Леонид Велехов: Здравствуйте, в эфире Свобода - радио, которое не только слышно, но и видно. В студии Леонид Велехов, и это новый выпуск программы "Культ личности", который вы также смотрите на телеканале "Настоящее время".
Мы продолжаем цикл праздничных, рождественско-новогодних концертов, в которые мы включили фрагменты прошедших за год выпусков "Культа личности" с участием артистов, певцов, музыкантов…
Воспоминания детства: 31 декабря утром Большой театр всегда дает представление балета "Щелкунчик". Вот она, новогодняя ассоциация! У Гофмана, если быть точным, сюжет разворачивается накануне Рождества, но это не суть важно. Тем более что Рождества два, а Новый Год один, и он объединяет сторонников одного и другого.
Итак, балет, с него и начнем!
Звезда мирового балета ХХ века Лоран Илер блистал на сцене Парижской Гран Опера в 1980–90-е годы. Здесь он перетанцевал едва ли не все главные партии классического репертуара. Он выступал в балетах Ролана Пети, Мориса Бежара, Уильяма Форсайта, Терезы де Кеерсмакер, Анжелена Прельжокажа, но главным его учителем и, более того, крестным отцом в профессии был Рудольф Нуреев, который, собственно, и сделал из нашего героя звезду первой величины.
К слову, Лорану Илеру с самого начала его биографии везло на русских наставников. Равно как, впрочем, и русским наставникам повезло с таким учеником. В балетной школе при Гран Опера он учился у Александра Калюжного, звезды парижского балета 1950-х годов, а возведен был в ранг этуаль за исполнение партии принца Зигфрида в "Лебедином озере" в постановке отца-основателя балета Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, народного артиста СССР Владимира Бурмейстера.
Так что, видимо, не случайно таким образом сошлись звезды, что в январе прошлого года Лоран Илер возглавил балет "Стасика", как фамильярно называют меломаны и балетоманы Театр Станиславского и Немировича-Данченко. Это театр с большой историей, но его балет почти всегда оставался немного на втором плане по отношению к его опере. Хотя с этим балетом, помимо Бурмейстера, связаны такие замечательные имена, как Виолетта Бовт, Элеонора Власова, Маргарита Дроздова, Дмитрий Брянцев. И даже гений танца Марис Лиепа начинал здесь свой путь.
В последние годы столь ярких имен балет Театра Станиславского не давал, и можно только уповать на то, что Лоран Илер, нацеленный как раз на преподавательскую и репетиторскую работу с артистами, способствует возрождению его былой славы.
Леонид Велехов: Мсье Лоран, что за странная фантазия: бросить культурную столицу мира, Париж, приехать в Москву и не просто поставить спектакль, но возглавить стационарную труппу? Неужели вам в Париже работы не нашлось?
Лоран Илер: C'est la vie. Я получил это предложение от генерального директора Театра Станиславского Антона Гетмана. И конечно, раньше я никогда не мог себе представить, что когда-нибудь приеду в Россию и стану художественным руководителем балетной труппы. Я приехал, посмотрел на труппу. Меня удивила и очень обрадовала та чудесная атмосфера, которая есть в театре: замечательные артисты и амбиции, которые у них есть. Мне было интересно присоединиться к этому проекту, в котором мы очень уважительно относимся к прошлому и смотрим в будущее. У нас очень много новых проектов, которые мы хотим осуществить все вместе. Поэтому я приехал и с большим удовольствием работаю в труппе. Работая здесь, я хотел бы передать опыт, который я получил, работая артистом и главным репетитором в "Опера де Пари". И я уже вижу результат. Я вижу, что артисты, с которыми я работаю, развиваются. У них есть невероятный творческий аппетит и амбиции. Их ежедневный вклад в работу помогает мне развивать тот замысел, о котором я думаю. В нашей балетной труппе больше ста человек. Эти люди очень талантливы. Они готовы идти за мной и работать над всеми теми проектами, о которых мечтаю я.
Леонид Велехов: А имена Станиславского и Немировича-Данченко для вас значат что-то такое особенное, содержательное, сущностное? Или это уже просто буквы, которые висят на фасаде театра и украшают его логотип?
