Александр Генис: В новом эпизоде цикла Владимира Абаринова “Муза на экспорт” пойдет речь о самом загадочном и, как многие считают, самым непереводимым русском писателе – Андрее Платонове.

Владимир Абаринов: Новая глава цикла – и снова приходится говорить: главные книги автора впервые опубликованы на Западе. Андрей Платонов умер в январе 1951 года. "Чевенгур" издан по-французски и по-итальянски в 1972-м – через 21 год после смерти автора. А в Советском Союзе он напечатан лишь в 1988-м – через 44 года после того, как был написан. Роман "Счастливая Москва" дожидался первого издания на родине автора 53 года. "Котлован" написан в 1930-м, впервые опубликован в США в 1973-м, первая советская публикация – 1987-й. Итого 57 лет между написанием и публикацией.

Я в первый раз прочел "Котлован" именно в американском издании. Это была книга издательства Ardis, доставленная в Советский Союз контрабандой. Издание было двуязычным. Тот первый перевод сделал Томас Уитни. И навсегда мне запомнилась фраза из предисловия Иосифа Бродского, потому что она полностью соответствовала моему собственному впечатлению от книги:

"Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время".

Именно это мне и захотелось сделать немедленно.

После Уитни "Котлован" во второй раз перевела на английский Мирра Гинзбург – этот перевод вышел в 1975 году. А затем Платоновым увлекся британский славист и переводчик Роберт Чандлер. Он уже участвовал в нашем цикле, в главе о Василии Гроссмане, которого Роберт тоже переводил.

​Роберт Чандлер: В 1973–74 годах я жил в Воронеже. Я попал туда благодаря стипендии Британского совета. Я был еще студентом и не имел никакой ученой степени. В Воронеже я ни разу не слышал имени Платонова, никто никогда со мной о нем не разговаривал, хотя, как известно, именно там он и вырос. К концу моего годичного пребывания в Воронеже один из моих друзей подарил мне сборник рассказов Платонова, изданный в Советском Союзе. Я помню, как я прочел рассказ "Джан" – рассказ, действие которого происходит в Средней Азии и который переведен на английский под названием Soul – "Душа". Не могу сказать, что я сразу же пришел от него в восторг, но я почувствовал, что это – нечто совершенно выдающееся. Когда я вернулся в Англию, я сразу купил эмигрантские издания "Чевенгура" и "Котлована".

Владимир Абаринов: Этот первый изданный в СССР сборник прозы Платонова я тоже помню. Он назывался "В прекрасном и яростном мире" и вышел в 1965 году.

В творческой биографии Платонова есть какая-то загадка. В молодости он был правоверным коммунистом, энтузиастом большевистской утопии, несмотря на очень трудные и даже отчаянные жизненные обстоятельства. Позднее наступило горькое прозрение. Но в конце 30-х годов, как вы, Роберт, пишете, "почти в каждом написанном им рассказе появляется все возрастающая надежда". Откуда она взялась, эта надежда, в годы самого свирепого террора, когда у него был арестован и осужден сын, когда у него не было ни пристойного жилья, ни работы, когда его почти не печатали из-за убийственного отзыва Сталина? Какая надежда? Надежда на что?

Роберт Чандлер: Я думаю, что даже если я и понимаю что-то в его биографии (а он был очень таинственной фигурой), все равно я ни на минуту не предполагаю, что он стал питать какие-то надежды на эволюцию Советского Союза. Несомненно, можно предположить, что он приобрел некую новую веру в жизнь. Похоже, что поворотная точка пришлась на 1935–36 годы. Две новеллы – "Джан" и "Счастливая Москва" представляют собой словно зеркальные отражения друг друга. "Счастливая Москва" начинается на эффектной оптимистической ноте и заканчивается отчаянием. А "Джан" начинается с отчаяния и заканчивается как бы некоторой надеждой. "Счастливая Москва" описывает столицу и советскую элиту, а "Джан" рассказывает о жизни изгоев, племени, влачащем жалкое существование посреди пустынь Средней Азии. Возможно, именно его поездка в Среднюю Азию помогла ему найти какую-то веру в жизнь.

