К 80-летию литературоведа Александра Парниса.

Иван Толстой: Наши слушатели, возможно, знают, что литературовед Александр Ефимович Парнис много раз выступал в наших программах. Мы отмечали его 70-летие и 75-летие, и вот теперь – новый славный юбилей. Но прежде чем мы перейдем к беседе с Парнисом, хлебниковедом и мандельштамоведом, несколько слов об Александре Ефимовиче из сборника статей, вышедшего пять лет назад в московском издательстве "Три квадрата" и называвшегося "Авангард и остальное". Приветствуя Парниса в своем оммаже, Вадим Скуратовский в 2001 году писал об очень юном Парнисе (начала 1960-х), который только приступал к изучению творчества своих героев:

"Вот тогда-то и появились первые партизаны униженной, а то и вовсе исчезнувшей памяти. Прежде всего литературной. Вот тогда-то недавний киевский школьник Саша Парнис, задолго до своего превращения в маститого Александра Ефимовича Парниса, и остановил свой еще полудетский зрачок на том, чего уже вроде бы и не было. Увидел то, чего не было видно.

(…)

Что ж, для меня так и останется загадкой, отчего и почему тот киевский школяр, не обинуясь, решительно, с поразительной биографической последовательностью, взял на себя труд по вспамятованию забытого. Труд в тех условиях и тяжкий, и неблагодарный, а подчас и опасный.

Может быть, юного Парниса подвигла на этот труд его "учительная" фамилия? В древней по своей образности бабелевской "Конармии" есть и такая метафора: "мозг, вступивший в борьбу с забвением"…

Для меня столь же загадочно, сколь и очевидно, что в своей "борьбе с забвением" Парнис, еще дебютантом, избрал самую трудную, самую загадочную фигуру русского авангарда, а может быть, и всей мировой литературы: Хлебников.

Одно из самых трогательных – и самых мучительных – в той литературе стихотворений:

Мне снилось: Хлебников пришел в Союз поэтов,

Пророк, на торжище явившийся во храм…

Нагую истину самим собой поведав,

Он был торжественно беспомощен и прям.

Это – асеевские строки, появившиеся в феврале 1962-го, аккурат перед первым хрущевским погромом своеручной его оттепели. Говорят, что сейчас же, после публикации тех строк, Роман Якобсон отбил их автору восторженную телеграмму. Но все тамошние орудия близящейся "идеологической кампании" уже были изготовлены=подготовлены.

И вот именно тогда А. Е. Парнису "приснился" Хлебников.

И все же – отчего именно Хлебников, а не другой, более доступный поэт русской литературной атлантиды, чьи очертания с трудом, но наконец-то начали проступать в ту пору?

(…)

Начался – не столько текстологический, сколько текстовзыскующий эпос Александра Ефимовича, длившийся десятилетиями. И, кажется, все еще продолжающийся. Тысячи и тысяч коллизий вокруг этих поисков".

Теперь наша звуковая цитата из программы 2008 года, то есть десятилетней давности. Александр Ефимович – сам о себе.

Александр Парнис: Мои корни с Украины, я родился в маленьком местечке Дунаевцы, сейчас малоизвестном. Хотя в паспорте почему-то записано, что место рождения – Винница. Отец мой работал учителем математики в школе, и, когда мне еще не было года, уговорил мать переехать в Винницу. Эта путаница происходит не только со мной, она произошла и с великим русским поэтом Хлебниковым. Сначала везде, во всех биографиях, писали, что он родился в Тундутово, а когда я поехал в Калмыкию в 1971 году, я обнаружил, что Хлебников в Тундутове не родился, а родился в соседнем селе, которое сейчас называется Малые Дербеты. Вот так бывает в жизни.

Иван Толстой: Что же дали вам родители, чему научили вас, как пытались наставить на правильный путь?

Александр Парнис: Они не очень слушали меня. Мне было три года до начала войны, и я себя, к сожалению, не помню в трехлетнем возрасте. Но уже позже отца призвали на фронт, он воевал в Сталинграде, а мы с мамой эвакуировались на Северный Кавказ. Я там провел свое детство, и там мы встретили день победы. Помню, смотрели через год фильм "В шесть часов вечера после войны". Там я даже в школу не пошел. Потом, сразу после войны, мы возвращались на Украину, и почему-то через Москву. Застряли в Москве, и здесь я пошел в первый класс. Мы нашли здесь родственников, жили у них где-то на Бауманской в подвале, и меня там направили в школу, чтобы не опаздывал.