Лоран Илер: Конечно, для меня эти имена очень многое значат, потому что мы все знаем систему Станиславского, по которой артисты учатся работать и существовать на сцене. Когда Станиславский и Немирович-Данченко работали, для них очень важны были эксперименты, открытия. Это тот ключевой момент, на который я опираюсь в своей работе. Конечно, самое главное, это риск в некотором смысле. Мы все рискуем, когда пробуем делать что-то новое. Я считаю, что в этом – наша постоянная связь с основателями театра.
Леонид Велехов: Но я бы хотел другую сторону этого же вопроса затронуть. Балет, казалось, самое условное из всех сценических искусств, в то время как Станиславский открыл, развивал и исповедовал метод предельно реалистичной, натуралистической даже актерской игры. Как этот метод может пригодиться артисту балета, метод Станиславского?
Лоран Илер: Я считаю, что именно в этой реалистической игре на сцене и есть будущее больших классических балетов. Потому что, конечно, техника – это очень важно, но игра артиста для меня как зрителя намного важнее. Каким образом передать эмоции, чтобы публике было ясно, что переживает артист на сцене? Мы опираемся на систему Станиславского. Для меня, когда сам я танцевал, это было невероятно важно. Я работал с разными педагогами в разных труппах, и всюду была очень важна драматическая составляющая каждого балета. Поэтому для меня именно актерская игра очень важна.
Леонид Велехов: До эфира, когда мы с вами разговаривали, я упомянул имя Сириля Атанасова, танцовщика, потрясшего меня в свое время. Я был совсем мальчишкой, когда "Опера де Пари" после большого перерыва привезла свои спектакли в Москву. Все мы были восхищены "Собором Парижской Богоматери" в постановке Мориса Бежара, тем, как танцевали Атанасов, Ролан Пети и другие. Вы до эфира рассказывали, какой это был великий мастер перевоплощения, как он стоял за кулисами, шутил, веселился, а потом моментально перевоплощался, "надевал" на себя образ и вылетал на сцену. Я думаю, что это как раз пример такого подхода к балету – с методом Станиславского, с очень такой углубленной актерской игрой и одновременно очень театральной.
Лоран Илер: Я согласен, что это работа артиста – продумать свой персонаж. И главное для меня – эта работа должна быть проведена очень скрупулезно. Важно найти логику развития образа. Есть рамки каждой партии, каждой роли. Но внутри этих рамок для каждого исполнителя есть невероятная свобода. Но все должно быть для тебя как актера невероятно логично. Я, помню, читал о том, как, мне кажется, это был режиссер Висконти, он попросил для съемок одной из сцен расставить мебель и внутрь ящиков положить одежду. Пришла художник по костюмам и сказала: "Извините, но по сцене актер не будет открывать ящики". Он говорит: "Я знаю. Но я также знаю, что артист, когда будет играть эту сцену, зная, что эти ящики не пустые, там есть одежда, будет играть по-другому". Именно поэтому я считаю, что очень важно, чтобы все было логично, когда ты продумываешь свою партию. Конечно, Сириль Атанасов – это один из примеров такой скрупулезной работы над ролью.
Звучит музыка
Леонид Велехов: Имя Нуреева прозвучало. Я знаю, что он сыграл большую роль в вашей судьбе. Как это произошло?
Лоран Илер: Наша встреча произошла, конечно же, на работе, в балете. Мне было девятнадцать лет, когда он возглавил "Опера де Пари" в качестве художественного руководителя балета. Это была невероятная личность, невероятно интересный человек, который смотрел на тебя, и ничего не ускользало от этого взгляда. Он тебя просто сканировал. Он видел все. Он читал тебя, как открытую книгу. И при этом он всегда говорил: "Главное – работа. Только ежедневная работа может вывести тебя на новый уровень". Также он всегда говорил: "Первый шаг на сцене очень важен. Дальше все уже будет намного проще". Конечно, я многому научился, благодаря ему. Я очень ему благодарен.
Леонид Велехов: А как с ним было работать? Он ведь был, судя по воспоминаниям, человек очень непростой – и жесткий, и вспыльчивый.
