Александр Генис: Весной этого года ушел из жизни Ричард Пайпс. Известный политический комментатор; сотрудник администрации Рональда Рейгана, повлиявший на взгляды на СССР и Восточную Европу президента – "победителя" в холодной войне; простой иммигрант из Польши, сделавший блестящую карьеру в Гарвардском университете, цитадели англосаксонской академической науки. Но главное – историк, определявший на протяжении нескольких поколений приоритетные направления исследований западных ученых, посвященных России и Советскому Союзу. Более ста ведущих изданий в разных концах света откликнулись на его кончину.
Но теперь, когда пора скоротечных некрологов кончилась, пришла пора монументального исследования, позволяющего изучить вклад Ричарда Пайпса в науку и политику в контексте его биографии, вплоть до любимой музыки ученого – оперы Моцарта “Дон Жуан”, которой мы закончим эту передачу.
Итак: личность и наследие Ричарда Пайпса. У микрофона Евгений Аронов.
Евгений Аронов: На мои вопросы любезно согласился ответить профессор университета Иллинойса Джонатан Дейли. Он был аспирантом Пайпса в Гарварде. Сейчас Дейли пишет биографию своего учителя, который работал почти до конца своей долгой – 94-летней – жизни. Две его последние работы посвящены антиподам российской политической мысли: консерватору Сергею Уварову и либералу Александру Яковлеву. Пайпс, классический европейский либерал, много занимался консервативным движением в России; в его представлении консерватизм – константа русской истории. Итак, мой первый вопрос: какова роль Ричарда Пайпса как ученого, как учителя, как политического комментатора и политического советника.
Джонатан Дейли: Ричард Пайпс, не побоюсь этого слова, был самым крупным специалистом по истории России в англоязычном мире. По количеству написанных им работ и по их охвату, то есть по разнообразию затронутых тем, причем относящихся к историческим периодам, отделенным друг от друга веками, например, Московское княжество и Советский Союз.
Место любого ученого в профессиональной иерархии определяется также числом выдвинутых им гипотез, которые коллеги, даже если они их не разделяют, не в состоянии игнорировать, – и по этому критерию Пайпс тоже стоит очень высоко. Достаточно отметить его концепцию политического устройства России как вотчинного государства, характеризующегося гипертрофией властных структур и личности правителя, с одной стороны, и слабостью сдерживающих их институтов гражданского общества и правовых норм – с другой. Почему магистральный путь развития России, при всей ее схожести с Европой, так разительно тем не менее отличался от европейского? Вот сверхвопрос, занимавший Пайпса.
При этом, хочу добавить, тяга к большим идеям сочеталась у него со скрупулезнейшим уважением к историческим нюансам, какой бы проблематики он ни касался. Будь то русская интеллигенция, частная собственность, политика Екатерины II в отношении евреев, петербургская социал-демократия конца XIX века, национальная политика первого советского правительства. Умелое соединение крупного и общего планов отличало и Пайпса как политического комментатора, вплоть до самых последних его статей о Медведеве и Путине.
Евгений Аронов: Раз уж вы упомянули нынешних правителей России, то поделюсь одним замечанием. Я разговаривал с Пайпсом несколько лет назад и, признаюсь, меня немало удивило его, как бы поточнее выразиться, очень спокойное, терпимое восприятие Путина.
Джонатан Дейли: Он старался смотреть на мир объективно, абстрагируясь от личных симпатий и антипатий. В 90-е годы Пайпс, несмотря на то, что оставался во многом типичным польским интеллигентом, которому полагается бояться России, был решительным противником расширения НАТО на Восток, считая эту политику ненужной и вредной, чреватой конфронтацией с Кремлем. Ему, если хотите, было легко понять, как расползание НАТО могло оскорблять чувства Путина.
Евгений Аронов: В середине 1960-х Пайпс оскорбил чувства советских пропагандистов книгой о дореволюционном рабочем движении в Санкт-Петербурге, в которой доказывал, что трудящиеся имперской столицы нисколько не были заражены идеями большевиков. Ответом ему был памфлет под названием "Мистер Пайпс фальсифицирует историю".
Ну а теперь поговорим о Пайпсе как об учителе.
Джонатан Дейли: Есть два типа профессоров или научных руководителей в американских вузах: один редко встречается с аспирантами, дает им свободу в выборе темы и лишь помогает раскрыть ее как можно полнее, делясь с ними своими обширными библиографическими познаниями; таким был, кстати, наставник самого Пайпса в Гарварде, известный историк-эмигрант Михаил Карпович. Научный руководитель противоположного толка окружает аспиранта вниманием и заботой, опекает, впускает в круг своих единомышленников. Пайпс однозначно принадлежал к первому типу мэтров.
За свою карьеру он выпустил в свет 63 кандидата наук. И он очень здорово посодействовал их научному становлению, если не душевно, то уж точно институционально: в 1964 году он учредил совершенно уникальный на тот момент журнал "Критика", давший возможность его подопечным знакомиться с работами советских историков и там же, в журнале, самостоятельно их рецензировать. Пайпс был главным редактором "Критики", и на этом поприще, журнальном, общение учителя с учениками было плотным и регулярным.