В работах Платонова есть некая странная последовательность. Одни и те же темы снова и снова возникают в разных его произведениях. Например, разрушенные семьи и покалеченные, разрушенные люди. Люди, разрушенные буквально: потерявшие руки и ноги. У Платонова встречается огромное количество безруких и безногих инвалидов. Создается впечатление, что во всем своем творчестве Платонов постоянно пытается снова "собрать" все эти разрушенные семьи и восстановить покалеченных людей.

Например, рассказ "Река Потудань". Там все кончается тем, что супруги – пусть и с огромными трудностями – но, может быть, смогут остаться вместе. Мы не знаем этого наверняка, но такая возможность есть. Это было написано в 1936 году. Рассказ, который я особенно люблю, "Возвращение", написанный в 1945–46 годах, заканчивается тем, что вся семья может остаться вместе. Отец сначала собирается уходить, но потом возвращается, и есть надежда, что они все же останутся вместе.

Последняя и самая потрясающая из его цикла "Русские сказки", "Безручка", заканчивается тем, что разрушенная семья вновь собирается вместе и даже сама Безручка, женщина, потерявшая руки, исцеляется: новые руки вырастают "словно из ее сердца". Так пишет Платонов: "Словно они выросли из ее сердца", потому что она хочет обнять своего мужа, с которым много лет была в разлуке.

В этом произведении мы, наконец, находим и человека, который становится целостным, и семью, которая воссоединяется.

​Владимир Абаринов: Есть странная теория о двойнике Платонова, основанная на его письме, которое он написал жене в феврале 1927 года из Тамбова.

"Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью… я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слез.

Когда я хотел вскочить или вскрикнуть, то ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил. <…> До сих пор я не могу отделаться от этого видения и жуткое предчувствие не оставляет меня… Главное – это не сон… Может быть, просто моя бедная голова, работавшая всю жизнь как мотор, начинает уставать и ее терзают яды усталости".

Биограф Платонова Алексей Варламов полагает, что этот двойник и был автором произведений Платонова. Выразимся осторожнее: его личность двоилась. Одна ее половина была бесприютным инженером-мелиоратором, отцом семейства, обремененным бытовыми проблемами, другая – художником.

(Аудиофайл)

"Через два дня Москву Честнову освободили на два года от летной работы вследствие того, что атмосфера – это не цирк для пускания фейерверков из парашютов.

Некоторое время о счастливом, молодом мужестве Москвы Честновой писали газеты и журналы; даже за границей полностью сообщили о прыжке с горящим парашютом и напечатали красивую фотографию "воздушной комсомолки", но потом это прекратилось, а Москва вообще не поняла своей славы – что это такое.

Она жила теперь на пятом этаже нового дома, в двух небольших комнатах. Освобожденная из воздухофлота, Москва проводила свои вечера одна, к Божко она больше не ходила, подруг своих не звала. Она ложилась животом на подоконник, волосы ее свисали вниз, и слушала, как шумит всемирный город в своей торжественной энергии и раздается иногда голос человека из гулкой тесноты бегущих механизмов. Подняв голову, Москва видела, как восходит пустая неимущая луна на погасшее небо, и чувствовала в себе согревающее течение жизни… Ее воображение работало непрерывно и еще никогда не уставало – она чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие. Москве Честновой не столько хотелось переживать самой эту жизнь, сколько обеспечивать ее – круглые сутки стоять у тормозного крана паровоза, везя людей навстречу друг другу, чинить трубу водопровода, вешать лекарства больным на аналитических весах – и потухнуть вовремя лампой над чужим поцелуем, вберя в себя то тепло, которое только что было светом..."