Лоран Илер: Я согласен. Конечно, у него был невероятный темперамент. Он себя ни в чем не ограничивал. Он был способен на все. И вот эта внутренняя свобода была совершенно невероятная. Он вел себя также одинаково с артистами балета и с президентом Французской республики. Я работал с Рудольфом над всеми главными партиями, которые играл на сцене. И он никогда мне не говорил, что вот здесь надо играть только так. Никогда он мне не давал такие указания. Он считал, что хореография сама предлагает ключи к персонажу. Все уже прописано там. И если артист талантлив, если он готов отдать свое тело для того, чтобы сыграть этот персонаж, он сможет выразить все, что необходимо. А если у человека нет этого таланта, то ему ничто не поможет, ты будешь ему просто накидывать подсказки, но без результата. Он был невероятно справедлив в работе, в том числе с теми артистами, которые, может быть, ему даже не нравились. Если человек работает, к нему у него было невероятное уважение.
Леонид Велехов: Вы ведь и танцевали с ним на одной сцене?
Лоран Илер: Да.
Леонид Велехов: В чем была его уникальность именно как танцовщика?
Лоран Илер: Я танцевал с Рудольфом "Лебединое озеро". Я танцевал Принца, а он наставника, Вольфганга. Также мы танцевали вместе "Танцующих подмастерьев" Бежара. Рудольф уникален в том, как он чувствовал себя на сцене. Возьмем, к примеру, поклоны. Он не благодарил зрителя – зритель благодарил его за все то, что он сделал на сцене. Он, конечно, был невероятной личностью. Он всегда говорил, что артист должен быть почти божеством. Он должен задавать высочайшую планку, если выходит на сцену. Конечно, он произвел революцию, обладая невероятной харизмой, плюс его животность на сцене, энергия и талант. Это то, что делает его уникальным артистом.
Леонид Велехов: Но все-таки французский не был его родным языком. Как он с вами изъяснялся?
Лоран Илер: С нами он говорил на французском, но я у него однажды спросил: "Когда вам снятся сны, на каком языке они вам снятся?" Он мне сказал, что чаще всего на английском, редко на русском, но никогда на французском…
Леонид Велехов: Как интересно! Он был человек, как мы выяснили, очень темпераментный. Наверное, он ругался в моменты недовольства. На каком языке он выражал свое недовольство?
Лоран Илер: По-русски. (Смех в студии.) Ругался он только по-русски. Мы все сразу же понимали. Не нужно было никакого перевода: все было ясно. Но для того, чтобы его разозлить, нужно было постараться. Для этого должна была быть какая-то большая уважительная причина. Для него было очень сложно понять, почему мы говорим, например, "нет", если он не видел уважительной причины для этого. Если кто-то из танцовщиков говорил ему: "Я не могу сделать это движение". Он говорит: "Ну, попробуй. Вначале нужно пробовать, а потом уже говорить нет! Пробуй! Работай! Откуда вы знаете?! Делайте, пробуйте!" (Смех в студии.)
Леонид Велехов: Молва гласит, что при том, что у него было много учеников, которых он вывел в люди, вы были одним из любимых его танцовщиков. Это так?
Лоран Илер: Действительно, я очень много работал с Рудольфом. Мне кажется, он меня любил. При этом я его частенько раздражал. У нас были конфликты, потому что я также открыто говорил ему то, что я думаю. Но это опять же его свойство: если ему говорили что-то открыто, и он понимал причины этого, он уважал этого человека. Он уважал свободу выражения. Я был первым артистом, кого он повысил, назвал étoiles. Я думаю, что, конечно, у нас были какие-то очень теплые отношения. Ответить на вопрос, был ли я его любимым учеником, может только он.
Когда Рудольф работал, было много людей вокруг него, которые его ругали, с которыми у него были конфликты. У него была жизнь не простая и не легкая. Но после его смерти многие стали называть себя его учениками. Возник, можно сказать, культ его личности. Но я считаю, что, десять лет проработав вместе с ним, я не имею права говорить, что я его знаю. Я знаю его немного, благодаря той совместной работе, каким-то разговорам с ним.
