В столетнюю годовщину русской революции состоялось несколько научных собраний историков и архивистов, сосредоточенных на частных воспоминаниях граждан и повседневности первых лет власти Советов. “Революция и семья Осипа Мандельштама” – доклад под таким названием представил Павел Нерлер, директор Мандельштамовского центра ВШЭ, на конференции "Человек в эпоху катаклизмов: опыт 1917 года".
– В конце 2017 года было достаточно разнообразной интеллектуальной рефлексии вокруг русской революции, вокруг личных историй и переживаний людей, обращение к дневникам и документам. Что нового можно сказать (или понять) о родителях Осипа Эмильевича, как они воспринимали революцию?
– Мама Осипа Мандельштама не дожила до революции, она умерла летом 1916 года. Мандельштам и его братья сорвались на последние дни и ее похороны в Петербург из Коктебеля. Младший брат, по одним сведениям, оттуда же, а по другим сведениям – из Астрахани. Отец Эмилий Вениаминович – его Февральская революция разорила, если говорить о семейных переживаниях. Как это получилось? Незадолго до начала Первой мировой, а он же был купцом, предпринимателем, специалистом по выработке качественных кож и продуктов из них, он решил приобрести небольшой заводик в Белоострове. Белоостров – это почти на границе между Финляндией и Россией, то есть вроде бы одна страна, но в то же время весьма разные. Очень долго хлопотал об этом заводике, разные ему чинили препятствия, все это похоже было на то, что хотели каких-нибудь взяток люди, от чьей подписи все это зависело. Уже шла Первая мировая война. Он все это преодолел где-то в 1916 году. После этого уже в феврале или марте 1917 года – распоряжение Временного правительства конфисковать все. И даже то, что он вроде бы обслуживал военное ведомство, какие-то шил атрибуты, аксессуары для армии, не помогло, он лишился полностью своего бизнеса, причем именно от Февральской революции пострадал, а не от Октябрьской. После чего он в качестве эксперта по вопросам, связанным с выделкой кожи, их качеством, уже ездил от каких-то советских контор, государственных контор, трестов и смотрел, своего дела он уже не имел. Это если говорить о родителях. Но самое интересное место досталось младшему брату Мандельштама: если мы говорим о революции, он был защитником Зимнего дворца.
– Это малоизвестный, думаю, факт.
– Он был юнкером Михайловского артиллерийского училища, как раз его подразделение было среди тех, кого с большим напором, если верить кинематографу, или с меньшим напором, если верить самим участникам событий, атаковала вооруженная рабочая, не буду настаивать на этом слове, но произнесу – чернь. Собственно, все обошлось мирно, у них забрали оружие, которое при них было, не помню, были ли у них какие-то артиллерийские объекты. Это мальчишки были, собственно, юнкера. Во всяком случае, он был в этом месте в это время.
– Дальше как его судьба складывалась?
В небожители он не годится, ни по бытовой части, ни по каким другим параметрам
– Евгений Эмильевич из троих братьев был по-настоящему предприимчивый человек, целенаправленный. Он учился, во время войны он работал для госпиталей и организовывал всякие вечера, собирал средства для раненых, это первое. Он учился на медика. У него была достаточно переменчивая карьера, он работал и по медицинской части, особенно во время Первой мировой войны, потом он стал в 20-е годы одним из чиновников, такая была организация МОДПИК, объединение драматургов, писателей и кого-то еще, и он был вторым лицом в Петербурге в этой организации. То есть это организация, которая беспокоилась о том, чтобы какие-то шли деньги за исполнение произведений, как сейчас РАО. Было две конкурирующих организации, в одной из них был он. Мандельштам записался в нее, когда, например, его перевод одной из пьес Жюли Ромена захотел поставить МХАТ к 10-летию революции, как-то эта пьеса им показалась потрясающе важной. Мандельштамовский перевод фигурировал в качестве рабочего, Мандельштам вступил в эту организацию, где какую-то роль играл его брат вместе с Эфросом, Эфрос был в какой-то доле. А потом брат Евгений Эмильевич был и режиссером-документалистом, какие-то даже получал премии послевоенные.
– Удивительно то, что с ним было дальше. Если он был защитником Зимнего дворца, неужели это никак не влияло на его профессиональное положение, не пытались ли его как-то ущемить?
– Почему не пытались? Но не по этому. Три раза он сидел, Евгений Эмильевич, по каким-то связанным с профессиональной деятельностью оговорам. Один или два раза старший брат его выручил, взял на поруки. Нет, у него достаточно пестрая биография. Вообще, были непростые отношения между братьями.
