Иван Толстой: Мой сегодняшний собеседник – историк науки, профессор университета Торонто Николай Леонидович Кременцов, автор (помимо многих других работ) книги "Революционные эксперименты", точнее Revolutionary Experiments, поскольку книга существует по-английски, но не по-русски.

Сегодня – вторая беседа с ученым.

Николай Кременцов: Нужно не забывать, что большевики, кроме политических и экономических целей, ставили и очень большие социальные цели. И как большая часть российской интеллигенции, они воспринимали собственную страну как отсталую, особенно по сравнению с Западной Европой, в которой многие из них проводили годы в эмиграции. И это представление об отсталости не только экономической, не только индустриальной, но и социальной оказалось одним из важных моментов в формировании симбиоза между учеными и большевиками.

Дело в том, что образовательный уровень российского населения был достаточно низким. Не более сорока процентов населения умело читать и имело доступ к книгам, журналам, образованию. Поэтому одной из первых социальных задач, которую большевики поставили, было поднять культурный уровень населения. Не случайно именно Наркомпрос становится одной из лидирующих организаций большевиков в строительстве нового государства.

Второе, и это тоже важно при сравнении разных стран друг с другом, очень широко начинают использоваться медицинские показатели – уровень смертности, рождаемости, детской смертности. По всем этим параметрам Россия занимала последнее место в Европе. По численному соотношению врачей и населения, по уровню детской смертности Россия была далеко позади всех. Даже Австро-Венгрии.

​Иван Толстой: Почему "даже"?

Николай Кременцов: Потому что Австро-Венгрия – тоже одна из малоразвитых империй. Те части Австро-Венгрии, которые на сегодняшний день Югославия, Сербия, Хорватия, все это были сельскохозяйственные районы с отсутствующей полностью инфраструктурой и образовательной, и медицинского обслуживания. Поэтому по сравнению с индустриальными державами – Германией, Францией, Англией – Австро-Венгрия тоже была достаточно слабо развита, но все-таки получше, чем Россия.

Иван Толстой: То есть земские реформы не смогли Россию выдвинуть?

Николай Кременцов: Для начала, земство охватывало только европейскую часть России, кроме того, земство, особенно с медицинской стороны, постоянно нуждалось в деньгах, и шли бесконечные споры между самими земскими врачами о том, что необходима некая сильная центральная власть, чтобы те инициативы, которые на уровне земства, на уровне муниципальных денег проводились, они бы еще поддерживались со стороны центрального правительства.

Этим не очень хотело заниматься правительство, а поскольку страна постоянно испытывала наплывы эпидемий, это все складывалось в общую копилочку. Дебаты о том, как устраивать здравоохранение в стране, очень здорово и рано сыграли на руку этому формирующемуся симбиозу между большевиками и медицинским сообществом. Потому что врачи в массе своей, так же как и ученые, не приняли большевистскую революцию. Интеллигенция в целом считала большевиков узурпаторами, потому что они разрушили вековечную мечту о репрезентативном правительстве – Учредительное собрание было разогнано, и был поставлен крест на этой вековечной мечте о парламентской республике. Врачи были одними из самых активных противников диктатуры пролетариата, организовывали стачки, протесты. Все они заканчивались ничем, поскольку большевики как политическая сила оказались сильнее всех.

Интеллигенция по природе своей – обслуживающий класс, она не может существовать в отсутствие функционирующего государства, функционирующей экономики. Они не выращивают продукты, они их потребляют. Соответственно, для того, чтобы интеллигенция как социальная группа существовала, ей нужна функционирующая инфраструктура. И большевики достаточно быстро сумели убедить, что они такую инфраструктуру могут создать брутальными методами. Военный коммунизм – это было средство создания заново экономической, социальной инфраструктуры в стране, полностью разрушенной гражданской войной. Соответственно, достаточно быстро и ученые, и врачи, и инженеры, и военные специалисты, и вообще все специалисты того или иного рода пришли на службу к большевикам, потому что больше некому было служить, а служить было надо, это – служилый класс.

