Александр Генис: Недавно в музее Метрополитен произошло событие локального характера, но очень важное для любителей живописи, особенно для любителей Ван Гога, которых очень много в Нью-Йорке, да и во всем мире. Дело в том, что Нью-Йорк – обладатель богатейшей коллекции Ван Гога в Западном полушарии, нигде нет больше картин Ван Гога, чем в Нью-Йорке. В одном Метрополитен 16 полотен, вернее 18, но две еще не принадлежат Метрополитен, они завещаны этому музею. Увидеть их вместе очень сложно, потому что музей постоянно одалживает эти картины другим музеям, да и у нас висят они в разных отделениях музея.
Вот сейчас кураторы устроили выставку из картин Ван Гога, которые все принадлежат Метрополитен, но впервые стали доступны обозрению сразу. Вкусовой удар, я бы сказал. Можно посмотреть на Ван Гога и внимательно понять его роль в мировом искусстве, потому что Метрополитен – это энциклопедический музей, вы можете сравнивать. Куда бы вы ни пошли, вы все время натыкаетесь на соперников, друзей или кумиров Ван Гога. Тем более, что в основном нью-йоркские работы – это лучшие картины лучшего периода Ван Гога, когда он жил на юге, в Провансе – это самая ценная часть его наследия.
Знаете, Соломон, я однажды поехал в Прованс специально, чтобы посмотреть на вангоговские места, я был в Арле, в Сен-Реми и всюду шел по следам Ван Гога. Там прочерчена красная линия прямо по дороге, так что видно, где он ходил. В том месте, где Ван Гог писал свои картины, стоят репродукции этих картин. Это очень здорово сделано, вы можете проследить за художником – будто вы идете рядом с ним и заглядываете ему через плечо. Но самих картин Ван Гога в Провансе нет, никто никогда не купил у него ни одной картины. Представьте себе, как бы в Арле хорошо смотрелись картины, которые он там написал. Но нет, ни одной картины там нет. Зато можно смотреть на те пейзажи, которые писал Ван Гог, и сравнивать их с репродукциями. Ведь ничего не изменилось, пейзажи остались такими же, как они были и во времена Ван Гога.
Это земледельческий район, богатые угодья: оливы всюду, виноградники, пшеничные поля, которые ему особенно нравились, и горы, невысокие предальпийские холмы, которые я бы назвал “Альпенята” (не совсем взрослые горы). Но поразительным образом пейзаж этот имеет мало общего с тем, что нарисован. Ты видишь, насколько милый, симпатичный ландшафт на картине превращается в мифическое зрелище. Ты видишь, что сделал Ван Гог с реальностью: он ее выпарил, он ее сгустил, он придал ей такую интенсивность, что она свернулась – сплошные клубки энергии.
В эти годы Ван Гог там жил с Гогеном. Все знают про то, как он отрезал себе ухо в ссоре с Гогеном – это было в рождественскую ночь, утром Гоген покинул Прованс. А почему они не сошлись? В частности, потому, что были людьми разного характера, Гоген был очень аккуратным, любил порядок, в конце концов был биржевым маклером в свое время, а Ван Гог был богемный человек, все разбрасывал – это очень Гогена раздражало. Но у них были эстетические разногласия любопытного характера. Гоген считал возможным рисовать не то, что он видит, а то, что воображает, Ван Гог был категорически против этого. Ему нужен был объект. Он менял реальность, но для этого ему нужна была реальность. И именно здесь, по-моему, проходит граница между искусством и современным искусством, Ван Гог был сразу и там, и там – на границе.
Соломон, что для вас Ван Гог?
Соломон Волков: Один из самых любимых художников. Тот человек, которому удалось свое психическое состояние, а оно у него, безусловно, было с годами все более и более взвинченным, сумел передать так, что с картин его просто хлещет психическая энергия не вполне здорового человека, человека экзальтированного до предела, человека на грани нервного срыва. И ты волей-неволей заряжаешься этим ощущением, глядя на картины Ван Гога, и начинаешь смотреть на окружающий тебя мир с повышенной возбудимостью.