Мы знаем со слов Надежды Яковлевны, как они напряглись во время воронежской ссылки, как все было непросто, когда Мандельштам с Надеждой Яковлевной жили в 1931 году и в 1930 году на Васильевском острове. Это квартира его тестя, где доска Мандельштама в Питере, в память о мандельштамовской строчке “Я вернулся в моей город, знакомый до слез”, знаменитая квартира на Васильевском. Тем не менее, много раз младший брат выручал старшего. Это были непростые, но все-таки, безусловно, тесные отношения. Не говоря уже о том, что в 1916 году, когда умерла мать, с отцом тоже были очень напряженные отношения. Напряжение началось после того, как Мандельштам вынужден был креститься. Первым съехал от отца Евгений Эмильевич, самый младший, как раз он пошел на работу в Земгор, стал получать какие-то деньги, снял Геслеровский переулок, дом 8, он был первый, кто отъехал от семьи, когда мамы уже не было в живых. Одно время Мандельштам, похоже, у него как-то фактически жил. Во всяком случае, по мандельштамовской семье проехалась эта революция таким образом. По самому Мандельштаму – это не его революция. Не то что он ее не заметил, он ее, конечно, заметил: такое событие, как отмена черты оседлости, не было для него пустым звуком. Угроза в ней оказаться двигала жизнью Мандельштама достаточно упорно и стабильно. Его революция была революция 1905 года. Ту революцию он прожил 14–15-летним мальчишкой необычайно остро, переживал ее, в нем шли те процессы, внутренняя борьба в юноше, социально озабоченном, если можно так выразиться, интересами простого народа. В каждом тогда, наверное, боролись внутри себя какие-то партии. Внутри Мандельштама это были эсдеки и эсеры, эсеры победили, но эсдеки были сначала впереди. Мандельштам только что “Капитал” Маркса не читал по подсказке своего учителя Гиппиуса. Эсдеки проиграли эсерам, в том числе не только по аграрному вопросу, но и потому, что ближайший друг Мандельштама был такой убежденный и убеждающий, с талантом такого товарищеского наставления человек, Борис Синани. Ему посвящена глава в “Шуме времени”, ему и его семье, его отцу, известному психиатру Борису Наумовичу Синани. С ним уже Мандельштама, можно сказать, занесло, ведь у эсеров не было партийных билетов, а Мандельштам говорил, и даже говорил на допросах на Лубянке, что в молодости он был членом эсеровской партии. Наверное, так и есть, раз он так ощущал. То, о чем он пишет в “Шуме времени”, говорит о близости его к эсерам, буквально организационной. Он пишет, что все люди его круга, студенты, как Николенька Ростов шел на войну 12 года, так все шли в революцию, ему казалось, что самая кульминация революционной деятельности – это боевые организации. Какой Мандельштам боевик, какой из него террорист, бомбист и все такое прочее? Но ему так казалось. Похоже, что в этом революционном служении народу его главные достижения – быть кем-то типа волонтера на каких-то эсеровских сборищах, их было не так мало. Вряд ли он добрался до Таммерфорса, это было далеко, когда был знаменитый съезд эсеров с приездом Гершуни в 1907 году. Но Гершуни жил в Выборге, когда это было, были и какие-то другие мероприятия. О Гершуни он пишет, о его лысине заметной, которую ни с кем не спутаешь. Думаю, что какие-то встречи реально были, ничего не стоило отцу Синани договориться об этом, у него в доме были такие видные эсеры в ближнем кругу, это было бы несложно, если бы он захотел. Вряд ли мандельштамовские родители знали об этом. Самое главное, мне кажется, его переживание в ту революцию – это 9 января, Кровавое воскресенье, 1905 год. Да он сам чуть не попал в эту волну. Мы знаем случайно из материалов Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, ныне Российская национальная библиотека, что 8 января Мандельштам записался в эту библиотеку, то есть был на маршруте шествия. Оно впечатлило его настолько сильно, что спустя 17 лет в 1922 году в ростовской газетке он напечатал статью об этом событии. Написано так, как если бы это было вчера, то есть очень ярко запомнил. Действительно, с этого события многое началось. И это была, видимо, какая-то внутренняя комбинация мандельштамовской революционности, его запала (кто такой Гапон, он, конечно, тогда толком понять не мог): такая власть, которая стреляет в мирную демонстрацию рабочих, не имеет права дальше функционировать, она должна уйти. Это была его пуля в стволе, или что там оружейники сказали бы. С этого началась мандельштамовская революционность, и она была интенсивной.
– Есть известный эпизод, когда родители отправляют его в Германию учиться, пытаясь его таким образом удалить от внимания охранки, потому что он участвует в эсеровских делах.
