Проза Надежды Мандельштам как анализ политической истории ХХ века, аналог философских и исторических размышлений Ханны Арендт и Симоны Вайль. Новые вызовы Европы для интеллектуалов и критический аппарат Надежды Мандельштам: противоядие страху.
Художница Надя Хазина, ученица Александры Экстер, участница оформления первомайских шествий в Киеве. Богемный Киев 1919 года, место и сцена встречи Осипа и Надежды. Очерки Мандельштама о Киеве и театре Леся Курбаса “Березиль”. Мандельштам как глава Всеукраинского литературного комитета и автор стихов о Голодоморе. Сталинские репрессии против авангардного искусства и против Мандельштама лично.
Историзм Мандельштама и сходство его прозы с “Родной Европой” Милоша. Композитор Валентин Сильвестров: багатели на стихи Мандельштама.
Значение мемориальной доски Мандельштамам для современной Украины. Тени Осипа и Надежды как окно и зеркало для зрителя. Украинский ПЕН-центр, издательство “Дух и литера”, Центр иудаики – инициаторы проекта.
Константин Сигов, философ, общественный деятель, директор Центра европейских гуманитарных исследований Киево-Могилянской академии, директор издательства "Дух и литера"; Леонид Финберг, социолог, общественный деятель, главный редактор издательства "Дух и литера", директор Центра исследований восточноевропейского еврейства; Светлана Карунская, скульптор, автор мемориальной доски; Борис Херсонский, поэт, переводчик, член Украинского ПЕН-центра, психиатр.
Ведет программу Елена Фанайлова
Елена Фанайлова: Передача будет называться "Орфей и Эвридика", поскольку в Киеве открыта мемориальная доска Осипу и Надежде Мандельштам. Насколько я понимаю, это первая история, чтобы увековечивали не только Мандельштама, но и Надежду Яковлевну. Есть мемориальная доска и памятник в моем родном Воронеже, где они отбывали ссылку, там упоминается только Осип Эмильевич. И то, что здесь памятник двоим, это, мне кажется, чрезвычайно важная штука. Они встретились в Киеве в 1919 году, в начале мая, ему было 29, ей 19, он уже состоявшийся поэт, она художница, ученица Александры Экстер, яркая богемная девица. Потом в течение 10 лет они – довольно активные участники художественной жизни Киева. В доме на улице Марии Заньковецкой, где открыта доска, они останавливаются последний раз в 1929 году.
Это окно в то время, когда рука в руке Надежда и Осип, двое влюбленных, неразлучная пара, несмотря на ГУЛАГ, несмотря на все перипетии ХХ века, вместе
Константин Сигов: Мне кажется, это окно в то время, когда рука в руке Надежда и Осип, двое влюбленных, неразлучная пара, несмотря на ГУЛАГ, несмотря на все перипетии ХХ века, вместе. Они стали нашими вечными собеседниками, точно так же, как Данте и Беатриче, они открыты, они здесь, к ним можно прикоснуться.
Елена Фанайлова: Да, это большое окно, где две тени, мужчина и женщина, взялись за руки. И такое чувство, что либо мы на них смотрим, это театр теней, либо они отражаются в наших окнах.
Светлана Карунская: Для меня это огромная счастливая возможность встать рядом и посмотреть на мир искусства, вдохновиться им и сделать еще что-то хорошее.
Леонид Финберг: Открытие этой доски для меня – это праздник. Оба героя, и Осип, и Надежда, очень важны для людей культуры. Думаю, что Осип Эмильевич один из самых блестящих поэтов ХХ века, а Надежда сохранила его творчество и написала потрясающие мемуары, которые рассказывают об эпохе. Они увековечены в городе, где познакомились, долгое время жили, принимали участие в литературных и художественных акциях. Для нас очень важно, что это памятник им обоим, поскольку эта тема двух очень значима в культуре. Мы сейчас готовим книжку – письма Евгения Сверстюка, одного из самых сильных и известных украинских диссидентов, который недавно ушел, его переписку с женой Валерией Андреевской. Великие часто держатся за руки со своими женами, своими родными, и только благодаря этому становится великими.