Иван Толстой: Но в Москве вы недолго оставались?

Александр Парнис: Мы не застряли. Буквально через пару месяцев отец поехал в Киев искать место работы и нашел. Я пошел в школу, по-моему, 77-я школа была, потом она стала вечерней. Но поскольку у нас не было жилья в Киеве, мы не могли там жить. Мы поехали к маминой сестре в город Узин. Тогда это было село, а сейчас оно стало известным городом благодаря космонавту Поповичу, который тоже из Узина. И я там учился до 5-го класса.

Иван Толстой: А потом – в Киев?

Александр Парнис: Потом перебрался в Киев. Отец смог, со всякими сложностями, правдами и неправдами, купить небольшой флигелек во дворе какого-то дома, ужасный, типа сарая, и вот там мы провели пять лет жизни.

Иван Толстой: Отец продолжал быть учителем математики?

Александр Парнис: Отец был учителем математики до конца своей жизни. Это его кредо и его крест.

Иван Толстой: Для того, чтобы заняться историей литературы и стать филологом, должно было в жизни что-то такое происходить и вы должны были как-то формироваться. Расскажите, пожалуйста, об этом возникновении интереса к литературе, к книгам, к писательству.

Александр Парнис: Это было, по-видимому, в последних классах школы. У меня появился интерес к поэзии, я стал собирать поэзию, о которой мало что тогда еще понимал, но уже активно собирал выходящие сборники. Это было сразу после школы, в 1955–56 году. Я стал собирать для себя какую-то библиотеку, но в основном это были книги поэзии. Я познакомился с книжниками, а это самые замечательные люди, до сих пор очень люблю такой слой читающей общественности. А люди эти знают всегда очень много, то, чего почти никто не знает. Поэтому почти каждый день около одного из букинистических магазинов Киева на улице Короленко, около книжного магазина Литфонда, мы всегда встречались. И мой интерес, мои знакомства с людьми намного старше меня, настоящими профессиональными книжниками… Я тогда познавал, что такое неофициальная литература. И тогда уже у меня был какой-то интерес, прежде всего, к букинистической литературе. И я собрал за эти годы довольно приличную библиотеку русской поэзии начала века. Хотя в Киеве мало людей собирали это. Это сейчас модно, а тогда я знал нескольких хороших профессионалов и понимал, что нужно собирать. В 1960 году вышел маленький томик Хлебникова, и с этого началась моя эпопея, серьезное внедрение в эту стихию русской книжности.

Иван Толстой: Сегодня, в 2018-м, мы поговорим с юбиляром о нелитературных увлечениях его героев.

Александр Парнис: Я человек не театральный, в театре почти не бываю, и надо было случиться, что меня попросили в Астрахани консультировать спектакль, посвященный Хлебникову, "Своя любовь". Астраханские земляки решили поставить спектакль по материалам биографии Хлебникова, о его возлюбленных. Что безумно трудно и сложно. У меня только один очерк есть о художнице Синяковой, в которую Хлебников был влюблен. Этой темы я ужасно боюсь, я документалист, как вы знаете, и мне трудно на все эти темы писать и говорить, я не умею писать о любви, это не мое. Но так получилось, что меня попросили быть консультантом этого спектакля, сказали, что он будет полностью построен на документах, ничего от себя, будет полностью посвящен адресатам любовной лирики Хлебникова. Хлебников довольно часто влюблялся, но это были безответные влюбленности. Я знаю одного или двух адресатов его лирики, которые отвечали ему взаимностью. Поэтому я взял на себя труд консультировать их и рассказать им, что я знаю о женщинах, в которых Хлебников был влюблен. Я нескольких из них знал лично, поэтому кое-что мог рассказать и объяснить актрисам, которые взяли на себя труд исполнять роль возлюбленных поэта.

