другой конец Москвы на политический митинг?" Мы заржали и поехали. Там, поскольку меня приняли за корреспондента, выделили место, чтобы я встал. Зачитали какое-то клеветническое письмо против Бориса Николаевича и ответ общественности. Парень, который вел это все дело, говорит: "Кто за наш ответ, прошу поднять руку!" Они как вздернули все руки. У меня по спине мурашки – 15 тысяч сразу! Мы такого не видали в те времена. Успел снять.

Паша Ивченко, у которого был "Никон", сказал: "Ребята, что угодно, но японца надо купить". Японца я достал только в 1989 году, когда мне разрешили поехать в Америку. Купил задешево в магазине широкоугольник для "Салюта": может быть, я там что-то такое выменяю? Приехал в Чикаго, там Лева Раздольский, мой приятель, я говорю: "Лева, я такую штуку задумал, мне нужен "Никон" самого простейшего вида". "Ты сумасшедший, – говорит, – тут ничего не продашь, все продается в магазинах". Пошли мы с ним в фотографический магазин, а хозяин там еврей. Я на своем узбекском английском, как я его называю, ему объяснил, кто я. Он посмотрел: "У вас объектив потрясающий. Я, конечно, вам полную стоимость дать не могу, но могу вам дать механический "Никон FM3". Я там умер от счастья, больше мне ничего не надо было в жизни, потому что это был настоящий "Никон", рабочая лошадка с металлическим затвором. При минусовой температуре он работал как часики, ему было совершенно наплевать, ничего не замерзало, затвор был не матерчатый, а металлический. Я даже боялся им снимать, снимал сначала "Зенитом", потом стал снимать "Никоном".

А это февраль 1992 года, недолго музыка играла, какая-то слякотная снежная погода, хмуро, печально. Я снимок сделал и потом подумал, как его назвать. "Новая Россия": вот она вся начинается теперь, вылезла вся счастливая и свободная на голое место. Тогда я не знал, как будет. Потом более-менее узнал.