Иван Толстой: Мой сегодняшний собеседник – историк науки, профессор университета Торонто Николай Леонидович Кременцов, автор (помимо многих других работ) книги "Революционные эксперименты", точнее Revolutionary Experiments, поскольку книга существует по-английски, но не по-русски. И это одна из причин, почему я пригласил Николая Леонидовича принять участие в программе.

Как вы стали историком науки и что есть предмет вашего изучения?

Николай Кременцов: Я бывший ученый, для меня наука не есть нечто стороннее, это то, чем я занимался до того, как стал историком этого занятия. Наука – это чрезвычайно сложный предмет для изучения, поскольку в нем довольно много разных вещей.

Прежде всего, это люди, которые занимаются этой наукой. Вот то, чем они занимаются, разными людьми определяется по-разному, в том числе самими учеными, которые якобы занимаются одним и тем же, называемым "наукой". Наука в целом, если смотреть широко, – это некое систематизированное занятие поисками нового знания. И как таковое, оно достаточно часто в рассказах о науке предстает неким бестелесным интеллектуальным занятием: некие идеи, витающие в воздухе, люди из этого воздуха подхватывают, дальше развивают, и наука безостановочно движется вперед, открывая все новые и новые области, нам неизвестные.​ На самом деле это такой идеальный и идеалистический образ того, что есть наука, особенно наука 20-го века, которым я и занимаюсь.

Дело в том, что к 20-му веку наука превратилась из занятия таких одиночек-Фаустов, сидящих в темных комнатах и выдувающих реторты, в которых выводятся гомункулусы, в коллективный, очень строго организованный, иерархический труд. И в этом труде каждому человеку отводится определенная роль. Кто-то занимается организационными вопросами, добывает материалы, необходимые ресурсы, кто-то занимается теоретическими исследованиями и рассуждениями, кто-то занимается полевыми, лабораторными, конкретными исследованиями каких-то конкретных вещей в окружающем нас мире. Когда я пользуюсь словом "наука", я его использую в достаточно узком смысле этого слова, не характерном для общепринятого русского языка. Для меня наука – это естествознание. Науки о природе, науки о человечестве, о разных проявлениях человеческого духа, будь то искусствоведение, литература, литературоведение, в мое представление о науке не совсем попадают. Это слишком усложняет картину мира. А вот то, что называется естественными науками, как раз и составляет предмет моих занятий.

​Иван Толстой: Не потому ли, что в естественных науках факты, доводы проверяемы, а в гуманитарных – далеко нет?

Николай Кременцов: И это имеет некоторое значение, но на самом деле для меня большее значение имеет то, что в естественных науках достаточно четко определяемая методология, в которую частью входит подтверждение результатов, полученных одним ученым, другими учеными. При этом такое подтверждение не зависит ни от места, ни от времени, а достаточно универсально. Хотя сегодняшние историки науки утверждают, что такого универсализма в платоновском смысле, конечно, в науке нет, всякое знание локально, оно определяется множеством местных причин. Тем не менее то, что знание, полученное одним естественником, может быть повторено и подтверждено другим, – это основа методологии естественных наук, что делает ее гораздо менее подверженной влиянию вненаучных фактов.

Иван Толстой: Например?

Николай Кременцов: Если говорить о занятиях историей. История – очень легко политизируемая дисциплина, и в зависимости от политических взглядов исследователя картина, описываемая им, может кардинальным образом меняться: с белого на черное, с плюса на минус и так далее. В науке какими бы взглядами человек ни обладал, если он проводит физический эксперимент и выполняет все параметры задания, то результаты будут в целом попадать в ту же самую область. Является ли этот ученый верующим или неверующим, политически правым или левым, результат как таковой, не интерпретация, а измерения, вычисления остаются незамутненными. Интерпретация этих результатов, естественно, зависит от массы культурных факторов – и политических взглядов, и верований, и общего культурного багажа, и массы всего остального, – но результаты сами по себе достаточно устойчивы. А в гуманитарных науках результат исследования отнюдь не всегда является стабильным. Мы можем долго рассуждать на тему того, каким образом исторические исследования одного и того же события могут быть кардинально различны в зависимости от того, какой круг источников привлекается просто для описания, даже не объяснения, не интерпретации события. Естественно, сразу же вся картинка полностью будет меняться. В связи с этим, когда я говорю о науке, я говорю о науках о природе.