Александр Генис: Акира Куросава поставил фильм "Сны". Один из фрагментов этого фильма переносит героя в мир Ван Гога. Куросава создал декорацию, которая воспроизводит картину Ван Гога, и поставил туда героя. Ведь Куросава сам был прекрасным художником, как многие режиссеры. Глядя на экран, понимаешь, что в этом мире жить нельзя. Ван Гогу это и не удалось. Вселенная его картин слишком интенсивна для того, чтобы существовать в нем нормальному человеку. Ван Гогу очень трудно было быть нормальным человеком.
Когда я привожу друзей в Метрополитен, а я обязательно настаиваю на том, чтобы гости Нью-Йорка посетили Метрополитен, я всегда их веду к Ван Гогу, потому что мне кажется, что наша подборка Метрополитен Ван Гога самая представительная. Моя любимая картина там – "Башмаки". Это очень известная картина его, где изображена пара стоптанных туфель, она породила огромное количество интерпретаций. В 2009 году в Роттердаме была специальная выставка, посвященная именно этой картине. Сами башмаки Ван Гог нашел на парижском блошином рынке, но они ему не подошли, тогда он решил их не носить, а рисовать. Вопрос заключается в том, что это за ботинки? У Хайдеггера, который увидел эту работу еще в 1930-е годы, говорится о том, что это башмаки крестьянки, в них слышен, как поэтически писал Хайдеггер, немой крик земли, которую эта крестьянка топтала много лет. Но у Хайдеггера появились критики, например, Мейер Шапиро, известный искусствовед, который сказал: с чего Хайдеггер взял, что это туфли крестьянки? Это ботинки рабочего, в которых собралась заводская копоть. А Деррида, отец деконструкции, который обозревал те же самые ботинки, начал с того, что спросил: правда ли, что это пара?
На самом деле ботинки и есть ботинки, важно другое, что из них истекает энергия. Для меня Ван Гог – это художник, который рисовал лучевую картину мира.
Соломон Волков: Если проводить параллели между Ван Гогом и литературой, в данном случае русской, то я вижу эти параллели в творчестве двух писателей, которые не перекрещиваются друг с другом странным образом – это с одной стороны Достоевский, читая которого ты ощущаешь эту взвинченную, очень некомфортабельную энергию, а с другой стороны – Андрей Белый. Считается, что Андрей Белый продолжал традиции скорее не Достоевского, а Гоголя. Но тут есть парадокс: я, когда читаю Гоголя, хотя мы знаем, что Гоголь кончил жизнь психически больным человеком, в его произведениях в самых устрашающих, самых фантастических, самых нелепых, самых сюрреалистических я не чувствую взвинченности. Мир Гоголя для меня достаточно упорядоченный мир.
Александр Генис: На самом деле он весьма уютный, несмотря на всех монстров.
Соломон Волков: А мир Андрея Белого для меня очень некомфортабелен, погружаясь в него, я начинаю ощущать себя под влиянием вредного для меня психического поля.
Александр Генис: Ван Гог – апостол экспрессионизма во всех его категориях, вместе с Достоевским, между прочим. Немецкие художники-экспрессионисты вышли из Ван Гога. Но если уж говорить о литературе, то, наверное, ближе всего к нему классик экспрессионизма Кнут Гамсун. "Голод" Кнута Гамсуна – вот книга, которая напоминает живопись Ван Гога. Но и тут все не так просто. Сквозь его картины проступает беда, мы чувствуем, что что-то здесь не так. Но, с другой стороны, мы ощущаем экстатическую радость, глядя на экзальтированные картины Ван Гога. Для того, чтобы понять и оценить эту двойственность, нужно посмотреть на главную картину в каноне Ван Гога и лучшую картину в Нью-Йорке – его "Звездную ночь". Для этого надо выйти из Метрополитена и отправиться на юг Манхэттена, в Музей современного искусства, где с 1941 года эта картина висит и является гордостью Нью-Йорка.