Таким образом, симбиоз ученого медицинского сообщества с одной стороны и большевиков как представителей новой властной структуры – с другой оказался достаточно легко образуемым. Поскольку их цели совпадали. Ведь интеллигенция российская испокон веков ставила целью образование народа, просвещение народа, служение народу, и эти цели совпадали с целями большевиков. Поэтому в целях расхождений было немного, расходились по тому, как именно это делать, какими средствами. Тем не менее, цели объединяли и вырабатывались всевозможные варианты компромиссов.

Ведь отнюдь не сразу создавалась та система, которую мы привыкли называть советской системой – и организация здравоохранения, и организация науки, и организация культуры. Чем интересны 20-е годы? Именно тем, что в это время происходят постоянные диалоги между разными группами – властными, предвластными, не властными – о том, как и что делать. И создается некая свобода – свобода выборов, свобода целей, свобода средств. И этим 20-е годы чрезвычайно интересны, потому что вся страна занимается одним огромным экспериментом, каждый на своем месте пытается понять, как же мы заново должны создать что-то – будь то школа, будь то больница, музей, кинотеатр. И в это время та энергия, которая копилась и в народе, и в интеллигенции, получает вдруг огромное пространство для экспериментирования. Недаром все называли русскую революцию "великим экспериментом", и не только сами большевики, но и сторонние наблюдатели – все с большим интересом наблюдали, чем этот эксперимент закончится, какие формы он примет. И это – одна из сторон этого времени, которая меня страшно привлекает, потому что тогда все еще было возможно, люди верили, что возможно все, в том числе и победить смерть. И вот каким образом в конкретных ситуациях дисциплин научных, будь то гематология или эндокринология, этот процесс вырабатывания новых форм, идей, их воплощение меня страшно занимает.

Иван Толстой: Приведите, пожалуйста, какие-нибудь наиболее убедительные исторические примеры.

Николай Кременцов: У меня есть один из любимых объектов изучения – эндокринология. Она зарождается как раз в это время. Тогда еще даже слова "гормоны" не было, оно появилось в 1907 году, но уже в 1890 году было известно, что вытяжки из определенных органов внутренней секреции обладают совершенно потрясающим действием. Например, гиганты появляются, карлики или базедова болезнь, связанная с нарушением функции щитовидной железы. Достаточно некоторые вытяжки из щитовидной железы дать человеку, у него симптомы этой болезни исчезают. Почти в это же время, наконец, разбираются с диабетом, который считался неизлечимой болезнью, а в 1921 году был открыт инсулин, было налажено производство инсулина и были спасены миллионы жизней.

Таким образом, эндокринология развивалась везде – в Англии, в Германии, в Америке – в одно и то же время. И в России. Если посмотреть, как именно эндокринология возникла и развилась в России, получается страшно интересная картина. Эндокринологические исследования проводились в России примерно в тех же ключах, примерно в таких же институтах, примерно теми же группами людей, как и везде.

До революции было три четко обозначенных группы людей, занимавшихся тремя аспектами эндокринологии: клиницисты, которые изучали различные заболевания, связанные с нарушениями эндокринной деятельности, химики и фармацевты, которые производили органопрепараты, вытяжки из разных органов, и были практикующие врачи, которые эти вытяжки использовали в своей ежедневной практике. Они между собой иногда общались, но не очень.

Что происходит в этот момент? Разные группы людей начинают интересоваться эндокринологией, потому что гормоны дают возможность манипулировать формой, скоростью развития. Если говорить о России, то до революции эти три группочки сами по себе существовали в крупных городах. Происходит революция, и тут выясняется, что вроде нет эндокринологии, потому что не тем надо заниматься. Тиф, ветрянка, чума, испанка – не до эндокринологии. Тем не менее эндокринология начинает в советском государстве развиваться практически мгновенно. В июле 1918 года создается Народный комиссариат здравоохранения.