Леонид Велехов: От классики к авангарду лежит наш путь. Следующий наш герой – один из самых ярких представителей мирового музыкального авангарда…
Эдисон Денисов – легендарное имя в русской и мировой музыке. В Европе его называли Моцартом двадцатого столетия. В Советском Союзе его произведения были фактически под запретом, исполнялись крайне редко, но когда исполнялись, залы были битком. В отличие от официальной "репутации", неофициальная денисовская слава на родине мало чем уступала по своему резонансу его славе на Западе. А с высоких трибун его, наряду с Альфредом Шнитке, Софией Губайдулиной и некоторыми другими, начиная с 1960-х и вплоть до второй половины 1980-х, неизменно громили, клеймили за "формализм", "авангардизм" и прочие буржуазные "измы".
Горек хлеб быть за границей признанным, ежели на родине хулят, сказал поэт. И это действительно так. Вместе с тем, немного перефразируя другого поэта, скажем, что такая хула, как та, которая обрушивалась на головы Денисова и других советских сочинителей действительно новой музыки, вполне может быть признана в историческом измерении и похвалой. Кажется, многие из них так к этому и относились.
Тем более что музыка Эдисона Денисова в Советском Союзе все-таки со сцены звучала. Правда, со сцены драматического театра, зато какого! На протяжении нескольких десятков лет Денисов писал музыку к постановкам лучшего советского театра, любимовской Таганки, и его вклад в грандиозный успех таких спектаклей, как "Мастер и Маргарита", "Дом на набережной", "Преступление и наказание", "Три сестры" и других, весом и ярок. Это было великолепное, историческое театральное трио: режиссер Юрий Любимов, художник Давид Боровский и композитор Эдисон Денисов…
Увы, судьба оказалась немилостива к маэстро. В конце 80-х все запреты на новую музыку отправились на свалку истории, к Денисову впервые пришло полноценное признание, однако наслаждаться им ему довелось недолго. В 1994 году он попал в тяжелейшую автомобильную аварию, от последствий которой так до конца и не оправился, а в 1997-м умер. Он умер в Париже, который очень любил, но никогда не терял надежды вернуться в Россию, которую любил еще больше. Навестив Москву незадолго до смерти, сказал близким друзьям: "Из России не уезжайте"…
Эдисона Васильевича давно уже, больше 20 лет, с нами нет, но его квартира, его рабочий кабинет сохраняются в первозданном виде его вдовой, хранительницей и популяризатором его творческого наследия, музыковедом, доктором Сорбонны Екатериной Купровской-Денисовой.
Что такое для него была Россия? В чем она для него концентрировалась?
Екатерина Купровская-Денисова: Эдисон очень любил природу. Это, наверное, у него было сибирское. Потому что он родился в Томске, и лето они часто проводили на Томи: и купались, и в лес ходили за ягодами, за грибами, зимой они катались на лыжах и так далее. Единение с природой было для него очень важно. Это источник, из которого он постоянно подпитывал свою энергию. И поэтому он очень любил ездить в Рузу, в Дом отдыха композиторов, особенно, зимой: катался там на лыжах каждый день. И вот эта прогулка на лыжах по заснеженным пространствам для него это было как медитация, творческая медитация. Потому что он любовался этим заснеженным пейзажем, замерзшей рекой. И это давало ему впоследствии музыкальные образы. Зрительные образы рождали какие-то музыкальные идеи.
Леонид Велехов: Я еще где-то у него вычитал, что в Рузе действительно, особенно в те времена снег и до марта и до апреля лежал... Я где-то вычитал, что когда в апреле бывали такие жаркие солнечные дни, он куда-то на лыжах уходил в глубину. Там лес замечательный когда-то был: к сожалению, многое из этого леса погибло. И там он раздевался по пояс и сидел, загорал. Конечно, это удивительный человек, в том числе и в этой своей связи с Россией, с русской природой, по-моему, очень глубокой.
Екатерина Купровская-Денисова: Для него было важно русское музыкальное творчество. Мы об этом практически не поговорили, но он молодым еще ездил на Алтай в так называемые фольклорные экспедиции. Он собирал и записывал песни. И это может показаться странным, но в его мелодике, в интонационности его музыки эта русскость запрятана. Потому что если развернуть эти все мотивы, их медленно пропеть про себя, то становится совершенно очевидным, что там заложена русская интонация буквально в первозданном виде. Кстати, говорят о том, что язык слышится в музыке инструментальной, например, у Брамса или Баха немецкий язык слышится, и так далее. Об этом говорят многие исполнители. Я это прочитала уже гораздо позже, чем общалась с Эдисоном. И вот у него как раз эта русскость заложена в интонационности на этом уровне, то есть на каком-то клеточном, молекулярном уровне. И это парадокс, потому что его обвиняли в западничестве, в использовании буржуазных техник, а на самом деле вот эта русскость проявилась в некоем абстрактном, конечно, аспекте, но, тем не менее, она проявилась таким образом в его музыке. И вся его музыка основана на этих интонациях.