Владимир Абаринов: Это был отрывок из романа "Счастливая Москва". В предисловии Бродского, которое я уже цитировал, есть еще одна известная фраза:

"Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведен быть не может".

Но ирония заключается в том, что это цитата из предисловия к английскому переводу "Котлована".

(Аудиофайл)

Роберт Чандлер: Во время моих публичных выступлений о Платонове кто-нибудь обязательно вспомнит и приведет эту цитату из Бродского. Честно говоря, меня это уже стало раздражать. У Бродского есть потрясающее свойство, удивительный талант формулировать горькие истины, которые легко запоминаются, и потом их начинают постоянно цитировать. Но я считаю, что в данном случае то, что он сказал, – полная чушь. Это своего рода идея русской исключительности, вера русских в то, что их страна абсолютно уникальна и что их язык и литература абсолютно уникальны.

Я так не считаю. Некоторые аспекты творчества Платонова очень близки к Сэмюэлу Беккету. Беккет, конечно, более узкий луч по сравнению с диапазоном Платонова, но платоновский абсурдизм вполне близок Беккету.

Бюрократии есть в самых разных странах, и в самых разных странах происходили массовые убийства, геноцид. Мы, например, виновны в геноциде далеко от нашего собственного дома: в Австралии, в Северной Америке. Так что Бродский неправ. Люди вполне способны воспринимать Платонова в переводах на другие языки.

(Аудиофайл)

"В избе-читальне стояли заранее организованные колхозные женщины и девушки.

– Здравствуй, товарищ актив! – сказали они все сразу.

– Привет кадру! – ответил задумчиво активист и постоял в молчаливом соображении. – А теперь мы повторим букву "а", слушайте мои сообщения и пишите...

Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня была порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.

– Какие слова начинаются на "а"? – спросил активист.

Одна счастливая девушка привстала на колени и ответила со всей быстротой и бодростью своего разума:

– Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый, антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!

– Правильно, Макаровна, – оценил активист. – Пишите систематично эти слова.

Женщины и девушки прилежно прилегли к полу и начали настойчиво рисовать буквы, пользуясь корябающей штукатуркой. Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о каком-то дальнейшем пути или, может быть, томясь от своей одинокой сознательности.

– Зачем они твердый знак пишут? – сказал Вощев.

Активист оглянулся.

– Потому что из слов обозначаются линии и лозунги и твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а твердый нам неизбежен: он делает жесткость и четкость формулировок. Всем понятно?

– Всем, – сказали все.

– Пишите далее понятия на "б". Говори, Макаровна!

Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:

– Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы! Твердые знаки ставить на бугре и большевике и еще на конце колхоза, а там везде мягкие места!

– Бюрократизм забыла, – определил активист. – Ну, пишите. А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь – трубку прикури..."

Владимир Абаринов: Этот отрывок из романа "Котлован" – далеко на самое сложное для перевода место. Почти каждая платоновская фраза звучит непривычно. Я бы сказал, что это обычные слова в необычном порядке. Вот только одно короткое предложение:

"Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали".

"Горюющий ум" – ведь это Грибоедов. А что такое "заочно живущий"? А "теснота печали"? Все это требует осмысления. Да и фамилия "Вощев", по остроумному предположению Владимира Голышева, который перевел для нас Оруэлла, происходит от слов "вообще" и "вотще". Или в романе "Счастливая Москва" героиня, когда ей говорят, что она плохая дочь революции, отвечает: "Я не дочь, я сирота!" Но сирота ведь тоже чья-то дочь. В языке Платонова много канцеляризмов и пропагандистских штампов, употребленных в самых, казалось бы, неподходящих ситуациях.

Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие, к нему снова возвращалась основная жизнь.

– Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я к тебе за это приорганизуюсь!

Но Платонов не изобретал этот язык. На нем действительно говорили и писали. Вот, например, дословная цитата из решения партячейки 1921 года:

"Тов. Платонова исключить из кандидатов РКП как шаткого и неустойчивого элемента, недисциплинированного члена РКП, манкирующего всякими партийными обязанностями, несмотря на свое развитие, сознательно уклоняется".