Иван Толстой: Одновременно с красным террором.

​Николай Кременцов: Да. Как раз идет формирование государственного аппарата. Спустя две недели на стол наркому здравоохранения Николаю Александровичу Семашко, старому большевику, врачу по образованию, ложится докладная записочка с припиской "от Владимира Бонч-Бруевича", который в этот момент является секретарем Ленина. На ней написано: "Прошу ознакомиться и оказать содействие". А сама записочка написана ветеринаром Яковом Таболкиным, никому не известным человеком, который возглавляет козью ферму в селе Всехсвятском под Москвой. Эта ферма коз занималась изначально производством козьего молока для больных туберкулезом, а в какой-то момент, в 1912 году, Таболкин как ветеринар стал проводить некие операции над этими козами – удалять у них щитовидную железу. Коза – это интересный организм, они могут жить без нее довольно долго и давать молоко. Если у человека удалить щитовидную железу, то он погибнет буквально в считаные недели при отсутствии гормона щитовидной железы. И молоко таких оперированных коз считалось очень благотворным для людей с заболеванием щитовидной железы, а именно – для людей, болевших базедовой болезнью.

Там интересная история, каким образом Таболкин был знаком с Бонч-Бруевичем и почему он попросил Таболкина, чтобы он доставлял это молоко в Кремль, – все мы знаем, что Крупская болела базедовой болезнью. Бонч-Бруевич записал у себя в дневнике, что молоко этих коз буквально поставило ее на ноги. Так было положено начало советской эндокринологии.

Иван Толстой: Всюду человеческий фактор!

Николай Кременцов: В другой книжке, которая на самом деле должна была быть главой в книге о революционных экспериментах, посвященная переливаниям крови, которую я опубликовал на четыре года раньше, чем книгу о революционных экспериментах, история того, каким образом был создан Институт переливания крови в Москве, мною была рассказана в деталях. И там тоже личные проблемы высокопоставленных большевиков явились одним из поводов к тому, чтобы он был создан. Александр Александрович Богданов, хотя и врач по образованию, но не имевший вообще никакой практики, стал первым директором этого института.

Иван Толстой: А у кого были проблемы с кровью?

Николай Кременцов: У Красина. Он страдал очень плохой формой того, что в те годы называлось "злокачественное малокровие". На сегодняшний день диагноз поставить сложно, может быть, это лейкоцитоз был, он все-таки был инженером, работавшим с электрической техникой, может быть, он получил какую-то дозу облучения. Богданов спас Красина ненадолго, всего на полтора года, но тем не менее.

Таболкин был ветеринаром. Семашко, посмотрев на эту записку, поступил как всякий нормальный бюрократ – он отправил эту записку в Ученый медицинский совет. Это был очень интересный орган, который был создан одновременно с созданием Наркомздрава, в этот Ученый медицинский совет входили врачи или исследователи, ученые с хорошей репутацией научной, которые были готовы сотрудничать с большевиками – кто-то симпатизировал, кто-то в силу научных интересов. И этот Совет, возглавлявшийся известным микробиологом Тарасевичем, получает записочку с визой Семашко – посмотрите, стоит ли эту ферму расширять, превращать ее в какое-то ученое учреждение. Ученый совет говорит, что информации недостаточно, дайте нам серьезные обоснования. И так начинается история советской эндокринологии.

Среди московских врачей, которые пользовались этим козьим молоком, был один из лидеров и создатель Московского терапевтического общества, профессор Московского университета, заведующий кафедрой патологии Шервинский. Он довольно рано заинтересовался эндокринологией, писал работы об этом, и когда Таболкин начал производить это молоко, он заинтересовался, а поскольку он был очень известным врачом с широкой частной практикой, он стал это молоко использовать. И в одном из докладов на Терапевтическом обществе он сказал, что у нас практически нет никаких исследований, которые освещали бы нам механизм действия этого молока, но моя личная практика показывает, что в некоторых случаях оно чрезвычайно благотворно.