В Нью-Йорке есть несколько картин, которые стали для города визитными карточками, как вы любите говорить. Это "Жатва" Брейгеля в Метрополитен, это "Портрет Адели" Климта в австрийском музее и, конечно, "Звездная ночь". Причем, именно "Звездная ночь" обладает особой притягательностью. Каждый раз, когда я прихожу в Музей современного искусства, я навещаю эту картину, просто глупо этого не делать. Около нее всегда стоит охранник рядом, чтобы какой-нибудь сумасшедший ее не испортил. Около этой картины происходит масса любопытного. Я однажды видел такую сцену: парень встал на колено, достал кольцо и надел его на палец своей любимой девушки. Все вокруг захлопали, конечно. А ведь это произошло не в церкви, не в мэрии, а возле картины Ван Гога, которая освещала своим присутствием эту романтическую сцену. Почему же это происходит?
Сам Ван Гог пугался этой картины, он ее боялся, она ему не понравилась, он ее ругал. В это время он жил в лечебнице, ему не разрешали вечером и ночью покидать свою комнату. Так что эту ночь он увидел через окно, ему нравились ночные пейзажи, но на этот раз, как он сказал, звезды оказались слишком большими. И эти “слишком большие звезды” породили целую литературу. Существует легенда о том, что он предугадал снимки спиральных галактик, которые выглядели, как эти звезды. Но сам Ван Гог считал, что в этой картине разлита та религиозность, которой ему не хватало всю жизнь, но присутствие которой он всячески отрицал в этой картине. Он говорил, что не возвращается к романтическим представлениям о религии, которые были свойственны его молодым годам. Тем не менее, он что-то такое чувствовал, что и все мы, глядя на ночное небо. Только у Ван Гога небо было ближе, чем у всех нас. Вот поэтому эта картина стала иконой агностиков, она для тех людей, которые жаждут религиозного опыта, но не готовы принять его в церкви. Это даже не экуменический, а первичный религиозный опыт, архэ-опыт. Именно этим эта картина так дорога всем.
(Музыка)
Александр Генис: Соломон, нашу музыкальную часть я предлагаю посвятить одной любопытной теме. Кто такой Ван Гог прежде всего? Непризнанный гений. Не было, наверное, в искусстве человека, который обладал бы таким статусом с большим основанием, чем Ван Гог. Он ничего не продал при жизни, был никому не известен, он так и не добился признания, не дожив до него несколько лет, еще чуть-чуть – и он бы стал звездой, кем он и оказался, картины его стоят бешеных денег, мы его все любим, все знаем, и это кумир богемы, потому что каждый богемный художник мечтает стать Ван Гогом. Как с этим обстоит в музыке?
Соломон Волков: Вы знаете, жизнь Ван Гога, какой вы ее обрисовали, – идеальная легенда о непризнанном художнике, которая была создана в эпоху романтизма, романтики первые придумали историю о непризнанном художнике, который бросает вызов буржуазному обществу, это общество его отвергает, художник умирает в нищете, а после смерти наступает всеобщее признание, слава и все, что полагается, но сам художник за этим может наблюдать только откуда-то сверху. Такого рода легенды очень нравятся обществу, они составляют значительную часть притягательности. В частности, Ван Гог еще и потому так знаменит и так любим сейчас, что он прожил жизнь идеального отверженного художника, если можно так сказать.
Я сам с некоторым скептицизмом отношусь к такого рода легендам. Всегда вспоминаю потрясающие строки Пушкина на эту тему: "Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман". То есть мы все в этом виновны, мы все предпочитаем возвышающий обман тьме низких истин. Раз нас так привлекает такая романтическая судьба отверженного художника, то мы и охотно верим в те судьбы, подлинные или вымышленные, которые нам предлагает история культуры. Но в музыке, скажем, когда-то мне Натан Миронович Мильштейн, замечательный русско-американский скрипач, с которым я выпустил книгу диалогов, говорил: в чем отличие живописи от музыки? В живописи ты можешь нарисовать картину быстро, за час, ничему не учась, все сразу скажут – ты дерьмо, плохой художник, ничего у тебя не получилось. В музыке происходит так: ты учишься 10 или 20 лет, вкалываешь по пять часов в день, выходишь на эстраду, тогда тебе говорят, что ничего из тебя не получится.