Борис Херсонский: Осип Эмильевич – гениальный поэт, он русский поэт по языку, он этнический еврей. В дни, когда говорят, что Украина совершенно не признает русского языка, что в Украине растет антисемитизм, эта маленькая мемориальная доска показывает, как дела обстоят в действительности. Кто-то сказал, что Надежда Яковлевна была "берегиней" поэзии Мандельштама. Наверное, да, никакая жена не была столь предана поэзии своего мужа, как Надежда Яковлевна. И эта доска – знак преданности поэзии, знак преданности свободе и знак памяти о тех временах, когда ни о какой свободе речи не было, кроме внутренней свободы.
Елена Фанайлова: Леонид, вы тоже считаете, что это важно для современной политической ситуации? Еврей, пишущий по-русски, связанный с Украиной, с украинским авангардом, с диссидентскими слоями. Он один из репрессированных, уникальный, и в то же время один из многих, "гуртом" погибших во времена репрессий.
Леонид Финберг: Я хотел бы обратить внимание на то, что сегодня украинская культура развивается очень интересно и демократически, в ней доминирует тенденция принятия всех, кто жил на этой земле и творил на ней. Мы с Константином Сиговым издали практически все тексты Бруно Шульца, человека, принадлежавшего к нескольким культурам – польской, еврейской, украинской. В этом контексте я вижу и открытие этой доски. На открытии звучали стихотворения Мандельштама и по-русски, и по-украински, есть его блестящие переводы. Так развиваются нормальные демократические страны: великие представители культур вне зависимости от их конфессии или национальности, возраста, пола, становятся достоянием культур тех народов, которые живут на этой земле.
Константин Сигов: Мир знает и продолжает читать Ханну Арендт и Симону Вейль, и это справедливо. Несправедливо, что даже у нас люди, которые читают этих великих женщин ХХ века, еще по-настоящему не открыли воспоминания Надежды Мандельштам. Надежда Мандельштам – великий свидетель того, что происходило на "кровавых землях", которые описал Тимоти Снайдер.
Елена Фанайлова: "Европа между Гитлером и Сталиным" – напомню подзаголовок этой книги.
Константин Сигов: Да, и эту Европу между Гитлером и Сталиным она осмыслила, как мало кто это делал. Она вступала в полемику не только со сталинскими деятелями, но и с Томасом Элиотом, с величайшими мыслителями ХХ века, с Ахматовой, прежде всего со своим родным мужем, она обсуждала, с какими вызовами столкнулась европейская цивилизация в эпоху тоталитаризма. Актуализация ее текстов – эта доска, призывающая снова перечитать воспоминания Надежды Мандельштам, осмыслить ее связь с ключевыми вызовами, с которыми сегодня, в XXI веке, сталкивается вся Европа. Если это произойдет, то в каком-то смысле эта доска станет первой страницей, которая пригласит нас перевернуть другие страницы, и они помогут понять, кто такие настоящие мужчина и женщина в наше трудное время.
Елена Фанайлова: Я полностью согласна, что она мыслитель уровня Ханны Арендт и Симоны Вейль, и ее идеи, особенно высказанные во "Второй книге", корреспондируют со всей философской мыслью начала ХХ века.
Светлана, а как вы находили эти образы? Как появились эти две "милых тени"? Это связано с внутренней темой "Орфея и Эвридики" у самого Мандельштама? Известно по мемуарам, что он вдохновлялся оперой Глюка в Петербурге.
Светлана Карунская: Мир поэзии настолько всеобъемлющ и широк, что опираться только на два конкретных образа будет слишком просто. Мой мир, который родился и живет сам по себе, мир моих образов появился тоже благодаря поэзии Мандельштама. Я случайно узнала, что есть люди, движимые желанием создать мемориальную доску Мандельштама, так счастливо сложилось, что мы встретились, и те идеи, которые пришли ко мне, и идеи, которые пришли к другим людям, взаимно дополнились, и мы получили то, что получили.