​Иван Толстой: Итак, вы – экспериментатор по своей первой профессии, физиолог, вы обратились к истории науки. Чем это было вызвано, что привлекло вас, человека практической деятельности, перейти в такое умствование?

Николай Кременцов: Как всегда, есть смесь личностных, временных факторов, культурных, социальных. С одной стороны, мой отказ продолжать заниматься естественными науками был вызван определенным пониманием того, что я могу и не могу сделать. И поскольку у меня были такие великие ожидания… В начале 70-х годов, когда молодой человек выбирал себе карьеру в науке, нас всех двигало желание открывать тайны природы, покорять космос. Меня лично интересовали загадки мозга, поэтому я стал нейрофизиологом. Но к концу 70-х годов – началу 80-х, после того как я уже поработал в Мекке русской физиологии, в лучшем институте, который у нас был на то время, я понял, что ни техническая оснащенность, ни готовность к неким инновациям в этой науке не отвечала моим ожиданиям. И именно это меня отвратило от дальнейших занятий наукой.

Иван Толстой: Назовите, пожалуйста, эту институцию, где вы работали.

Николай Кременцов: Я работал в Институте физиологии имени Павлова, я был аспирантом и занимался, как все аспиранты, написанием кандидатской диссертации, посвященной анализу нейронных ансамблей в коре головного мозга кошки во время цикла "сон и бодрствование". Что должно было осветить вопросы, на которые до сих пор физиология так и не ответила, а именно: природа электрической активности коры головного мозга и связи между тем, что мы регистрируем на наших приборах, и тем, что происходит с животным или с человеком, который подвергается какому-то эксперименту. Скажем, если человек не спит в течение трех суток, мы регистрируем некие изменения в электрической активности. А что это означает и как это перевести на язык, описывающий внутренние состояния человека? Эти вопросы до сих пор остаются неразрешенными.

Иван Толстой: Я думаю, что следственный отдел НКВД очень бы заинтересовался результатами ваших исследований.

Николай Кременцов: На самом деле такого рода эксперименты продолжались в Советском Союзе очень долго. Мой первый научный руководитель еще в университете, Григорий Лазаревич Фельдман, на себе ставил эксперименты по так называемой сонной депривации. Девять суток он не спал, регистрировал и электрическую активность, и субъективные ощущения. Это была его кандидатская диссертация, которую он защитил еще в конце 60-х годов. Это было не только в Советском Союзе, это фундаментальные вопросы цикла "сон – бодрствование": что вызывает сон, что вызывает бодрствование, как происходит переход из одного состояния в другое. Это серьезные вещи, которыми до сих пор с тем же успехом занимаются. Теперь вместо электрической активности как таковой, когда мы электродами отводили потенциалы, используют магнитный резонанс, томографию и пытаются найти некие параллели между картинкой, которую дает томограф, и внутренними состояниями человека, примерно с тем же успехом, с которым мы пытались сорок лет назад такие же параллели искать в электрической активности.

Иван Толстой: Имя Михаил Петрович Ломарев вам что-нибудь говорит?

Николай Кременцов: Нет.

Иван Толстой: Это был преподаватель кафедры физиологии в медицинском институте, где я учился, и он как раз занимался проводимостью в мозгу кошки. Когда я сдавал ему очередной зачет, у него кошка была распята в станке, с трепанацией.