Александр Генис: У меня был разговор на эту тему с Бахчаняном, который был богемным художником, конечно, и Ван Гог был и его, и моим кумиром. Это тоже легко понять, потому что Ван Гог столь привлекательная фигура, что когда я учился еще в 8-м классе, то прочитал книгу Ирвинга Стоуна "Жажда жизни". Многие сегодня ругают Ирвинга Стоуна, но тогда она на меня произвела грандиозное впечатление. Я писал выпускное сочинение в 8-м классе, тема называлась так: "Делать жизнь с кого". Это любимые для советской школы словесные инвалиды в качестве тем для сочинений. Вот я и написал: “Как с кого? С Ван Гога". В результате вызывали родителей в школу. Надо было писать про Матросова.
Соломон Волков: Или про Маяковского.
Александр Генис: Ван Гог – фигура, которая легко может поссорить с обществом. Вагрич говорил, что художнику проще сойти с ума, потому что он наедине с холстом – что хочет, то и делает. А у композитора уже нотный стан смиряет.
Соломон Волков: Я всегда в таких случаях говорю о том, что Есенин мог написать предсмертное стихотворение своей кровью, но представить себе композитора, который своей кровью пишет симфонию предсмертную, невозможно – слишком большой труд и слишком много на это нужно крови. Труд композитора, как ни парадоксально это звучит, чисто из практических соображений нуждается в таком профессионализме, который исключает возможность существования непризнанного гения.
Александр Генис: Но ведь бывают и композиторы непризнанные.
Соломон Волков: Фигура, которая в наибольшей степени соответствует стереотипу непризнанного романтического художника, – это Шуберт. Действительно, он умер молодым, при жизни его мало играли, не очень поощряли, не очень хвалили, а после смерти возвели в ранг избранных гениев музыки. Но таких сравнительно немного.
Зато существует огромное количество легенд, уже созданных задним числом именно для того, чтобы творить посмертную биографию по лекалам мифа о романтическом художнике. Это готовая схема, ее только нужно заполнять, и она пользуется неизменно до наших дней успехом у общества. Самая распространенная легенда связана с Моцартом. Во-первых, всем известна история о том, что его якобы отравил Сальери – это полностью дискредитированная на сегодняшний момент версия, никто его не отравлял, он умер от внезапной, до сих пор не очень понятной болезни, с медициной тогда было плохо.
Вторая легенда, которая держится до сих пор упорно. Если вы говорите с неспециалистом, то обязательно о ней услышите: Моцарта похоронили в общей могиле для бедных. Настолько он был непризнанный композитор при жизни, что чуть ли не кинули его тело в какую-то яму, закопали, разошлись и все. Это абсолютнейшая неправда тоже. На венском кладбище существовали четкие правила, согласно которым в одной части хоронили аристократов, в другой неаристократов, к которым и принадлежал Моцарт, там его и похоронили по общепринятым законам того времени.
Александр Генис: Надо сказать, что в Вене вообще были очень строгие ритуалы. Это единственный город, насколько я знаю, где есть музей похорон.
Соломон Волков: Вдобавок, тут тоже есть разночтения, какая была погода в день похорон. Есть версия, по которой в этот день был одновременно дождь и снег, поэтому немного народу пришло хоронить Моцарта. Среди них, кстати, был Сальери, который якобы его отравил. Вряд ли отравитель пошел бы на похороны отравленного им человека. Вдова, например, Моцарта не пришла, что опять-таки задним числом можно понять. Во-первых, не всякая вдова хочет присутствовать на похоронах мужа, в данном случае добавился еще дождь и снег, и она предпочла там не появляться.