Когда Таболкин узнал, что Ученый совет не готов принимать решение, он сел и написал пространную записку с планом: сколько надо новых коз купить, какие исследования можно проводить, и написал, что было бы очень хорошо, если бы в обсуждении этого вопроса приняли участие люди, знакомые с тематикой. Первым в списке людей был Шервинский. Ученый медицинский совет приглашает его на заседание, и он говорит: да, я знаком, у меня в практике это работает. Ученый совет соглашается, мнение Шервинского стоит дорого, и к 1919 году есть мандат, уже средства выделяются на развитие этой фермы.

И этот альянс Шервинского и Таболкина становится главной движущей силой к созданию дисциплины эндокринологии в Советском Союзе. К 1925 году они ухитряются создать абсолютно новый большой Институт экспериментальной эндокринологии, создают журнал "Вопросы эндокринологии", создают Эндокринологическое общество, и все начинает цвести, они создают первый русский инсулин, первый русский адреналин.

Иван Толстой: Каков старик Козлодоев!

​Николай Кременцов: Первый шаг в дверь это личные проблемы высокопоставленных большевиков. Надежда Константиновна Крупская, не ожидая, оказалась прабабушкой советской эндокринологии.

А насчет литературы вам наверняка вспомнится роман Беляева "Человек, потерявший лицо".

Иван Толстой: А я не читал.

Николай Кременцов: Это любопытный романец. Как практически во всех романах Беляева 20-х годов, действие происходит за границей, в США, где некий врач Сорокин использует гормоны для превращения людей. К нему приходит очень известный голливудский актер Тонио Престо, который страшно уродлив, а его роль как комика в паре с великолепной кинозвездой служит основанием его популярности и богатства. Но когда Тонио пытается предложить руку и сердце своей напарнице, она просто над ним смеется, потому что она – олицетворение красоты, а он – несчастный урод. Он начинает корчить ей рожи, она смеется все больше и больше, падает в обморок, Тонио считает, что она умерла, и пытается сбежать и скрыться. Но вместо того, чтобы пойти к хирургу пластическому, он бежит в лабораторию Сорокина, и тот ему инъекциями разных гормонов на протяжении долгого времени меняет внешность. Он становится приятным молодым человеком с правильными чертами лица. Это, понятно, никак не улучшает его жизненную ситуацию, потому что когда он пытается войти в собственный особняк, его тут же арестовывают и сажают в тюрьму. Когда он все-таки доказывает судебным чиновникам, что он и есть тот самый страшный Тонио, призывает доктора Сорокина в качестве свидетеля, тот показывает фотографии до и после инъекций, суд все-таки признает его, но прокурор настаивает на том, чтобы его лишили всех его богатств, поскольку это безобразие – каждый начнет внешность менять, а это подрывает все устои капитализма. Потому что капитализм – это частная собственность. А что такое частная собственность? Это некое человеческое лицо, владеющее чем-то. А ежели так все будут беспорядочно менять свои лица, как же будет частная собственность существовать?

Короче, проигрывает Тонио процесс и решает, что он им всем отомстит. Он пробирается в лабораторию Сорокина, крадет у него гормоны и приглашает на прощальный обед всех своих обидчиков, начиная от красотки Гедды Люкс и кончая судьей и губернатором штата. И всем им в питье или еду подмешивает гормоны. В результате великая красотка становится гигантом почти семифутового роста, губернатор превращается в чернокожего, прокурор – в лилипута. У них выхода нет, они идут к Сорокину, он возвращает им их нормальный облик, а его вынуждают покинуть США, поскольку он подрывает своей наукой устои общества. И на пароходе, отплывающем в Европу, он опять встречается с Тонио, который опять изменил свою внешность благодаря каким-то инъекциям.

Вот такой романец, написанный по поводу того, что могут делать гормоны с человеческим телом.