Николай Кременцов: Знакомая картинка. Это что касается моего разочарования в естественных науках. А с другой стороны, я вырос в семье нескольких поколений филологов, вырос в доме, в котором не было ни одной пустой стенки, где все было заставлено книжками. Читал я с очень раннего возраста, и любимым моим занятием было взять какую-нибудь книжку, спрятаться в угол, сидеть и читать ее. Будучи человеком моего поколения, я читал о космосе, о животных, обо всем, и именно это меня с детства на науку повернуло. Но знакомство с мировой литературой, а в первую очередь с русской литературой, у меня давно, глубоко, почти на генетическом уровне. И поэтому занятия историей науки мне позволяли совместить две вещи, которые мне нравились: наука, поиск неизведанного знания и чтение книжек, которые были посвящены именно этой теме. Поэтому когда я открыл для себя, что есть такая история науки, то мне понравилось, что я могу заниматься, с одной стороны, изучением науки как таковой, а с другой стороны, быть в литературном мире, не в мире лаборатории с кошками распятыми, а в мире библиотеки Академии наук, Публичной библиотеки и так далее. История науки мне позволила удовлетворить оба любопытства.

Иван Толстой: Николай Леонидович, давайте поговорим о вашей нашумевшей книге о революционных экспериментах в биологии. О чем в этой книге идет речь? Поскольку по-русски она еще не существует и есть только на английском языке.

Николай Кременцов: Книжка – результат вот этого моего двойственного душевного состояния, и выросла она из моего обычного интереса историка к одному определенному периоду, а именно к 20-м годам 20-го столетия, которые были, на мой взгляд, чрезвычайно интересны во многих отношениях, в том числе в научном отношении. У меня была идея посмотреть, каким образом большевистская революция отразилась в том, какая наука и как развивалась в стране. Потому что мы знаем, что революция привела к коренной перестройке всей жизни страны, и экономической, и политической. А у нас достаточно долго бытовало мнение, что наука не подвержена прямым социальным влияниям, она над социумом существует. И именно потому, что она международная, универсальная наука, она движется по своим собственным законам, по своим собственным колеям. А революции могут либо тормозить, либо помогать. В советское время был лозунг – "роль партии в развитии науки". У нас таких диссертаций защищалось безумное количество, и на отдельных примерах люди показывали, как большевики подняли науку. Что они действительно сделали.

Но меня интересовало нечто другое. Меня интересовало, каким образом ситуация слома, почти полной переделки всей страны, всей ее жизни отразилась во внутреннем содержании науки. Каким образом это повлияло на выбор тем определенных учеными, каким образом какие-то темы выносились на поверхность, а какие-то исчезали. И начал я эту работу достаточно просто: я сел в своей любимой библиотеке и стал просто пролистывать подшивки старых научных журналов. Например, "Вестник хирургии" – чем занимались хирурги до революции, во время и после. Годичные подшивки журналов такого рода. И я делал какие-то выписки, пытаясь найти некие закономерности, паттерны, ансамбли тем, ученых институций, которые бы мне позволили что-то понять. И пока я сидел и пролистывал, я регулярно натыкался на какие-то эксперименты, которые описывались.

Предположим, знаменитый в начале 20-х годов эксперимент по изучению электромагнитных излучений биологических объектов. Митогенетические лучи, открытые Гурвичем, телепатические излучения, которые изучались целой кучей народа, включая нашего ведущего психиатра и невролога Владимира Михайловича Бехтерева. И читая про все эти эксперименты, я чувствовал, что где-то я все это уже читал, где-то сталкивался с такими экспериментами. И когда некая критическая масса таких наблюдений у меня накопилась, я вспомнил – читал я о них в повестях и рассказах одного из моих любимых детских писателей Александра Беляева. В конце 60-х годов появился знаменитый восьмитомник Беляева, я его прочел от корки до корки. Читая журналы, я узнал некоторые из описываемых экспериментов, иногда как элементы сюжета, иногда как фона, иногда как центрального элемента сюжета у Беляева. Я для начала подумал, что чего особенно удивляться – научная фантастика, мы берем современное состояние науки и пытаемся как-то его проецировать в будущее.