– Сначала в Париж. И ни в чем таком он сильно не участвует. В этом смысле он произнес зажигательную речь, как он сам написал, перед рабочими по поводу того, что в Государственной Думе с потолка штукатурка посыпалась, являлось ли это терактом или нет. Это его максимум реальной революционности. Но они почуяли, что что-то неладно, что его несет туда, поэтому действительно такой мотив у них был. Может быть, мама это понимала, отец точно не понимал, он очень много работал, жили они безбедно в Петербурге, он был сначала в первой, потом во второй гильдии. Не потому, что обеднел, а потому, что был определенный регламент: сначала 5 или 10 лет нужно было купцом первой гильдии, а потом можно было меньше налоги платить, и выгоднее было быть купцом второй гильдии. Все же они опасались его революционности. Но они не поняли перелома, который в самом Мандельштаме к этому времени, а это осень 1907 года, уже произошел. Революция разбудила в Мандельштаме поэта. То, что видел, слышал, читал, все эти забастовки, городские радения, сходки.
Он увидел, что повсюду были следы расправы царского правительства над крестьянами этих мест
Главное, что летом 1906 года в Зегевольде в Латвии, красивейшее место, как говорят, латышская Швейцария, там они всей семьей отдыхали, он увидел, что повсюду были следы расправы царского правительства над крестьянами этих мест в начале года. Это как-то очень его взбудоражило, пришли первые стихи. Стихи эти были совсем не типично мандельштамовские, такая смесь Надсона и Некрасова, это был очень мощный гражданский пафос: вилы, копья, как бы эта стычка. Напечатал он их в журнале училища под псевдонимом Фитиль, a propo артиллерийские дела. Таким образом в нем пробивалось политическое начало, с этого идет не просто зарождение, а уже рождение Мандельштама-поэта. Этой гражданской лирики он в свои книги не включал, это 1907 год, а 1908 годом датируются первые стихи, которые Мандельштам в свои книги потом включал. В то время он писал довольно-таки много. Интенсивность писания стихов в Гейдельберге была сопоставима только с воронежской интенсивностью. Это было очень мощно, много стихов. Он их посылал Вячеславу Иванову, Волошину. Из них, кажется, одно только стихотворение прошло внутренний фильтр, в книжку свою первую “Камень” он его включил. Неважно, во всяком случае, этот спящий вулкан стал действующим, проснулся в нем и больше уже не засыпал. Не в смысле, что он всегда писал так много стихов, а что революция как таковая, в ней он нашел и сравнился со своим призванием, было это счастье такой инициации.
– Вы сказали, что Февральская и Октябрьская революции были для него неважны – что, совсем нет? По стихам такого не скажешь.
– Даже могу с собой поспорить. Есть стихи “Когда октябрьский нам готовил временщик”, тут Мандельштам просится в такие Шенье русской революции. Но никаким Шенье русской революции он не был. Второй брат его скорее был Шенье, с противоположными взглядами. Да, у него было очень сильное чувство времени, “Шум времени” неслучайное название, он был на его гребне. Убили Линда, с которым он был хорошо знаком и дружен, на даче которого самого Мандельштама чуть не арестовали в 1911 году. Но это было уже плавание по течению истории, по этой реке. Он сам никаких активных шагов, связанных с революцией, не предпринимал, ему это не нужно было, он себя ощущал на совершенно других рельсах, на рельсах поэзии. Это было уже в нем, все остальное было вторично. Он написал вполне себе гражданские стихи: “Керенского распять! – потребовал солдат, и злая чернь рукоплескала”. Но это не зарифмованный поступок политика или гражданского активиста, а это поэт о политике, поэт о событиях, поэт, реагирующий на революцию, на ее проявления.
Обиделись за Ленина, не только за Сталина, те, кто обиделись. Сам Сталин за стихи, к нему обращенные, по-моему, не обиделся, ему понравилось
Потом ему за эти стихи попало, именно их ему инкриминировали на Лубянке вместе с другими пасквилями. То есть обиделись за Ленина, не только за Сталина, те, кто обиделись. Сам Сталин за стихи, к нему обращенные, по-моему, не обиделся, ему понравилось, иначе по-другому складывалась бы мандельштамовская судьба. Так вот, бурная река революции, еще какая, он по ней плыл вместе со всеми. Но он не пытался оказаться причастным ни к выбору маршрута этого плота или этой лодки, ни к каким-то индивидуальным шагам, он просто в ней находился. Более того, когда все устаканилось, когда образовалась советская власть, достаточно быстро он попал на службу. Сначала работал в комиссии по разгрузке Петрограда, которая готовила переезд столицы в Москву, потом сам переехал в Москву, в качестве сотрудника Наркомпроса, он там в отделе реформы высшей школы отвечал за какие-то важнейшие сюжеты, типа библиотек, хоров, это я иронически говорю. Ходил на работу плохо, к службе относился спустя рукава. Когда у него случился очередной конфликт с Блюмкиным, или еще по какой-то другой причине, может быть, это связано с эсеровским восстанием, он, испугавшись, в очень сильном нервном возбужденном состоянии, просто-напросто бежал из Москвы в Питер. Потом долго разбирались, имел ли он на это право, не надо ли его или уволить, или оштрафовать, или еще как-то наказать административно. Это все более-менее задокументировано, короткий период его работы. Потом уже гражданская война, он уехал через Харьков в Киев, встретился с Надеждой Яковлевной 1 мая. Пошла другая жизнь, стихи “Камня” закончились, начались Tristia. Переход от “Камня” к Tristia – это и есть гребни его внутренней революционной жизни, если угодно. А самый главный выброс энергии политической случился, и начало всего этого вулканического функционирования Осипа Эмильевича связано именно с революцией 1905 года. Это, видимо, как болезнь, он переболел ею и дальше уже с некоторым иммунитетом: от жизни никуда не денешься, но иммунитет у тебя есть.