Евгений Аронов: Ричард Пайпс, европейский интеллигент старой закалки, нес просвещение в массы, не замыкаясь на научных исследованиях и преподавании, не так ли?
Джонатан Дейли: В 1957 году в Оксфорде состоялась конференция, посвященная постсталинскому Советскому Союзу, на которой Пайпс делал доклад, ставший самым цитируемым из всех, представленных на форуме, причем самой "Нью-Йорк Таймс". Журналисты ценили мысли Пайпса, умело облаченные в четкие формулировки, и под их очарование попали затем и политики.
В 1970 году помощница известного сенатора Генри Джексона услышала доклад Пайпса об исторических истоках советской дипломатии, рекомендовала его своему влиятельному боссу, и тот пригласил Пайпса выступить на пленарном заседании Сената. Это была первая в длинном ряду лекций, которые Пайпс читал в обеих палатах Конгресса, в ЦРУ и множестве других ведомств. Сенатор Джексон ввел его в мир большой политики, так что в 1976 году уже никого не удивило, что тогдашний директор Центрального разведывательного управления Джордж Буш-старший пригласил профессора Пайпса принять участие в коллективном диспуте независимых аналитиков со специалистами разведсообщества по вопросам советской военно-политической стратегии. Бушевские эксперты отстаивали модный тогда тезис: СССР – обычное государство, ориентированное на сохранение статус-кво и отводящее подчиненную роль ядерному оружию в своей военной доктрине. Команда Пайпса доказывала, что Советский Союз – империя, стремящаяся опрокинуть сложившийся мировой порядок и верящая в возможность победы в ядерной войне.
Об этом мероприятии узнала пресса, и известность Пайпса как политического комментатора еще больше возросла. Тот диспут имел очень большой общественный резонанс.
Евгений Аронов: Начиная с Кеннеди и Никсона укоренилась практика приглашения крупных ученых на высокие посты в госаппарат. Так Рональд Рейган предложил Пайпсу в Совете национальной безопасности должность куратора советского и восточноевропейского направлений. Испытание медными трубами Пайпс, насколько я понимаю, прошел успешно, не забронзовев. Ну а какова была реакция на его назначение со стороны гарвардских коллег? И что он сам вынес из своей работы в аппарате? Я с ним один раз очень бегло об этом говорил, и мне показалось, что он от своего чиновничьего опыта был не в восторге.
Джонатан Дейли: Со слов очевидцев я делаю вывод, что многие его коллеги были взбешены тем, что он принял приглашение Рейгана. Если бы это был президент-демократ, тогда, допускаю, реакция была бы помягче, но то, что Рейган был консерватором и "ястребом", делало его персоной нон грата в глазах гарвардских браминов.
Впрочем, я знаю, что и до этого гарвардская профессура была шокирована газетными и журнальными статьями Пайпса с их резкой антисоветской направленностью. Пайпс не был подвергнут остракизму, но его сторонились.
Должен сказать, что его это не сломило: он был сильной личностью и глубоко верил в свою правоту. К тому же у него были друзья и единомышленники, и ему было на кого опереться. Я бы вообще отнес Пайпса к нонконформистам. Без способности плыть против течения не бывает ни больших личностей, ни больших ученых. Это проявилось с особой силой в 1970–80-е годы, когда сообщество советологов и русистов сдвинулось идеологически резко влево.
Но поговорим и о влиянии интеллектуала на конкретную политику. Пока помощником Рейгана по национальной безопасности был человек, мнивший себя специалистом по СССР, Пайпса на брифинги президента не допускали. Когда помощником стал человек, мало что знавший о Советском Союзе, доступ к к первому лицу облегчился. Большая часть времени в Белом доме у Пайпса уходила на написание всевозможных аналитических справок и официальную переписку с членами Конгресса. Сам Пайпс своим главным достижением на этом поприще считал разработку программного документа, обозначившего стратегию и тактику противостояния СССР во всех областях: военной, дипломатической, экономической, культурной. Он утверждал, что тотальный прессинг вынудит советское руководство к пересмотру своей политики и вытолкнет наверх эффективного реформатора. Что, как мы знаем, в итоге и произошло.
В принципе же Пайпс чувствовал себя психологически некомфортно в аппарате, да и как он, мягкий и застенчивый интроверт, мог чувствовать себя иначе в окружении напористых и агрессивных альфа-самцов, какими обычно укомплектованы высшие эшелоны власти в любом государстве? Их обществу он нередко предпочитал работу в тиши Библиотеки Конгресса. Очень печалило его и то, что как официальное лицо он не мог свободно высказывать свое мнение, к чему, естественно, привык, будучи профессором.
Как-то в частной беседе он сказал одному журналисту, что детант мертв и что советское руководство должно выбирать между мирным сосуществованием и войной. Журналист в нарушение всяких норм обнародовал то, что поведал ему источник в приватном порядке, – и разразился страшный скандал с телеграммами-молниями буквально от всех американских диппредставительств за границей: дескать, не произошла ли в Вашингтоне смена курса?