Беляев роман переписывал, он потом назывался "Человек, нашедший свое лицо", потому что вариант 20-х годов не совсем вписывался в тематически-методологические установки 30-х.

Иван Толстой: Беляев выдумал эту историю, или он тоже взял это из газет и журналов?

Николай Кременцов: Саму историю он, конечно, выдумал, но он очень многое взял из газет и журналов, даже имя русского врача, который где-то в Калифорнии производит эти эксперименты, оно очень говорящее. Оно в романе – Сорокин. А в русском языке, как вы знаете сорока-воровка, ворона, и, конечно, фамилия Сорокин отсылает к очень известной в 20-е годы фамилии Воронофф. Это был французский хирург русского происхождения, который был одним из пионеров операций омоложения – трансплантаций половых желез от обезьяны к человеку.

Иван Толстой: Какие же это годы?

Николай Кременцов: 1920-е.

Иван Толстой: Он был русским эмигрантом?

Николай Кременцов: Его родители уехали из России, он учился медицине уже во Франции. Он говорил по-русски, и наши врачи, которые ездили к нему на консультации, с ним общались и по-русски, и по-французски. История доктора Воронофф – реальная история, и это один из эпизодов, который послужил поводом для "Собачьего сердца". Эти занятия омоложением с помощью пересадок половых желёз от животных к человеку получили безумное распространение в 20-е годы во всем мире, Воронофф был одним из пионеров и двигателей этого движения.

Вторым был австрийский физиолог Штейнах, который предлагал не пересадку половых желез, а некие другие хирургические вмешательства – перерезка семенного канатика и т.д. Два этих имени стали олицетворением того, что можно сделать новыми экспериментальными методами с преобразованием человеческой жизни. В России главным центром такого рода экспериментов был Институт экспериментальной биологии в Москве, организованный Николаем Константиновичем Кольцовым, одним из лидеров российской экспериментальной биологии, и эти исследования фигурировали в целой куче литературных произведений, "Собачье сердце" – не единственное. И вообще влияние половых желез на организм, все, что связано с полом, это очень актуальная тема в 20-е годы не только для врачей, но и для психиатров, литераторов, большевиков.

Иван Толстой:

Пришла проблема пола,

Румяная фефела.

​Николай Кременцов: И то, что экспериментальная биология и медицина нашли некие способы изменения пола и манипулирования "половыми отправлениями", как в то время это называлось, это был очень и очень важный элемент той половой революции, которая в это время происходит в России. Все нормы поведения, сексуальные запреты, все это отменяется, революция отменяет зависимость женщины от мужчины, отменяет старые институты брака, объявляет женщину абсолютно свободной в распоряжении собственным телом и точно так же освобождает мужчину от обязательств брачных. Хотя большевики стали одними из первых, кто создал институт алиментов даже вне брака: если отцовство доказано, то человек должен был платить алименты вне зависимости от того, состоял ли он в браке с конкретной женщиной. Поэтому проблема отцовства в это время в биологических журналах очень активно обсуждается и предлагаются всевозможные научные способы для определения отцовства.

Естественно, публику больше всего интересует вопрос пола в его прямом виде – изменение пола. И в "Собачьем сердце" помните, кто в основном обращается по поводу операций по омоложению? Мы видим некоего нэпмана пожилого, который стремится вернуть себе молодость и утраченную потенцию, некую пожилую даму, которая стремится к тому же. А вот если посмотреть на реальные документы Института экспериментальной биологии, то среди бумаг Кольцова находится папочка с письмами, которые отложились в архивах. И из этих писем совершенно другая картинка вырисовывается. Чаще всего обращались люди молодые, от 20 до 30 лет, у которых была проблема с импотенцией. Но врачи, которые работали в кольцовском институте, большей части этих людей отказывали.

Иван Толстой: Почему?