Донжуанский список Хлебникова невелик. Мне удалось разыскать харьковскую героиню его стихов, начинающую поэтессу и актрису Екатерину Неймаер. Была еще знаменитая красавица, о которой Лифшиц пишет в своей книжке "Полутораглазый стрелец", Ксения Богуславская, ей посвящены несколько стихов Хлебникова. Была Надежда Николаева, которая называла себя "невестой Хлебникова". Вера Будберг, одна из знаменитых сестер Синяковых и художница Юля Самородова. И была женщина, в которую он не был влюблен, знаменитая переводчица Кафки и Воннегута Рита Райт-Ковалева. Она в молодости встречалась с Хлебниковым и написала мемуар.

Спектакль был 9 ноября 2017 года в ТЮЗе, поставил главный режиссер ТЮЗа Сергей Тараскин вместе со своими молодыми актрисами. А исполнительница роли Веры Хлебниковой была непрофессиональная актриса – это директор Музея Хлебникова Оля Кузовлева. Как ни странно, спектакль получился.

Но когда я этим занимался, я не знал еще об одном адресате хлебниковской любовной лирики. Сейчас мы готовим второй том харджиевского архива. Он сам закрыл весь свой архив на 25 лет, в будущем году кончается срок и мы полностью получим доступ, но я получил раньше, так как я имел отношение к возврату этого архива в Москву. Там оказался дневник Хлебникова, где я впервые прочитал пять или шесть записей, которые вызвали у меня шок. Упоминается женщина, о которой я ничего не знал. Я лихорадочно стал искать какие-то следы ее в лирике Хлебникова, но ничего не обнаружил. Это одна из последних его любовей, некая Марфуша, о которой ничего не было известно, даже имени ее нигде не было. У него оказалось пять записей, связанных с Марфушей:

20 сентября 1920 года. "Приехал в Баку из-за Марфуши".

28 сентября 1920 года. "Встретил день рождения с Марфушей в Баку".

7 февраля 1921 года. "День бегства с Марфушей из Кайсацкой станицы (он даже указывает, откуда она родом)".

И следующая фраза, поразительная: "Жениться!"

И об этой женщине ничего неизвестно! Я в панике стал искать. У меня есть харьковский список его знакомых – никаких следов Марфуши близко нет. Наконец, среди знакомых Хлебникова по Астрахани появилась одна Марфуша, и я предположил, что они могли быть знакомы. Хлебников имел некоторое отношение к открытию в Астрахани картинной галереи Догадина, жену которого звали Марфуша. Она была намного моложе своего мужа, может быть, о ней идет речь? Я написал сотрудникам музея. Догадин передал городу всю свою знаменитую коллекцию, сейчас она легла в основу Астраханской картинной галереи, и через год после открытия умер. А она считалась сотрудницей архива. О ней ничего неизвестно, но выяснилось, что в Баку она быть не могла, она не покидала Астрахани и, по всей видимости, в 20-х годах умерла.

Но тут я вспомнил, что я переписывался с какой-то дамой из Кайсацкой станицы, нашел мои письма к ней, и выяснилось, что я переписывался не с ней, а с ее дочерью, потому что она была неграмотная, поэтому я не запомнил ее имя. Это было тридцать лет назад. Я поднял эти письма и понял, что речь идет именно об этой удивительной женщине, это неграмотная крестьянка, о ней упоминает мать Хлебникова неожиданно в мемуарах, которые я напечатал несколько лет назад. Она была женой одного моряка, начинающего бакинского поэта, который приятельствовал с Хлебниковым, печатался в тех же бакинских изданиях, но в 30-х годах погиб, не успев написать никаких мемуаров. Я разыскал его семью, переписывался с дочкой, и выяснилось, что мать ни слова мне не сказала о своих близких отношениях с Хлебниковым, о чем говорят его записи. А вот что написала в мемуарах мать поэта в 1928 году:

"Нам рассказывал один моряк о жизни Вити в Баку перед поездкой в Персию. Витя имел массу рукописей, они лежали попросту на полу в углу. Витя, когда разговорится, толкнет носком сапога в эту бумажную гору, говоря: "Тут очень много ценных вещей". Жена одного моряка, по происхождению – крестьянка, неграмотная, но с природным умом и душевной чуткостью, говорила мужу: "Виктор Владимирович с первого взгляда кажется странным человеком, ничего не разберешь, он как бы рожден быть высоким человеком, царем или так высоко стоять над другими".