Поэтому он с удовольствием через два года вернулся в Гарвард. Страшно далеко ему было до гарвардского коллеги и мастера аппаратной интриги Генри Киссинджера.
Евгений Аронов: Пайпс и Киссинджер были хорошо знакомы, и второй активно недолюбливал первого. Пайпс в своих мемуарах пишет, что Киссинджер как-то раз подошел к нему на светском рауте и сказал: "Дик, я знаю, как уничтожить твою профессиональную и личную репутацию". – "Ну и как, Генри?" – поинтересовался наш герой. "Заявить публично, что я разделяю твои взгляды!"
Профессор Дейли, давайте теперь поговорим о том, как случилось, что Ричард Пайпс, который опасался запятнать свое доброе имя среди независимо мыслящих советских ученых намеком на угодничество перед мейнстримом у себя в Америке, как такой "русолюб" приобрел в Союзе репутацию русофоба?
Джонатан Дейли: Ну, начнем с того, что в советские времена термин "русофоб" не имел официального хождения, вместо него циркулировала зловещая кличка "антисоветчик". Ее Пайпс, как уже отмечалось, удостоился за свою работу о дореволюционном рабочем движении в Петербурге. За несколько лет до того, в начале 1960-х, его пригласили прочесть лекцию в Ленинградском университете о столпах русской консервативной мысли, но студентам общаться с ним после выступления не позволили; доверие к лектору университетское начальство не испытывало. В середине 60-х Пайпс, с точки зрения советского официоза, уже был главным "антисоветчиком" среди западных историков, занимавшихся Россией.
Ярлык же русофоба на него навесили вообще не в Советском Союзе. Это произошло в 1974 году на Западе с подачи Александра Солженицына, который незадолго до того был выслан из СССР и которому Пайпс послал свой монументальный труд "Россия при старом режиме" в полной уверенности, что писателю-диссиденту он очень понравится. Но произошло все с точностью да наоборот: Солженицын отнесся к книге крайне отрицательно.
Я еще должен сам разобраться в причинах пайпсовской неверной оценки Солженицына. Вероятно, он полагал, что все антикоммунисты являются его естественными единомышленниками. Хотя, казалось бы, он должен был прекрасно понимать, что это не так. Ведь он участвовал в многочисленных научных диспутах о том, кто является, по большому счету, врагом Запада – Советский Союз или Россия, – и склонялся к тому, что Россия. Иными словами, он видел истоки антагонизма СССР и Запада не в марксизме, а в консервативной русской политической культуре. И тем не менее Пайпс поначалу воспринял антизападника Солженицына как своего союзника.
Я считаю вопиющей несправедливостью и нонсенсом причисление Пайпса к ненавистникам русского народа. Он ему на самом деле очень сопереживал. Пайпс не мирился с отсутствием свободы и инстинктивно сочувствовал тем, кто был ее лишен, кто был вынужден жить в атмосфере страха, как люди в СССР. Эмпатия к угнетенным была в нем настолько сильна, что когда он по делам приезжал в Советский Союз, то чуть ли не терял вкус к жизни. Пайпс не мог радоваться, когда вокруг него творился произвол. Ему было страшно обидно, что советские политэмигранты, близкие Солженицыну, полагали своим долгом его ненавидеть.
Евгений Аронов: Миф о русофобстве – не единственный, сложившийся вокруг Ричарда Пайпса. Ему также приписывают предчувствие краха СССР. Но на самом деле он этого не предсказывал, а предполагал, что Горбачев поведет страну по китайскому пути. Он не верил в возвращение России к политике экспансионизма. Пайпс ошибочно полагал, что этот сценарий нереалистичный и что Путин дальше деклараций не пойдет.
Не миф, однако, что он был толерантен к тем, с кем мог резко расходиться политически, при условии, что они были достойные оппоненты; к таковым относился, например, известный политолог, поклонник Николая Бухарина Стивен Коэн.
Удалось ли Пайпсу закрыть в русской истории какие-то темы как безнадежно мифические?
Джонатан Дейли: Ну, в истории это нереалистично: никакую тему нельзя закрыть однозначно раз и навсегда. Максимум, на что позволительно рассчитывать, – это внести вклад в формирование научного консенсуса, каким бы скоротечным он ни оказался. Это один из критериев успеха ученого.
Другой критерий – калибр вопросов, которые он поднимает. И тут Пайпс непревзойден. Интересно, можно ли также оценивать ученого по вопросам, которые он сознательно избегает поднимать, считая их малозначимыми или вообще ложными? Пайпс почти не уделял внимания экономической проблематике, но не потому, что не придавал ей большого значения, просто времени на все не хватало. Чем он вполне осознанно не хотел заниматься – так это социальной проблематикой, за что был нещадно бит рецензентами его книги о революции 1917 года. Они пеняли ему на то, что он совершенно неоправданно замалчивает роль массовых движений в революционных событиях. На что Пайпс отвечал: People don't make history, they make a living – "Массы не творят историю, они заняты бытом. Историю делают одиночки, и о них-то я и пишу".