Константин Сигов: Светлана на пороге XXI века сделала одну из первых интереснейших мемориальных досок на стенах Киево-Могилянской академии, она посвящена последнему ректору академии, убитому в 1937 году, Александру Глаголеву. Он, как и Осип Мандельштам, погиб во время великой чистки, и его сын Алексей Глаголев был современником Надежды Мандельштам. Эта доска появилась в 2001 году, очень тонкий и сильный образ. Статуэтка Премии Шевелева, которая вручается лучшим эссеистам Украины, это тоже дело рук Светланы. Доска Мандельштаму – это еще одна очень важная веха на новой карте памяти Киева.
Елена Фанайлова: Мне кажется, тут еще важен контекст воспоминаний о людях, которые были убиты сталинской машиной. Я в этом контексте вспоминаю и проект "Последний адрес", который существует в России, который благодаря поддержке общества "Мемориал" пришел и в Украину, в Беларусь, в Чехию. И я думаю об общем пространстве модернистской эстетики того времени, и в частности, о том, как Надежда и Осип активно участвуют в киевской эстетической жизни. Это было бурление, абсолютный авангардный рывок, пока Сталин это все не задушил. Осип написал, в конце концов, одно из первых ярчайших стихотворений про украинский Голодомор – "Тени страшные Украины, Кубани". Я вспоминаю и о харьковском авангарде, который был растоптан сталинской машиной.
Они убивали тех людей, которых не понимали, вначале это были единицы, а потом сотни, тысячи, миллионы
Леонид Финберг: Не так давно в Национальном художественном музее Украины прошла блестящая выставка живописных работ из спецхранов, куда были спрятаны большинство картин конца 20-х – начала 30-х годов. Сталинский режим, как и нацистский, не принимал эксперименты. И конечно же, неслучайно, что они убивали тех людей, которых не понимали. Вначале это были единицы, а потом сотни, тысячи, миллионы. Парадокс в том, что погиб и сталинский режим, и нацистский режим, а это искусство победило. Я надеюсь, что вскоре мы сделаем выставку "Искусство, которое победило тоталитаризм". В этом же ряду я воспринимаю и то, что сегодня в нашей жизни присутствуют имена великих русских, украинских, еврейских, польских, крымско-татарских поэтов, и открытие доски Мандельштаму я воспринимаю в этом же контексте.
Елена Фанайлова: Недавно был открыт памятник Розе Ауслендер в Черновцах, мне это тоже кажется продолжением этой линии. Моя первая книга Мандельштама – немецкая билингва в переводе Пауля Целана, привезенная матерью подруги, она была профессором филологии.
Борис Херсонский: Где авангард, там были и репрессии, авангардное искусство почти всегда было репрессировано. Но то, что происходило с Осипом Эмильевичем и Надеждой Яковлевной, не имело отношения к их связям с авангардным искусством. Это была личная месть Сталина за известные всем стихи, и "широкая грудь осетина" была чем-то непоправимым. Я думаю, что посмертная слава Мандельштама, его посмертная судьба действительно связана с интересом к тому времени, не только к сталинскому террору, но и к тому искусству, которое пробивалось "из-под глыб", как назывался сборник самиздатовской эссеистики. Первую перепечатанную подборку Мандельштама делала и размножала сама Надежда Яковлевна. Мы в нашем небольшом кругу скопировали трехтомник Мандельштама, изданный в США. Тогда это было небезопасно, одна из этих книжек до сих пор стоит у меня на книжной полке. И для меня открытие мемориальной доски – личный праздник.
Елена Фанайлова: Нужно вспомнить Карла и Эллендею Профферов, издателей Мандельштама и людей, которые оставили блестящие воспоминания о том, какой Надежда Яковлевна была уже в свои московские времена, после всех переживаний, после того, как она долго не могла найти работу, была вынуждена жить за 101-м километром, и о ее невероятном достоинстве, ее уме. Они вспоминают о ее потрясающем вкусе, когда она дважды выходила в свет с ними, как она чудесно одевалась, несмотря на то что была чудовищно бедна. Это образ совершенно несгибаемой женщины, типа Ханны Арендт, европейская еврейка, настоящий художник, настоящий мыслитель. Рискну сказать, что она важна для феминистской мысли в России и Украине, если бы такая мысль принимала ее во внимание.