– Я бы сказала, что удивительное противоречие состоит в том, что читательский образ Мандельштама – это образ поэта-небожителя, можно сказать, человека, который говорит только о высоком на странном языке. Но на самом деле он был дико политизированным человеком, с ранней юности был вовлечен в политическую активность. Правда, такое ощущение, что она никогда не занимала его полностью, и затем поэтический поток вытесняет почти все человеческое в нем.
– Знаете, в небожители он не годится, ни по бытовой части, ни по каким другим параметрам. Это в мемуарах он так рисуется, как человек не от мира сего. Есть и другие мемуары, которые рисуют его как-то иначе. Во всяком случае, некоторому шаблону представлений о романтическом поэте эти мемуары соответствовали, на нас это влияет. У него была удивительная способность оказываться не то что в гуще событий, но то ли они его притягивали, то ли он их на себя призывал, какие-то у них были свои силы тяготения. Например, смотрите, он оказался в Зегевольде, увидел расправу царского правительства – и вот его стихи. Вот он оказался в Старом Крыму в 1933 году, в домике Грина, где они жили, у вдовы Грина, с которой они дружили, и шли голодные, холодные и молчаливые крестьяне, которые спасались от Голодомора. И он пишет стихи “Старый Крым”. Конечно, это не единственная, может быть, не самая первая реакция на коллективизацию и на то, что сделали с крестьянством большевики, но одна из первых и одна из самых сильных. Все ему стало понятно. Собственно, его это лично не касалось, он туда приехал отдыхать, потом перебрался в Коктебель, сидел за столом с Андреем Белым, обсуждал какие-то высокие материи. Но в то же время в нем все время жило то, что он видел, то, что он понял, правильно или неправильно. Едва ли он мог представлять себе балансы советской внешней торговли хлебом, которые за этим стояли, но он понял, какая это трагедия, и эти безвинные люди, это он все уловил. То есть ему было достаточно очень немного для того, чтобы в каких-то эпизодических событиях почувствовать их сермяжную суть. Это касается многого. Он оказывался на перекрестке истории и поэзии, поэзии в себе и истории вовне себя.
– И в конечном итоге можно сказать, что он стал жертвой своего удивительного дара, умения оказываться на этом политическом и историческом перекрестке.
– Я не считаю, что жертвой. Во-первых, он не мог этого избежать, в известной степени он нарывался, коль скоро он что-то понял и уловил, коль скоро он что-то выразил, “Мы живем, под собою не чуя страны” – это же формула ощущения интеллигенцией, по крайней мере, себя в этом чужом и опасном государстве. Это же понял, только с другой стороны, Сталин, поэтому ему понравилось: хорошо, вот и живите, не чуйте страны, тряситесь от страха, я этого и хотел. Как это ни парадоксально, это “нарывание” Мандельштама спасло, потому что в мягком варианте ему грозил Беломорканал, или какой там канал строили, но его судьба изменилась после того, как Сталин прочел эти стихи, по крайней мере с ними ознакомился.
Это была такая как бы “сталинская премия”, которую Мандельштам получил. Но он по-другому просто не мог
Произошло большое смягчение, его отправили всего-навсего в Чердынь, а потом из Чердыни всего-навсего в Воронеж, в Чердыни ему не очень понравилось, пришлось аж из окна выпрыгивать от страха. Но это была такая как бы “сталинская премия”, которую Мандельштам получил. Но он по-другому просто не мог. Тарковский сказал: “Стихи читал чужим”. Он старался чужим не читать, он старался читать своим. Но все же читал и прочел эти стихи, которые справедливо называют в этом смысле роковыми, нескольким десяткам людей. Среди них, конечно, люди, в которых сомневаться не приходится, но там разные люди были, мы не знаем, кому он еще читал, хотя в основном этот список известен. Это и есть перекресток политического внутри и исторического снаружи, это есть некоторая особенность у Мандельштама. Может быть, это вообще призвание поэта, но оно по-разному у разных поэтов выражается, у Мандельштама просто экстремально сильно. Заслуга это или еще что-то, не знаю.