Николай Кременцов: Потому что в те годы импотенция считалась результатом неправильного образа жизни самого пациента – злоупотребление онанизмом, венерические болезни. И рекомендация была – вернуться к здоровому образу жизни. А ученых, поскольку главная задача это омоложение, больше интересовали люди пожилые. Большая часть пациентов института были старые большевики и бывшие известные члены партии "Народная воля", члены Общества политкаторжан. По некоторым документам, Общество политкаторжан имело квоту в институте на операции омоложения, и несколько хорошо известных членов общества подверглось этим операциям.

Иван Толстой: Их имена известны? Оглашаемы?

Николай Кременцов: В книге я их огласил, но в те годы они не оглашались. Но сам факт такого рода операций очень широко освещался в прессе. Принципы ведения истории болезни достаточно давно установлены, поэтому настоящие фамилии в опубликованных материалах не указывались, а указывались только инициалы. Но по описаниям и инициалам достаточно легко восстановить, кто это был, когда и как эти операции проводились.

Иван Толстой: Успешно проводились?

Николай Кременцов: Да.

Иван Толстой: Результат был?

Николай Кременцов: Те результаты, которые доводились до сведения публики, были вполне благоприятными.

Иван Толстой: Народность и Воля возвращалась.

Николай Кременцов: Да. Другой категорией лиц, которых все это интересовало, были люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Как вы знаете, большевики в начале 20-го года декриминализовали гомосексуализм, поэтому большое внимание удалялось этим вопросам до и после революции в медицинских кругах. В то время бытовало представление о гомосексуализме, что он связан с недостаточной активностью половых желёз. И поскольку в это же время идут эксперименты по перемене пола, в основном на животных, которые широчайшим образом рекламируются…

Был такой сотрудник у Кольцова Михаил Михайлович Завадовский, один из его учеников, который занимался этой проблемой еще с дореволюционных времен, в 20-е годы его книги "Пол животных и его изменение" пользовались бешеным успехом, он в этих книгах описывал свои эксперименты по превращению курицы в петуха и петуха в курицу.

Иван Толстой: Это не было шарлатанством?

Николай Кременцов: Нет. Если вы вырезаете яичники у курицы и вживляете ей семенники, то спустя некоторое время эта курица приобретает все внешние черты петуха.

Иван Толстой: Красный гребешок вырастает?

Николай Кременцов: Да, гребешок и хвост. И петух по внешнему виду становится похож на курицу.

Иван Толстой: А если омолодить – то на цыпленка по рубль семьдесят пять.

Николай Кременцов: Этим Завадовский не занимался, куриц сложно омолаживать, они не так долго живут. Завадовский очень хорошо писал, эти эксперименты широко рекламировались. Когда он написал свой монументальный труд об этих экспериментах, "Госиздат" уговорил его прочесть цикл популярных лекций в Политехническом музее для народа. Монография была специальной, написанной для его коллег, но картиночки, которые он показывал, у него были прекрасные цветные таблицы, когда на одной стороне курица превращается в петуха и на другой петух превращается в курицу, они разошлись миллионными тиражами, потому что они воспроизводились в любом пособии по вопросам пола, а выпускалось этих пособий в то время очень много. Так вот, прочитав этот цикл лекций, который проходил при забитом помещении, "Госиздат" решил, что они выпустят еще и популярный вариант его монографии. Это 1921–23 годы, очень рано, и именно в это время начинается волна с опытами Штейнаха и Вороноффа об омоложении.

И понятно, что у большинства народа переплетается в голове, что это все из одной и той же оперы, что это все эксперименты одного порядка. И, вернувшись к гомосексуализму, люди, которые в то время себя сами диагностировали как имеющих нестандартную ориентацию, они, читая всю эту литературу, возбуждались, что есть возможность реализовать свою идентичность, которая иначе скрыта, она мешает жизни. И в архиве Кольцова есть большая коллекция писем от людей с вопросами: нельзя ли мне пол поменять? Но Кольцов и его институт такими операциями не занимались, они изучали омоложение. И поначалу мне долго не удавалось выяснить: а вообще кто-то занимался?