Константин Сигов: В 1919 году Крещатик оформляет Казимир Малевич, мировой лидер авангарда. Три месяца спустя, 1 мая, Крещатик украшают Александра Экстер и Надежда Хазина, будущая Мандельштам. То есть она прямо участвует в образе этого города, в карнавальных действах. Театр "Березиль" – это символ того сложного узла, который связывал европейские, славянские узы. Что поражает Мандельштама? Все приехали к нам в Киев, тут Мейерхольд с еврейским театром, "Березиль", и он говорит Курбасу: "Мы одной крови!" Этот символ встречи, узла жизни, в который мы связаны, именно это запечатлевает эта пара – Осип и Надежда, и память об этой паре – в этой доске.
Елена Фанайлова: Когда я думаю о том, что он главного сказал о своей жене, а у него достаточно стихотворений, посвященных Надежде Яковлевне, приходит на ум и "Щегол" воронежского периода, и другие лирические звезды его поэтической биографии. Но, конечно же, это "Как по улицам Киева-вия…" Это трагическое стихотворение, написанное в 1937 году:
Как по улицам Киева-вия
Ищет мужа не знаю чья жинка,
И на щеки ее восковые
Ни одна не скатилась слезинка.
Не гадают цыганочки кралям,
Не играют в купеческом скрипки,
На Крещатике лошади пали,
Пахнут смертью господские липки.
Уходили с последним трамваем
Прямо за город красноармейцы,
И шинель прокричала сырая:
Мы вернемся еще, разумейте!
Это стихотворение с открытым финалом, которое Надежда Яковлевна обсуждала с Ахматовой, и у Ахматовой даже были представления, что в первых строках он может иметь в виду не Надежду, а саму Анну Андреевну.
Светлана Карунская: Образ Осипа Мандельштама хотелось увековечить в камне, потому что для него камень символичен, так назывался его первый сборник. Это очень важно, мы стремились, чтобы образ был лаконичным и сдержанным и при этом не был трагичным. У нас была задача – сделать памятник встрече, памятник любви, чтобы в этом был посыл, движение из прошлого в будущее. Они живы, пока мы о них помним; поэзия жива, пока она существует. Конечно, я нашла для себя лазейку в стихах, и для меня важно стихотворение 1920 года:
Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,
С певучим именем вмешался...
Для меня хоровод – они вдвоем, взявшись за руки. И возникает масса других стихов, но стихотворение "Хоровод теней" очень важно для меня, потому что это две тени, но мы можем встать рядом, продлить эту цепочку, они вместе с нами. Эта доска в камне – плоскость, очень сжатые возможности выражения, поэтому я использовала сочетание грубого камня и гладкой поверхности. Гладкая поверхность – это зеркальная поверхность, в которой я отражаюсь. Человек, который подходит и смотрит на эту доску, отражается. И у меня возникает в памяти стихотворение Мандельштама:
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло…
Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть.
То есть мы отражаемся друг в друге, и это бесконечное движение искусства, жизни, пока мы живем, пока мы любим, пока мы надеемся.
Елена Фанайлова: Это чудесная тема Орфея и Эвридики. Я вспоминаю фильм Жана Кокто, как Орфей входит через зеркала в потусторонний мир. Орфической теме посвящено несколько исследований творчества Мандельштама, и утверждается, что Мандельштам говорит об Орфее как об универсальном образе поэта. Не уникальном, а универсальном в революционную эпоху, в эпоху массовой гибели, в послевоенную эпоху. У меня ощущение, что в этой паре, после того, как мы знаем основные вехи их судьбы, в том числе их умственного подвига и литературного приключения, я уже не могу сказать, кто из них Орфей, а кто Эвридика, кто кого выводит из мрака смерти и кто в какой роли выступает. Надежда в последние годы становится Орфеем, который спускается в подземное царство и прилагает усилия к тому, чтобы вывести эту тень из подземного царства.