Иван Толстой: Разве Беляев не был именно таким популяризатором? Он же тоже "Вестник хирургии" мог полистывать?

Николай Кременцов: У меня большие сомнения на эту тему, потому что "Вестник хирургии" или "Журнал экспериментальной биологии и медицины" – это достаточно специализированные издания, и для того, чтобы их читать, надо иметь некую подготовку. Это не "Наука и жизнь" или "Вестник знания", которые в те годы выходили. "Наука и жизнь" появился в 1934 году, а популярные журналы – это совсем другое, там по-другому все это описывается. Когда я листал все эти журналы, первое впечатление у меня было, что в беляевских рассказах отдельные эксперименты присутствуют, а потом я стал натыкаться на описания экспериментов, которые я быстро очень узнал. Они мне напомнили о том, что я перечитывал совсем недавно. Две очень известных новеллы известного писателя Михаила Афанасьевича Булгакова – "Роковые яйца" и "Собачье сердце". Когда я понял, что эти эксперименты фигурируют в новеллах Булгакова, я остановился и задумался.

В то время я очень мало чего знал о Беляеве, я не знал, кто он был и в какие годы эти повести были написаны. С Булгаковым ситуация была другой, Булгаков был и остается одним из моих любимых писателей с детства. Я помню, когда в ноябрьском номере журнала "Москва" появился первый кусок "Мастера и Маргариты", я трепетал в ожидании продолжения. С тех пор я очень увлекся Булгаковым, перечитал все, что было можно найти, рукописное и перепечатанное, то же "Собачье сердце", которого нигде не было у нас в стране, стал собирать его книги, книги о нем. И, когда я увидел эти научные эксперименты в его новеллах, у меня сразу возникло ощущение, что это все неспроста, что Михаил Афанасьевич просто так ничего не делал и никаких лишних деталей и отвлеченных вещей в его произведениях нет, он очень внимательно отбирал материал и с ним работал.

Иван Толстой: И уж ему-то было нетрудно полистать "Вестник хирургии".

Николай Кременцов: Да, но нужды у него не было. Когда некие озарения меня посетили, я стал думать: хорошо, Булгаков – врач по профессии, он получил очень хорошее образование в Киевском университете, а Беляев по образованию – юрист. Откуда же у него знание об этих экспериментах, которые в это время ученые в советских лабораториях проводят? И я поступил непрофессионально, я решил, что нельзя ограничиваться исключительно научными журналами, а надо смотреть шире – надо смотреть газеты популярные и литературные журналы. И тут я обнаружил, что все практически эксперименты, которые фигурировали на страницах специальных журналов, очень широко освещались в прессе ежедневной, начиная от "Правды" и "Известий" и кончая какими-то провинциальными изданиями.

Иван Толстой: А какой же был уровень этого освещения?

​Николай Кременцов: Это очень интересно. Перечитывая в очередной раз Михаила Афанасьевича, я увидел, что он был единственным из современников и из историков науки, который обратил внимание на очень важный момент в существовании науки в обществе. Если вы помните, в "Роковых яйцах", после того как известие об открытии профессора Персикова проникает в прессу, начинается дикий ажиотаж, целые отряды репортеров осаждают зоологический институт, кинохроника демонстрирует элементы открытия профессора Персикова. И приводит это к тому, что знание об этом открытии, которое могло бы остаться внутри этой маленькой лаборатории или на страницах специализированных журналов, проникает практически везде, даже в Кремль. Ведь профессор Персиков отнюдь не является специалистом по птицам, он герпетолог, он занимается лягушками, жабами, змеями. Почему вдруг он становится членом правительственной комиссии по борьбе с куриной чумой? Как раз за счет того, что его имя известно по периодической печати и знание о его великом открытии достигает самых верхов. И вообще, если вы посмотрите на "Роковые яйца" с этой точки зрения, возникает вопрос: а, собственно, о чем "Роковые яйца"?

Иван Толстой: О походе гадов на Москву.