Вот какую фразу запомнила мать поэта. Но удивительно, что в 1921 году этот Александр Лоскутов вместе со своей женой из Баку поехали на родину, в станицу Кайсацкая, через Астрахань, и Хлебников дал им письмо (это мне писала дочь со слов матери) к своим родителям. Он зашел к родителям, познакомился с ними, но она в силу своей скромности не решилась зайти, ждала его на улице и с ними не познакомилась. Но фразу ее о Хлебникове Александр Лоскутов пересказал родителям поэта. Но меня больше всего поразила ее скромность, что когда я с ней переписывался, она ни слова не сказала о своем романе с поэтом. Он, видимо, предлагал ей выйти за него замуж, хотя она была женой его знакомого.

Он приехал в Баку из-за Марфуши и встретил день рождения с Марфушей в Баку. Вот такая поразительная влюбленность в малограмотную крестьянку, которая оставила след в жизни поэта. Но, к сожалению, мне до сих пор непонятно, отразились ли эти отношения в поэзии Хлебникова, я следов пока не обнаружил. Не может быть, чтобы он ей не посвятил ни одного текста. Но это – дело будущего.

К сожалению, у меня нет ее портрета. Родственники ее перестали отвечать на мои письма еще в 70-х годах, и сейчас мои попытки с их потомками установить связь (они живут в Самаре) не приводят ни к чему, они не отвечают на письма, хотя я знаю, что они живы.

Иван Толстой: Есть понятие литературного быта. А если чуть-чуть его расширить и поговорить о некоем культурном быте, об увлечениях Велимира Хлебникова? Скажите, каким он был человеком, что его увлекало, любил ли он музыку, любил ли он театр?

Александр Парнис: Мне трудно что-то сказать конкретно об этом. Если он ходил на спектакли, то это было в совсем ранний период. Хлебников в Харькове в 1919 году ходил на постановки в художественную студию, так как участницей этой студии была Екатерина Ноймаер, которая очень нравилась Хлебникову.

Но он автор нескольких пьес, он даже участвовал в постановке одной пьесы в Ростове. В 1920 году, после Харькова, он ехал в Баку и остановился в Ростове на несколько дней. Ростовские поэты в "Подвале поэтов" поставили спектакль "Ошибка смерти". Это была единственная однодневная постановка, которую организовал знаменитый поэт-"ничевок" Рюрик Рок, урожденный Геринг. Он потом эмигрировал. С такой фамилией долго не проживешь. Он в 1920-х годах издал книжку о кино, но никаких следов дальнейшей его судьбы никто не знает. А в Ростове он возглавлял группу "ничевоков" и издал "Евангелие от Рюрика Рока". В "Подвале поэтов" он организовал вместе с театральным коллективом постановку. Они потом стали профессиональными актерами, переехали в Ленинград, даже Кузмин написал об этих спектаклях несколько рецензий. Это театральная мастерская, которую возглавлял режиссер Павел Вайсбрем. Силами участников этой мастерской осуществили в Ростове одну постановку, Хлебников помогал режиссеру. До сих пор я не могу точно установить фамилию этого режиссера, есть только предположение, что режиссером был некий Надеждов, он потом где-то во Владивостоке работал, больше о нем ничего неизвестно. Хлебников консультировал этот спектакль. В спектакле участвовал драматург Евгений Шварц, он играл одного из гостей. Он был начинающим актером, но в своих записях ничего не оставил.

Иван Толстой: А насколько Хлебников был музыкален?

Александр Парнис: Слуха у него, по всей видимости, не было. Об этом мне говорили сестры Синяковы, у которых он жил в Харькове, две из них были музыкально образованными девушками. Надежда Синякова, адресат ранних стихов Пастернака, и Оксана, потом жена Асеева. Хотя мать его играла на рояле, пианино дома в Астрахани было. Но самое удивительное, что он упоминает о своем детстве на Волыни, они жили в имении князей Чарторыйских, и владелица этого имения была ученица Шопена Марианна Радзивилл. Она еще была жива, когда они поселились в ее бывшем имении, но она уехала в Польшу и с Россией, кажется, не была связана. Он в текстах упоминает Шопена, и наверняка он помнит, что в детстве судьба его свела с преданной ученицей Шопена, на руках которой он умер. Ее портрет работы Яна Матейко сохранился и находится в Кракове, в Музее Радзивиллов. Кстати, впервые я в книжке "Хлебников и Калмыкия" даю картинку сгоревшего дворца, в котором они жили. Это село Подлужное, конец 19-го века.