Запугивание становится нормой и телевидения, и публичного поведения тиранов, и вопрос снова о том, что из самого главного в опыте ХХ века нам пригодится в XXI веке
Константин Сигов: Одна из важнейших интерпретаций Мандельштама – прекрасная книга американского слависта Елены Глазовой "Подсказано Дантом", несколько лет назад опубликованная в издательстве "Дух и литера". Там есть то, о чем вы говорите, вписано в целом в поэтику Мандельштама. Мартин Бубер говорил о городе своей юности: "Там жили люди и книги". Осип и Надежда – это люди книг. Осип даже говорил: "Что такое биография разночинца? Это список прочитанных книг". Надо сказать, что появлению этой доски на доме, где они жили, предшествовала не только книга Глазовой, но и книга Андрея Пучкова "Киев Осипа Мандельштама". И также книга Андрея Пучкова "Просто небо", где речь идет о Мандельштамах. Когда Осип Мандельштам говорит, что Киев – самый живучий город Украины, это аванс этому городу в преддверии многих трагических его страниц. Он завершает свой очерк о Киеве словами, что есть открытость: "Бибиковский бульвар открыт не вражеским полчищам, а новым майским ветрам". То есть он помнит о том, что происходило в этом городе до большевиков, с ними, после большевиков, как кромсали это пространство. И вместе с тем он делает все для того, чтобы вместе с Надеждой они могли вывести происходящее здесь в большой европейский контекст большого времени, где Данте является собеседником, где Сильвестров может взять эти стихи, чтобы они прозвучали как написанные сегодня, в XXI веке, и были адресованы прямо прохожему, который идет мимо этой доски и является горожанином и другом всех этих горожан, имена которых мы сегодня произнесли. Это один большой город, великий город, Божий, если хотите, вместе с Августином.
Леонид Финберг: Сейчас у нас происходит смена авторитетов, смена пантеона для украинской современной культуры, демократической культуры, европейской культуры. И в этом контексте и имена Надежды и Осипа Мандельштам, и эстетика Светланы Карунской – свидетельства отхода от тех страшных этапов, 20–30-х годов. Сегодня мы переживаем период свободы и духовного развития людей и страны.
Елена Фанайлова: А что для вас в образности или историзме Мандельштама главное, что вам ближе всего?
Леонид Финберг: Я очень внимателен к диссидентскому периоду развития Украины, да и не только Украины. Недавно мы издали книжку "Диссиденты. Антология текстов", и мне абсолютно очевидно, что следующие поколения будут к тому периоду относиться не так, как мы, для них это будет история их отцов и дедов, поэтому очень важно, чтобы эта история сохранилась. В этом контексте для меня самые близкие стихи Мандельштама последних лет, его осознание трагичности этого века, хотя, безусловно, я люблю и его лирику ранних лет. Я думаю, для очень многих поэзия Мандельштама – великая поэзия, и очень важно, что многие украинские талантливые авторы ее сегодня переводят, ибо Украина постепенно становится страной, где национальная литература, национальная поэзия доминирует. Поэтому на открытии стихи и на русском, и на украинском. Если бы был мой выбор, то я предложил бы, чтобы звучала и ранняя его лирика.
Елена Фанайлова: Мы начали говорить про историческую память, и у меня в голове зазвучало: "Холодная зима, голодный старый Крым…" Мне кажется, что Мандельштам обладал очень редким даром, маркирующим гениального поэта, – он умел видеть в ходе истории что-то, что фиксируется, остается и потом влияет на следующие поколения. Но при этом он же сам не знал, что пишет стихи о Голодоморе, о том, что потом назовут Голодомором. Он не думал о том, что его стихи революционного периода точнее всего зафиксируют правду о 1918 годе, о корабле истории, и мы должны рискнуть на нем поплыть. Его стихи о первой русской революции для меня точнее стихов Бориса Пастернака. И никто не оставил памятника более точного и почти пластически ясного сталинской эпохе, чем его стихи 30-х.