В конечном итоге я нашел ответ на страницах "Вечерней Москвы", в репортаже, где было названо имя хирурга. Это был достаточно известный в то время пластический хирург Голеницкий, который занимался пересадками кожи, разными пластическими операциями, в том числе он произвел несколько операций по перемене пола, которые оказались достаточно успешными, и насколько я знаю, это одни из первых в мире операций такого рода. Такого же рода операции проводились в Германии, но это уже середина 20-х годов.

И ежели вы помните другое произведение Булгакова, уже драматическое, "Зойкина квартира", то там фигурируют эти куры и переделка пола. Там она служит небольшой виньеточкой в дополнение ко всему остальному, что происходит в этой пьесе, но для зрителя того времени виньеточка была очень говорящей, потому что Завадовский, вернувшись в Москву в 1921 году, становится руководителем Московского зоопарка, и кур этих, превращенных в петухов, он выставляет в зоопарке. Там есть специальный вольер, по которому гуляют куры и петухи, поменявшиеся ролями. В том же зоопарке Завадовский проводит опыты омоложения не на котах и собаках, а на экзотических животных, которые живут в зоопарке. Скажем, престарелый олень редкий, Заводовский его омолаживает. Это все существует в обществе. Не наука существует сама по себе в башнях из слоновой кости, а она растворена в культуре того времени. Но не вся наука.

Я нашел три больших лейтмотива, которые через литературу, науку и культуру проходят такими волнами. Вопросы смерти, бессмертия, омоложения, продления жизни – это одна волна. Достаточно разными способами, не только инъекциями гормонов, пересадкой половых желез, но и другими способами можно достигать омоложения и продления жизни, и в своей книге я рассматриваю разные подходы к проблеме смерти. Один из моих любимых примеров – это пример с отрезанными головами.

Иван Толстой: Профессор Доуэль?

Николай Кременцов: Да. Вы наверняка знаете профессора Доуэля, а вот имя Сергея Брюхоненко что-нибудь вам говорит?

Иван Толстой: Нет.

Николай Кременцов: Если вы помните, голова профессора Доуэля печаталась сначала в газете в июле-августе 1925 года, а в сентябре 1925 года, на 2-м Съезде советских физиологов была продемонстрирована отрезанная собачья голова, которая жила сама по себе, подключенная к некоему аппарату. И демонстрацией этой занимался врач Сергей Брюхоненко, работавший в то время в Химико-фармацевтическом институте, ВСНХ. Я нашел сначала Брюхоненко в своих журнальных поисках, а уже потом вспомнил, что именно об этом и писал Беляев.

Естественно, возникает вопрос: кто у кого что списывал? Если посмотреть биографию Беляева, то там упоминается Брюхоненко и, как правило, пишут авторитетные люди, что Беляев предвосхитил, может, подсказал Брюхоненко его эксперименты с отрезанными головами. А ежели вы посмотрите на какие-то писания о Брюхоненко, то там прямо противоположная точка зрения высказывается, что это опыты Брюхоненко привели Беляева к голове профессора Доуэля. У меня совершенно другая позиция. Я считаю, что никто из них ничего друг у друга не списывал, а пришли они к этой идее параллельно, поскольку идея сама существовала намного раньше и в литературе, и в науке.

Каким образом эти идеи развивались в литературной традиции, каким образом эти же идеи развивались в научной традиции, что такое изолированные органы, как это называлось в физиологии? Ведь первое, с чем знакомится студент на занятиях по физиологии, это лапка лягушки, отрезанная от лягушки и живущая сама по себе, сокращающаяся. А тут вместо лапки – голова. Но почему именно в это время и почему именно в Москве так одновременно ученые – с одной стороны и литераторы – с другой обращаются к теме этого существования головы без тела?

Иван Толстой: Окончание разговора – в ближайшем выпуске программы.