Николай Кременцов: Я в этом не уверен. Если посмотреть на это произведение с точки зрения истории науки, то вы обнаружите интересную вещь. Новелла эта не о революции, не о советском государстве, не о его лидерах, она гораздо более узко нацелена. Она рассказывает историю профессора Московского университета, переживающего революцию, и на его примере показывает, как научное сообщество перенесло революцию, что произошло с учеными и в результате с наукой. Ведь главными героями являются профессор Персиков и его открытие, а все остальное – это фон, на котором это открытие используется. И когда под таким углом зрения я посмотрел на "Роковые яйца", я понял, что эта новелла представляет собой энциклопедию жизни русской науки с дореволюционных до послереволюционных времен, и описывает она в мельчайших и очень точных деталях ту эволюцию, которую прошли русские ученые и русская наука с 1912 года и до 1928-го, как это написано в самой новелле. Хотя Булгаков написал ее в 1924 году, но он растянул время, чтобы посмотреть, как это будет. И в качестве гениального прозрения Булгаков обозначил абсолютно критическую роль СМИ во взаимодействии между наукой и обществом. И когда я понял это, я понял, что заниматься историей науки без учета того, как эта наука существует в обществе, какие личностные, институциональные, социальные факторы каким образом отражаются в развитии этой науки, это и позволит увидеть, что изменилось, а что не изменилось в русской науке после революции.

Иван Толстой: Кто еще герой вашей книги о революционных экспериментах?

Николай Кременцов: После того как на меня эти озарения снизошли и я начал листать не только научные, но и литературные журналы, тут я, к своему удивлению, обнаружил, что Булгаков и Беляев, хотя и были самыми талантливыми участниками этого процесса, отнюдь не были единственными и даже первыми из литераторов, которые обратились к науке и тем экспериментам, которыми занимались в это время российские ученые. Оказалось, что практически все серьезные литераторы того времени обращались к этим сюжетам, начиная от Владимира Маяковского и Алексея Толстого и кончая Борисом Пильняком и Андреем Платоновым, все они обращали внимание и включали в свои произведения науку.

Гора всех этих материалов у меня росла, росли списки имен и названий произведений, от рассказов до солидных томов, и я понял, что все охватить мне не удастся, но в этой какофонии голосов мне удалось расслышать три главных лейтмотива. Первый лейтмотив научный, который точно так же сыграл в науке, которому посвящена книга, это вопросы смерти и бессмертия. Эта тема стала одной из ключевых и для российского научного, и для литературного сообщества.

Иван Толстой: Мы говорим о 20-х годах?

Николай Кременцов: Да. Сразу послереволюционное время, включая туда период гражданской войны. Я не считаю, что только с началом НЭПа эти темы возникли.

Иван Толстой: А откуда растут корни темы бессмертия и связанного с ним омоложения? Вы к этому ведете?

Николай Кременцов: Не только к этому. Сама тема смерти и бессмертия может рассматриваться под самыми разными углами наукой. В истории происходят странные совпадения, и по времени социальная революция в России совпала с революцией, проходившей в медико-биологических науках. Я ее называю мини-революция. Она была связана с тем, что медицина и биология превратились в экспериментальные области исследований. В разных дисциплинах этот процесс начался в разное время, грубо говоря, с 80-х годов 19-го века, но расцвет и взрыв экспериментальной биологии и медицины – это первое десятилетие 20-го века. В это же время происходит революция в России. И совпадение этих двух революций произвело такие интересные научно-социальные гибриды.

Иван Толстой: А почему взялись эти Фаусты в науке в особом количестве и в особом качестве? Что этому способствовало?