Иван Толстой: Как был связан Хлебников с художниками, с иллюстраторами?

Александр Парнис: Это серьезный, большой и сложный пласт его художественного наследия. Он в юности, до того как начал писать стихи, учился рисованию. Отец пригласил профессионального художника, дома было два художника-учителя. Это довольно известный узбекский художник Павел Беньков и студент Академии художеств Чернов-Плесский. Отец поэта сам рисовал, ему для его орнитологических работ нужно было уметь рисовать и он, конечно, поддерживал интерес своих детей к рисованию. Младшая сестра Хлебникова Вера стала профессиональной художницей, и Хлебников из всей семьи был близок главным образом с ней, потому что они были духовно связаны, у них были общие интересы и интерес к живописи. Он поддерживал в ней ее стремление стать профессиональным художником. Она уехала в Париж, посещала студию Ван Донгена, была его ученицей, а потом провела два года во Флоренции. Так что в семье были традиции, связанные с изобразительным искусством, и Хлебников первоначально собирался стать художником. Но отец очень хотел, чтобы он унаследовал его профессию и стал ученым, и первые два года университета он учился на естественном отделении Казанского университета. Но когда он еще учился в гимназии, он всерьез занимался художественными опытами. Но интерес его к искусству значителен, он всегда поддерживал штудии сестры и с юности дружил со многими художниками.

В 1908 году, в самом начале своей литературной деятельности, он подружился с Борисом Григорьевым. Они познакомились в Судаке в 1908 году, это был год перехода Хлебникова в Петербургский университет. И потом он всю жизнь поддерживал отношения с ним. Борис Григорьев – автор четырех портретов Хлебникова. И даже один портрет литературный: в его романе "Юные лучи", который вышел в 1912 году, один из героев навеян образом Хлебникова.

Иван Толстой: А что-то сохранилось руки самого Хлебникова?

Александр Парнис: Да, много рисунков и живопись сохранилась. В этой книжке я воспроизвожу портрет отца, свой портрет и портрет сестры – это его детские рисунки. За месяц до смерти в Санталово, куда Митурич его вывез (душеприказчик Хлебникова, он потом женился на сестре поэта Вере), Митурич рисовал баньку, в которой, увы, умер сам Хлебников, это было за две-три недели до смерти, и он, подойдя к Митуричу, сказал: "А можно я порисую?" И он на этом рисунке Митурича несколько бревен сделал карандашом.

Иван Толстой: Хлебников и книги. Понятно, что Хлебников знаменит своей безбытностью и, тем не менее, он покупал книги, коллекционировал. Была ли у него библиотека, хотя бы в его походном сидоре?

Александр Парнис: Трудно говорить о человеке, который вел кочевой образ жизни, у него не было даже письменного стола, человек бродил и пел. Он мог с собой в лучшем случае возить две-три книги, не больше. Он останавливался в любом месте, где его застанет ночь, поэтому в его вещевом мешке или наволочке могли быть две-три книжки. И все же несколько книжек сохранилось из его личной библиотеки. Но большая часть книг – это все-таки семейные. Например, сохранилось одно из изданий книги переводов Корнея Чуковского из Уитмена. Хлебников очень любил Уитмена, одно из первых изданий Уитмена каким-то образом оказалось у Хлебникова, эта книга сохранилась и сейчас находится в музее Хлебникова в Астрахани, с его пометами.