Константин Сигов: Вы совершенно правы. Потом были поколения и поколения интеллигенции, которые сидели на кухнях, повторяли, как самые интимные строчки: "мы с тобой на кухне посидим". Эти детали – хлеб, нож, керосин и так далее – это стало судьбой нескольких советских поколений. Вплоть до мифологии кухни, недавно описанной Карлом Шлегелем в "Археологии коммунизма". Мандельштам дал к этому поэтические ключи. Он связал нищенский быт этих царственных особ европейской культуры. Это король Лир, по сути дела, лишенный всего, и вместе с тем со своей кухни он говорит не о том, что отобрали керосин, а он говорит:
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
То есть он видит континент и понимает, что происходит с Европой. Что очень интересно, вопреки многим стереотипам по поводу этих стихов, что открывает мелодия? Все-таки Орфей – это про мелодию, про музыку, про песню. Сильвестров говорит, что он был очень удивлен: писать музыку на стихи Мандельштама проще, чем на стихи Пастернака, которого он тоже очень любит. Мандельштам подходит по интонациям почти трамвайного нищего, который идет через поезд, через электричку или метро сегодня и просит. О чем просит Мандельштам-Орфей? Он просит:
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда...
Очень точные определения, почему эту речь нужно сохранить. Об этом просит и доска, она обращается к каждому прохожему, как нищий, который говорит о достоинстве, это первое слово, с которым нищий обращается к прохожему, и говорит: "Сохрани мою речь навсегда". И она, несомненно, достойна того, чтобы быть сохраненной.
Елена Фанайлова: Я сказала бы, что нищий еще напоминает нам о милосердии. Но мысль, что доска – это нищий, который протягивает руку, для скульптора может показаться немножко обидной. Нет?
Светлана Карунская: Я так не притягивала бы прямо, что доска – это нищий, без буквализма.
Елена Фанайлова: Представим, что в образе нищего к нам обращается Христос.
Константин Сигов: Он прямо говорит – "нищенка подруга". Это был царственный комплимент любимому человеку. Он понимал, в какой ситуации они оказались, но это абсолютно не отнимает самого высокого благородства, царственного происхождения лишенных всего Осипа и Надежды. Светлана очень хорошо сказала, что эта доска не скорбная, не горестная, а, как ни странно, радостная. Мандельштам называл Киев оазисом, он говорил: "Мы вернемся туда и пойдем с тобой на Владимирскую горку, где открывается этот потрясающий, неслыханный вид на огромную реку, на Днепр". Это открытость пространства, где люди могут быть радостны и счастливы, несмотря ни на какие скорбные, тиранические обстоятельства. Мне кажется, это удалось передать Светлане.
Светлана Карунская: Это памятник паре, памятник взаимной поддержке. Очень важно, когда в жизни рядом с человеком есть другой человек, который его понимает. И между Надеждой и Осипом было счастливое взаимопонимание, взаимодополнение.
Елена Фанайлова: Мемуары Надежды Мандельштам по-прежнему важны, она обращается к роли интеллигента, мыслящего существа во времена между двумя тоталитаризмами. А мы практически на пороге третьего в контексте и русско-украинского военного конфликта, и в более широких контекстах невероятного роста популистских правительств и в Европе, и в Америке. Вызов, который стоит перед нынешними интеллектуалами, огромен, и в этом опыт Осипа и Надежды для нас чрезвычайно важен. "Родная Европа" – это название произведения Чеслава Милоша, и для меня они стоят в абсолютных параллелях – поэты, которые мыслят как философы, и философы, которые мыслят глобально, в мировом масштабе, притом что Европа остается для них родной, семейной Европой. Это очень частная перцепция, "мы с тобой на кухне посидим", которая одновременно, благодаря этой фиксации и очень большому вниманию к частному миру человека и к его переживаниям, становится еще и глобальной, общей.
Константин Сигов: Совершенно верно. Милош – актуальнейший поэт, и совсем недавно мы об этом говорили здесь с Томасом Венцловой, его ближайшим другом, соавтором. Мне кажется, что Венцлова сегодня продолжает эту традицию Мандельштама и Милоша, он ставит вопрос о том, какие противоядия страху сегодня находит европейский человек. Нас долго не пугали, но сейчас запугивание становится нормой и телевидения, и публичного поведения тиранов, и вопрос снова о том, что из самого главного в опыте ХХ века нам пригодится в XXI веке.
Светлана Карунская: Я надеюсь, что у доски будет счастливое будущее, что тем фактом, мы ее все-таки ее сделали, мы еще раз подтверждаем: мы думаем больше о том, что нас объединяет и дает нам шанс на будущее, чем о том, что нас разъединяет.