Все-таки что у Платонова самое сложное для перевода?

Роберт Чандлер: Труднее всего переводить то, что кажется самым простым. Одна из величайших фраз Платонова – в начале романа "Чевенгур". Маленький мальчик стоит у могилы своего отца, его приемная семья выбрасывает его на улицу. Он в отчаянии, и, обращаясь к своему отцу в могиле, он говорит: "Я к тебе умру!" Это очень трудная для перевода фраза. Можно сказать, что я с этой фразой так и не смог справиться, потому что Платонов использует глагол "умирать" как глагол движения, и в английском языке просто нет средств для того, чтобы это передать.

Здесь Платонов пишет чрезвычайно просто и даже с некоей детской прямотой. Можно представить, что это – как бы ошибка, которую может сделать в языке ребенок, что приводит к поразительной экспрессии языка. С этой фразой я боролся долгие годы и, мне кажется, в конце концов сдался. Впрочем, каждая книга в каком-то смысле должна победить своего переводчика.

​Владимир Абаринов: Роберт Чандлер перевел "Котлован" дважды. Первый раз он это сделал вместе с Джеффри Смитом в 1994 году. Но известный тогда русский оригинал был неполным, к тому же платоноведение с тех пор обогатилось множеством новых исследований и материалов.

Роберт Чандлер: Долгое время я регулярно ездил на семинары в Петербурге. Они проходили почти каждый год в течение, кажется, пятнадцати лет. Три-четыре раза за десять лет собиралась крупная конференция в Москве, и я на них ездил. Мне было очень важно встречаться с русскими исследователями. Ну, для начала хотя бы для того, чтобы быть абсолютно уверенным, что я перевожу правильный текст. У меня был печальный опыт перевода романа "Котлован". Вскоре после публикации я узнал, что в Москве Наталья Корниенко обнаружила гораздо более полную версию русского текста романа. Это, конечно, было самое важное.

Но кроме того, было столько всего, что мне нужно было знать о Платонове и чего я не мог узнать самостоятельно, что я был очень, очень благодарен. Вот конкретный пример. Самая свежая публикация Платонова – это сборник из трех его пьес. Одну из них, "Четырнадцать красных избушек", я перевел совершенно самостоятельно. Что касается другой пьесы, "Шарманка", то она уже довольно давно была хорошо переведена одной американской переводчицей, ее зовут Сьюзан Ларсен. Но перевод нуждался в редактуре и пересмотре, поскольку опять же, она использовала неполный текст. Сьюзан была согласна пересмотреть свой перевод, но у нее на это не было времени. Так что редактурой и пересмотром занимался я. И по счастливому совпадению, один из лучших российских специалистов, Наталья Дужина, как раз готовила пьесу "Шарманка" к публикации в солидном академическом издании произведений Платонова. И она проявила огромную щедрость, отправив мне семьдесят или восемьдесят страниц еще неоконченных комментариев к "Шарманке".

"Корова". Мультфильм Александра Петрова по одноименному рассказу Андрея Платонова. Свердловская киностудия. 1989

Она провела фантастически тщательную работу. Она прочитала огромное количество газет за тот период и нашла множество мелких несоответствий или каких-то непонятных фраз в этой пьесе. Почти всегда это были какие-то шутки, ассоциации с недавними событиями, о которых писали в газетах, со статьями, политическими выступлениями, включая выступления Сталина или других политических лидеров. Пьеса оказалась буквально переполнена отсылками к политическим событиям того времени. Она указала все эти моменты и позволила мне совершенно свободно воспользоваться ее заметками и комментариями. Это было огромной помощью при переводе.

Владимир Абаринов: Представьте ваших соавторов по переводам.