Николай Кременцов: Прежде всего, само развитие науки как таковой. Как только медицина из области клинических наблюдений и посмертных вскрытий превратилась в область конкретных научных исследований, то само понимание того, чем мы занимаемся, здорово изменилось. На примере того, что такое смерть, посмотрим, как экспериментальная наука изменила понимание того, что есть смерть как биологический факт. До экспериментальной революции главенствующим подходом к пониманию смерти был теологический подход – смерть есть процесс расставания бессмертной души со смертным телом, это некий единомоментный акт: душа отлетела, человек скончался. Как только медицина стала заниматься экспериментально понятием смерти, тут же выяснилось, что все гораздо сложнее, смерть отнюдь не единомоментный акт, а он происходит на разных уровнях организма, в разное время, с разной скоростью, какие-то органы могут умирать, а организм продолжает жить, клеточки постепенно умирают, но новые клеточки зарождаются. И из одномоментного акта смерть превратилась в длинный, растянутый во времени процесс.

Иван Толстой: То есть смерть все время живет в теле.

Николай Кременцов: Да. Более того, что дал экспериментальный подход клиницистам? Он дал им возможность манипулировать некими жизненными явлениями. Мы можем вмешаться в естественный процесс жизни, поскольку мы открыли в конце 19-го века такую штуку, как гормоны. Оказалось, что некие биологические вещества, в микроскопических количествах введенные в живой организм, меняют его форму, его размеры, его скорость обмена веществ. И вот это манипулирование жизнью, а соответственно, манипулирование смертью, привело некоторых ученых к эйфорическому образу, что наука может контролировать, и слово "контроль" здесь ключевое, процессы жизни, процессы смерти, процессы болезни и здоровья. И вот это видение науки как инструмента манипуляции жизнью, оказалось чрезвычайно влиятельным. Наука как раз в это время открывает витамины, тоже в микроскопических количествах излечивающие болезни, которые раньше казались совершенно неизлечимыми.

Иван Толстой: Почему-то у меня в голове сидит, что в 1903 году открыт витамин С.

Николай Кременцов: Правильно. И вот эта одновременность очень важна, потому что к революции российские ученые подошли со знанием таких вещей, как вакцинация, иммунизация, рентгенодиагностика, радиоизлучение для лечения раковых опухолей. И масса появляется методов, приемов и диагностики, и лечения, и просто управления развитием, которые оказываются достаточно легкодоступными. И, как выразился один мой коллега, все это приводит к появлению "воображаемой биологии". Я очень люблю его переводить как "спекулятивная биология", но в русском языке слово "спекулятивный" имеет негативный оттенок.

Иван Толстой: Это же всего лишь "рассуждательная", "размышлительная".

Николай Кременцов: Да. И вот эта воображаемая биология позволила людям увидеть будущее, которое может быть создано с использованием этих инструментов новой экспериментальной биологии и медицины.

Иван Толстой: Пища для мечтателей.

Николай Кременцов: Несомненно. И в это же время происходит социальная революция в России, которая тоже предлагает некое видение будущего, тоже пытается это будущее сделать настоящим.

Иван Толстой: Не только футуристы обрадовались революции, но и ученые?

Николай Кременцов: Тут надо разделять. Пока я нахожусь на уровне видения будущего. Большинство российских ученых отнюдь не разделяли видение большевиков и уж совсем не соглашались с методами, какими это видение они пытались построить, особенно в период гражданской войны и военного коммунизма. К НЭПу это все меняется. И именно это очень здорово описано у Булгакова – как меняется отношение Персикова к новой власти на протяжении этих нескольких лет. Поэтому совпадение увлеченности будущим во многом поспособствовало созданию альянса между учеными и большевиками.

Иван Толстой: А что большевики понимали в науке? Они какие были с точки зрения образованности, эрудированности своей, знания научных параметров, научных слоев жизни? Они же только в кожанках да с маузерами?

Николай Кременцов: Не совсем так. Дело в том, что большевики – это такой собирательный образ, и если говорить о РСДРП(б) как о политической партии, то как все политические партии это была интеллигентская партия, в первую очередь привлекавшая сознательных рабочих в свои ряды для исполнения своих политических программ. Поэтому особенно первое поколение убежденных большевиков – все они были достаточно образованные люди, большая часть из них имела образование университетское или техническое, более того, как вся русская интеллигенция, и не только русская, большевики верили в прогресс, и одним из инструментов этого прогресса они видели науку. Это достаточно хорошо изученный феномен.