Еще одна легенда о том, что он умер в бедности. Моцарт очень хорошо зарабатывал и очень много тратил. Поэтому действительно в момент смерти он был в долгах. Но жена обратилась к императору с просьбой назначить ей пенсию, как вдове уважаемого композитора, и эта просьба была удовлетворена, она получила приличную пенсию. Более того, она начала издавать сочинения Моцарта и просто-напросто разбогатела. Так что и эта версия тоже оказалась легендой. Мы сейчас послушаем то сочинение, с которым связано огромное количество легенд о Моцарте, – это его "Реквием".
(Музыка)
Соломон Волков: В наше время появился другой тип непризнанного гения, прямая противоположность – это, наоборот, человек, которого провозглашают все еще при жизни гением, причем дружно. Это тоже очень показательно для нашего времени, когда пресса и специалисты, кураторы в области живописи, музыковеды, торопятся провозгласить любого человека, который появляется с какой-то занимательной идеей, тут же объявить его гением и начать трубить о нем на всех площадях. И мы через такое проходили при нашей жизни много раз.
В 1950–70-е годы, когда я учился музыке в Советском Союзе, все время возникали имена, приходящие с Запада, овеянные славой современного гения. К ним, в частности, относился немецкий композитор Карлхейнц Штокхаузен. Кстати, сравнительно недавно отметили его 90-летний юбилей, он до него не дожил и умер в 2007 году. Штокхаузена провозгласили просто мессией современной музыки. Но сейчас как раз, в связи с 90-летием, появилось несколько статей, где констатируется один непреложный факт: этого композитора практически перестали исполнять. В таких случаях мы можем вспомнить замечательную на все века сказку Андерсена "Платье голого короля", когда король шествует, все кричат "ура", а мальчик указывает на короля, провозглашает, что он голый. В данном случае роль такого мальчика сыграла публика, которая перестала ходить на исполнение произведений Штокхаузена, соответственно, его перестали включать в программы.
Сейчас в связи с юбилеем задается вопрос: что же случилось с мэтрами авангарда, которые обладали такой колоссальной, не снившейся композиторам прошлого прижизненной славой, когда каждое их сочинение встречалось критической осанной, и их сочинения навязывались в итоге публике. Это – новая ситуация, когда любой авангардный жест расценивается как жест гения. Мой товарищ нью-йоркский художник Гриша Брускин любит вспоминать в таких случаях об итальянском художнике Мандзони, который догадался первым продавать запечатанные баночки со своими экскрементами, они очень высоко ценились – это тоже рассматривалось как жест гения. Это те свойства современного искусства, к сожалению, которые во многом в определенный период, где-то с 1950-х по 1980-е годы, были ведущими, когда каждый авангардный жест, каким бы он ни был отпугивающим и недоступным для публики, приветствовался как жест гения. Опусы Штокхаузена, мне кажется, относятся к этой категории.
Я предлагаю завершить нашу программу типичным сочинением Штокхаузена, о котором писали вот так, это очень типичное высказывание глубокомысленное о его музыке: "Штокхаузен относится к звуковому событию не столько как к элементу некоей структурной модели, сколько как к самодовлеющей сущности". Это цитата из одного солидного музыковедческого отечественного, кстати, труда. Типичный образец музыковедческого жаргона по поводу авангардных жестов. Таким авангардным жестом является его произведение “Пьеса для фортепиано № 11” 1956 года. Это алеаторика, метод сочинения, при котором звуковая ткань зависит в значительной степени либо от случая, либо воли исполнителя. Конечно, исполнители радуются необычайно, они могли садиться к роялю, тыкать пальцем и изображать все, что им угодно.
Александр Генис: Алеаторика – от латинского корня alea, игорная кость. Это метод сочинения с помощью жребия, Кейдж тоже так делал.
Соломон Волков: Кейдж – это отдельная, очень любопытная фигура в этом плане, мы как-нибудь о нем поговорим. А сейчас я предлагаю послушать эту фортепианную пьесу Штокхаузена.
(Музыка)