Звучит музыка Э. Денисова
Леонид Велехов: Продолжим идти в авангарде мировой музыки. Этот участник нашего концерта очень тесно был связан и с Денисовым, и с другими композиторами, изменившими лицо современной отечественной музыки. А то, чему он сам себя посвятил в музыке, вообще уникально…
Марк Пекарский – личность в отечественной музыке легендарная. Сорок с лишним лет назад, точнее в 1976 году, он организовал первый в стране ансамбль ударных инструментов – первый и по сей день единственный. Ансамбль жив и концертирует поныне, поражая воображение публики и тем, какое музыкальное богатство можно извлечь из звучания ударных, и тем, в какой яркий спектакль можно превратить обыкновенный концерт.
Он называет своим учителем Анри Волконского. Потомок знаменитого княжеского рода, вернувшийся подростком с семьей из эмиграции в Советский Союз после второй мировой войны, так и не освоившийся до конца в советской жизни, вновь уехавший на Запад в начале 1970-х и там до конца своих дней тосковавший по России, Волконский был удивительным экзотическим цветком на почве советской жизни. Что не помешало ему – скорее даже помогло – сыграть огромную роль в развитии русской музыки советского периода. Он поразительным образом одновременно возродил здесь интерес к старинной музыке и пробудил вкус к музыкальному авангарду.
Марк Пекарский, при всей его укорененности в отечественной действительности, тоже на самом деле цветок экзотический – и по форме своего бытового, каждодневного существования, и по сути своего творчества. Ну, казалось, ансамбль ударных – кого можно в России так уж этим увлечь? Все-таки здесь не Куба, не Индия, не Африка… А вот нет. Как на первом выступлении его ансамбля 42 года назад ломившаяся в зал публика снесла двери, так и по сей день не увядает слава ансамбля Пекарского и интерес к нему.
А еще, глядя на Марка Ильича Пекарского, я вспоминаю строки Булата Окуджавы – неважно, что они посвящены скрипачу:
Я не то чтобы от скуки – я надеялся понять,
как умеют эти руки эти звуки извлекать
из какой-то деревяшки, из каких-то грубых жил,
из какой-то там фантазии, которой он служил…
Звучит музыка
Леонид Велехов: Вы с самого начала в своей музыкальной душе были авангардистом? Потому что начинали-то вы в традиционных, классических местах, в оркестре Гостелерадио, кажется.
Марк Пекарский: Да.
Леонид Велехов: Или вы наступали на горло собственной песне, там работая?
Марк Пекарский: Нет, я ничему на горло не наступал, потому что я влекся туда, куда меня влекло. А влекло меня просто поиграть. Я музыкой начал заниматься поздно. В семье у меня только старший брат был военным музыкантом. Так что музыкальной подготовки у меня было очень мало. Музыкальное образование у меня довольно скудное. Потом я познакомился с князем Волконским. И он меня переманил к себе в ансамбль "Мадригал", тем более что на прежнем месте у меня были неприятности. Мне перестало нравиться, что в оркестре очень много народа, а в зале иногда меньше людей, чем на сцене. Мне все время хотелось, чтобы было наоборот.
Леонид Велехов: И место ударника в традиционном оркестре было скромным.
Марк Пекарский: Нет, у меня было хорошее место. Я был вторым литавристом.
Леонид Велехов: Я просто вспомнил фильм Иоселиани "Жил певчий дрозд", где он прибегает под конец, чтобы исполнить свою секундную партию…
Марк Пекарский: Да, но фильм о другом, не о роли ударника.
Леонид Велехов: Конечно.
Марк Пекарский: Я познакомился со старинной музыкой. Вдруг мне открылся целый пласт старой музыки – Ренессанс, эпоха Возрождения и средневековая музыка. Это было так интересно!