Роберт Чандлер: Да, я сам только что об этом думал. На протяжении всех этих лет со мной сотрудничали и помогали мне очень многие люди. Иногда трудно это понять, но моя жена, Элизабет, не знает русского языка, никогда не занималась литературоведением, и я не думаю, что она когда-либо ощущала в себе литературные наклонности. Но у нее прекрасный слух и очень сильная способность к визуализации. Так что я все читаю ей вслух, по нескольку раз каждую фразу, которая мне не нравится, и мы перебрасываемся разными вариантами до тех пор, пока мы либо не найдем то, что нас обоих устраивает, либо поймем, что на сегодня придется закончить и вернуться к этому завтра. Многие говорят: "Так она просто редактор?" – на что я отвечаю: "Нет, она гораздо больше, чем редактор". Она помогает сформировать фразы и выстроить их вместе.

Что касается "Котлована" и "Джан", то мы много сотрудничали с Ольгой Меерсон. Она выросла в Советском Союзе, но последние 35 лет или около того она прожила в Вашингтоне. Она преподает в Джорджтаунском университете и одарена множеством талантов, которые приближают ее к Платонову. Она – музыкант, великолепно играет на скрипке. Кстати, она – двоюродная сестра композитора Шнитке. У нее прекрасное чувство ритма, музыки, и она сама неоднократно говорила, что работа со мной и Элизабет напоминала ей исполнение камерной музыки. Она эксперт в области богословия и философии. Она православная, ее муж – православный священник, так что она прекрасно понимает все библейские подтексты у Платонова. Что меня особенно поразило – собственно, поразило нас обоих, когда мы вместе работали над "Котлованом" – романом, который полон советизмов, советских оборотов речи и посвященный советской реальности, и это на многие годы ослепило людей, не позволяло им увидеть, как много в этой книге библейских аллюзий. Когда мы работали вместе, мы находили их все больше и больше.

Кроме того, она не идет ни на какие компромиссы. Она никогда не пошла бы на то, чтобы согласиться на второсортный перевод. Она много раз сердилась на меня, возмущалась: "Роберт, как ты мог так предать платоновский текст!" Иногда это меня расстраивало, но, с другой стороны, бывало, что это давало мне импульс для того, чтобы придумать какой-то лучший вариант. За редчайшими исключениями мы всегда находили слово и выражение, которое нас всех устраивало.

Вот что ее особенно расстраивало, так это то, что мы никак не могли перевести слово "баба". Найти английский эквивалент слову "баба" оказалось чрезвычайно трудно.

Владимир Абаринов: А для меня стало открытием, что на тексты Платонова написано довольно много музыки, в том числе молодыми русскими композиторами.

Роберт Чандлер: Да, это очень интересно, и с одним из этих композиторов я встречался. Его фамилия Тарнопольский, и он как-то сказал нечто весьма любопытное. Кажется, я тогда спросил его, почему Платонов для него так важен. И он ответил, что Платонов более чем какой-либо композитор позволил ему найти свой собственный язык в музыке. Когда я продолжил свои вопросы, он ответил, что русская культура очень склонна к тому, чтобы скатываться в некую "академичность", и что именно Платонов освободил его от этой академичности.

Владимир Абаринов: С нами был переводчик Андрея Платонова Роберт Чандлер. Отрывки из романов Платонова "Счастливая Москва" и "Котлован" читали Дина Корзун, Максим Суханов и Александр Романцов. Мы также услышали "Песню парашютистки" – музыка Зары Левиной, текст Татьяны Спендиаровой. Ее исполнили Эдита Утесова и джаз-оркестр Леонида Утесова, запись 1937 года. А сейчас мы услышим отрывок от сочинения Владимира Тарнопольского "Чевенгур".

Ах, мой товарищ боевой,

Езжай вперед и песню пой,

Давно пора нам смерть встречать –

Ведь стыдно жить и грустно умирать.

Сопрано – Светлана Савенко, ансамбль "Студия новой музыки", дирижер Игорь Дронов.

(Аудиофайл)