Его призвали в армию в Саратов в 1916 году, он там познакомился с одним поляком, с которым вместе служил, который подарил ему свою книжку на польском языке с надписью. Я разыскал этого поляка. Как вы понимаете, ни один от меня не уйдет, если он знал Хлебникова. Это был образованный поляк, который любил и знал русскую поэзию. Хлебников подарил ему свои стихи, рукописи, они не сохранились, но сохранился один манифест, случайно попавший в коллекцию Лидина, "Труба марсиан", с надписью этому поляку. Но Лидин не знал, кому они надписаны, там было написано: "Моему знакомому Ковалю". Коваль – это прозвище этого поляка, на самом деле его фамилия Земацкий. Он рассказал Хлебникову, что у них в студенческие было общество друзей, они объединились в "группу Ковалей". Хлебников включил его имя в свое утопическое "Общество председателей земного шара", состоящее из 317 человек. Он туда включал известных композиторов, поэтов, ученых и красивых женщин. Но, к сожалению, 317 не набралось. Но на выставке, на которой мы с вами были, было выставлено два листа из этого списка, где собственноручные были подписи участников этого общества, но фамилия Земацкий была только в печатном виде, а где он расписался – я не видел. Боюсь, что сам Земацкий об этом не знал, Хлебников мог его заочно включить.

Там были замечательные люди, например, Артур Лурье, который возглавлял Музо Наркомпроса и был близким другом Ахматовой. Он по моей просьбе написал мемуары, которые называются "Наш марш". Он в 1918 году к знаменитому стихотворению Маяковского "Наш марш" написал музыку, эти ноты вышли отдельным изданием. Весь текст Маяковского написан от имени всей группы тогдашних футуристов, а Лурье входил в эту группу. Он успел написать немало. К сожалению, они путаные, там есть ряд неточностей, но для меня это все равно очень важно. Оригинал ко мне не дошел, он напечатан в американском "Новом журнале" в 1969 году, уже после его смерти.

Иван Толстой: Вы со дна морского достаете людей, которые вам нужны.

Александр Парнис: Я поставил себе такую странную задачу. Это было, с одной стороны, безумие, а, с другой стороны, полезно. Была такая сотрудница в бывшем Музее Маяковского на Таганке, Варвара Аветовна Арутчева, которая выступила с идеей создать словарь знакомых Маяковского. По тому же принципу я решил создать словарь друзей и знакомых Хлебникова. Поэтому я наводил справки о каждом человеке, который так или иначе мог с ним пересекаться. Тогда не было компьютеров, все это было безумно сложно, но мне многое удалось. Я, например, разыскал человека, который один раз случайно видел Хлебникова в поезде из Ростова в Баку, в купе они разговорились, на вокзале расстались, а вечером, придя в бакинское отделение РОСТа, он неожиданно снова его встретил, и больше никаких встреч с ним не было. Даже если человек жил за границей. Например, я искал людей, которые могли с Хлебниковым встречаться в Персии. А не так просто было найти в Москве через сорок лет, тем более из такой закрытой страны, как Иран. И мне кое-кого удалось найти, я был у посла Ирана в СССР.

Иван Толстой: Если у Хлебникова не было письменного стола, у него наверняка время от времени был обеденный стол?

Александр Парнис: Нет, у него ничего не было. Он ушел из дома рано, когда перевелся в Петербургский университет, это 1908 год, начал самостоятельную жизнь и жил за счет денег, которые посылал отец. У отца было пятеро детей, они не все выжили, но он содержал всех своих детей, хотя все они уже были взрослыми. И в советское время он тоже помогал. Младший брат Хлебникова Александр был артиллеристом и пропал во время гражданской войны, сестра была зубным врачом, но была больна и жила в семье, а Вера жила какое-то время с семьей, а после смерти Хлебникова вышла замуж за Митурича и уехала в Москву. Так что из семьи осталась только одна Вера.

Я думаю, что у него было постоянное голодание, он все время страдал от этого. У него не было никаких заработков, он практически нигде не работал, он работал единственный раз в Астрахани, но жил тогда у родителей и проблемы этой перед ним не стояло. Он сотрудничал в астраханской газете "Красный воин" и печатался там. Но когда он жил в другом городе, он жил на случайные заработки, и ему приходилось очень плохо. Он явно был болен. По рассказам одной из женщин, с которой он жил в Харькове в коммуне (а там было человек шесть или семь, там художники жили, сотрудники политотдела, один из сотрудников привез Хлебникова, он жил вместе с ними, они его кормили), она приготовила целое ведро супа и Хлебников незаметно съел все ведро. То есть человек явно страдал серьезными заболеваниями в этом смысле. Он всегда у кого-то жил, своей семьи у него не было и жизнь была непростая. Поэтому он так рано умер.