Начало 20-го века принесло человечеству массу новых штучек – электричество, телеграф, телефон, самолеты, – которые для людей среднего класса, к которому принадлежит интеллигенция, довольно здорово изменили образ жизни. И все эти технические и технологические усовершенствования, как водопровод в квартирах и отхожие места, убедил людей в том, что наука является источником всех этих технических свершений. Все это произошло не без участия самих ученых, которые приложили массу усилий к тому, чтобы объяснить непосвященным, что это именно они, ученые, создали базу для этих технических усовершенствований и изобретений. Инженеры на них долго обижались, но, к сожалению, не сумели убедить общественность в том, что это они, а не ученые являются проводниками прогресса. Поэтому такое прогрессистское видение роли науки было свойственно многим представителям самых разных политических партий в России – кадеты ли это были, эсеры или коммунисты. Поэтому некий общий образ науки, что наука предоставит средства и возможности для этого прогресса…

Вы помните наверняка знаменитый лозунг: "Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны". На сегодняшний день нам кажется, что это примитивно и убого, но этот лозунг воплощает в себе убеждение в том, что технический прогресс станет главным условием прогресса социального. Ведь революция совершалась для чего? Чтобы изменить жизнь к лучшему, чтобы те миллионы людей, которые эксплуатировались капиталистами и были лишены благ цивилизации, они эти блага получили. И наука казалась большевикам, и не только им, одним из главных средств для достижения социальных целей. Соответственно, у большевиков, особенно у верхушки партии, был некий образ, что сейчас мы науку призовем – и она нам поможет преодолеть все наши трудности. И этим объясняется то внимание, с которым они уже во время Гражданской войны отнеслись к ученым. Лозунг "Свобода! Равенство! Братство!" был ключевым лозунгом, и первое, что большевики сделали, они полностью разрушили все социальные иерархии, которые существовали при царском режиме, все сословные привилегии были отменены, все должны были участвовать в производительном труде.

Однако уже к 1919 году эта уравниловка начинает меняться, появляется первый указ Совнаркома об обеспечении условий жизни научных работников. Спустя два года появляется дополнительный указ, появляется новая иерархия, по которой академический паек полагался только определенной группе ученых, отнюдь не всему населению, и красноармейский паек был пониже, чем академический. Поэтому понимание того, что без поддержки научного сообщества этот идеал технического прогресса сделать невозможно в России, большевиков и повернуло к тому, чтобы с пониманием отнестись к жалобам и просьбам ученых, которые, как всегда и везде, немедленно возмутились тем, как с ними обращаются.

Нужно не забывать, что большевики, кроме политических и экономических целей, ставили и очень большие социальные цели. И как большая часть российской интеллигенции, они воспринимали собственную страну как отсталую, особенно по сравнению с Западной Европой, в которой многие из них проводили годы в эмиграции. И вот это представление об отсталости не только экономической, не только индустриальной, но и социальной, оказалось одним из важных моментов в формировании симбиоза между учеными и большевиками. Дело в том, что образовательный уровень российского населения был достаточно низким. Не более сорока процентов населения умело читать и имело доступ к книгам, журналам, образованию. Поэтому одной из первых социальных задач, которую большевики поставили, было поднять культурный уровень населения. Не случайно именно Наркомпрос становится одной из лидирующих организаций большевиков в строительстве нового государства. Второе, и это тоже важно при сравнении разных стран друг с другом, очень широко начинают использоваться медицинские показатели – уровень смертности, рождаемости, детской смертности. По всем этим параметрам Россия занимала последнее место в Европе. По численному соотношению врачей и населения, по уровню детской смертности Россия была далеко позади всех.

Иван Толстой: Продолжение разговора – в ближайшем выпуске программы.