Я хочу рассказать еще одну историю, связанную с одним архивом. За все эти годы мне удалось разыскать четыре архива Хлебникова, которые находятся не на государственном хранении, а в частных руках. Одна история с архивом, который я нашел в Баку в подвале, вычислив, что там должны быть бумаги Хлебникова. Я это вычислил, не выезжая из Москвы. На это было потрачено два года жизни. Я это говорю к тому, что люди из моего окружения знают, что я разыскиваю бумаги и материалы, связанные с Хлебниковом. Как-то мне позвонила одна моя знакомая, замечательный человек Таня Гармаш, издательница. Она сказала, что у одних дилеров есть портрет работы Митурича и, по всей видимости, у них находится тетрадка Хлебникова. Мы с внуком Митурича Сережей поехали смотреть. Это оказался известный дилер, сейчас уже покойный, Олег Лукашин, у которого оказалась большая картина маслом начала века, изображающая всадника, нарисованная в каком-то ателье. Сережа моментально подтвердил, что это работа деда. У нас не было денег, чтобы ее приобрести. Это оказалась дипломная работа Петра Васильевича Митурича, когда он кончал Академию художеств в 1913 или 1914 году.

Она мне сказала, что у этого Олега есть тетрадка Хлебникова, я помчался смотреть и знакомиться с этой тетрадкой. И был поражен! Я с ней работал, это оказалась тетрадь с пьесой Хлебникова "Снежиночка", которую я опубликовал в одном из первых своих изданий Хлебникова 1986 года. И она находилась в рукописном отделе ИМЛИ. Я пришел в ужас, поехал в архив, чтобы убедиться. Я не мог поверить своим глазам: вещь находится на государственном хранении и продается. Я спросил у заведующего архивом, и он признался мне, что несколько месяцев назад из их архива пропала эта тетрадка.

Я стал искать способы, как ее приобрести. Вместе с Таней Гармаш мы собрали очень большие деньги, заплатили, и я сказал, что верну эту рукопись в архив. И я вернул это в архив. Но меня не только не поблагодарила дирекция, а фактически выперли из института под благовидным предлогом сокращения штатов. Спасибо не сказали и деньги не вернули. Вот такие парадоксы.

Нет пророка в своем отечестве. Если бы я продал эту рукопись, я бы мог до конца жизни вместе с этой Таней жить ни о чем не думая, потому что эта тетрадка стоит миллионы. Недавно на одном из аукционов была продана книга Хлебникова с надписью за 17 миллионов! Только надпись одна. А это – тринадцать страниц, целая тетрадь!

Иван Толстой: Но жизнь исследователя связана не только с подобными драматическими эпизодами, но и с заслуженными находками и узнаванием. Вот один из парнисовских сюжетов, тоже вне письменного стола.

Александр Парнис: В 1971 году я поехал в Калмыкию в поисках места рождения Хлебникова, потому что там вопрос довольно запутанный, в биографиях Хлебникова сообщалось, что он родился в калмыцкой степи, без точного названия места. Почему-то называли село Тундутово. И когда я приехал в Тундутово, в советское время оно называлось Городовиково, я понял, что Хлебников там не родился. Во-первых, ни один человек не знал фамилии Хлебникова. Это такое русское село в калмыцкой степи в окружении калмыцких поселков, а Хлебников пишет, что он родился "в устье Волги среди исповедующих Будду кочевников". Тогда я нашел одну калмычку, которая жила в соседнем селе, и она мне указала дом попечителя, то есть дом, в котором жил отец Хлебникова. У меня тогда не было фотоаппарата, и я по глупости не мог сфотографировать. И вот через два или три года после моей поездки этот дом сожгли местные жители, хотя он простоял более ста лет. И это – единственная фотография дома, в котором родился Хлебников, случайно найденная у одного краеведа.

Иван Толстой: Как называется эта деревня?

Александр Парнис: Она тогда не имела названия, это была зимняя ставка, я даже толком не знал, что означает ставка. А это место, где оседлые калмыки во время своих кочевий иногда на зиму останавливаются в каком-то определенном месте. Но они жили в кибитках, а для отца Хлебникова был выстроен дом. Уже в советское время это превратилось в село Малые Дербеты. Но дома уже нет. Это единственная фотография дома, снятая в 20-х годах.