Леонид Велехов: Это все уже связано с Андреем Волконским, да?
Марк Пекарский: Да! А потом я услышал его произведения, а потом я каждый день общался с ним. Так получилось, что он стал моим главным учителем. И однажды я написал статью об этом в "Культуре" и послал ему, когда он уже уехал за границу. И он не возражал, слава богу, и я счастлив. Он признал, что я его ученик. Он ничему меня не учил, просто мы общались вместе.
Леонид Велехов: Это же был совершенно экзотический цветок на нашей советской почве.
Марк Пекарский: Да. Он, например, встречался во время первого фестиваля молодежи в Советском Союзе с иностранцами. Когда его вызвали в одно место, он сказал: "Ну, как с иностранцами?! Я встречаюсь со своими друзьями. Я же сам оттуда! Я их давно не видел, я встречаюсь с ними".
Леонид Велехов: А он говорил как-то по-особенному, не похоже на наш советский выговор?
Марк Пекарский: Да, первое время… Я его уже застал, когда он русским владел в совершенстве. Но, тем не менее, пение какое-то такое в его голосе было. Он говорил: "Там меня называли Кокот". А я говорю: "А что такое Кокот?" – "Ну, кокет" – и глаза поднимает наверх…
Леонид Велехов: Но он не принадлежал к сексуальным меньшинствам?
Марк Пекарский: Нет, отнюдь! (Смеются.) Меня иногда просят другие интервьюеры: "А расскажите что-нибудь?.." Сейчас будет концерт 16-го в одном месте, посвященный юбилею. "А вы могли бы рассказать что-нибудь экстравагантное про князя?" Я говорю: "Да, мог бы". – "Расскажете?" – "Нет, не расскажу". – "А почему?" – "Не хочу!" Не все ложится на бумагу.
Леонид Велехов: Конечно!
Марк Пекарский: Даже несмотря на то, что его уже нет, я совсем не собираюсь радовать публику рассказами о каких-то интимных вещах. Это никого не касается, кроме самого князя Волконского.
Леонид Велехов: Он сожалел о том, что родители вернулись, и он вынужден был с ними вернуться?
Марк Пекарский: Да, сожалел, много раз об этом говорил. Но потом я с ним встречался уже за границей, когда он отсюда уехал… Я дважды ездил к нему в Экс-ан-Прованс. И он там уже сожалел, что уехал из Союза. Первый раз мы с ним в Дармштадте встретились, где я был на гастролях. И он познакомился там с моей женой. И ее спрашивал: "А как вы думаете, мне дадут класс в Московской консерватории, например, клавесина?" Он мечтатель, конечно, большой – дали бы ему класс! Так вот, он сказал: "Вы понимаете, я всегда в России был чужим, но оказывается, что я и здесь чужой. И нигде, – говорит, – я не дома".
Леонид Велехов: Это трагическая судьба.
Марк Пекарский: Да, конечно, безусловно.
Леонид Велехов: Сколько в ней переплелось и великой большой истории, и такой вот частной человеческой…
Марк Пекарский: Да. Но для русской музыки он сделал чрезвычайно много! Да и не только для музыки, вообще для искусства. Он оказал на целое поколение совершенно удивительное влияние. Я как-то определил это так – он научил нас свободе, свободе всего: свободе мнений, свободе мышления, свободе оценок, которые не зависят от чего-то, а зависят только от того, как ты сам думаешь. А меня он научил музыку слушать, и я надеюсь, что не только слушать, но и слышать. Тем, что я есть теперь, я обязан целиком и полностью ему. Так был бы я оркестровым тяни-толкаем, ходил бы, зарплату свою получал. Что такое оркестрант – не только в России, а везде?
Леонид Велехов: Лабух, извиняюсь.
Марк Пекарский: Это лабух. Если перевести на нормальный язык – это профессионал, ремесленник, может быть, высокий профессионал. И у меня есть такие ученики, которые играют в замечательных оркестрах, но я где-то про себя не всегда считаю их профессионализм адекватным их музыкальному значению.
Звучит музыка
Леонид Велехов: После изысков музыкального авангарда в духе Эдисона Денисова, Анри Волконского и Марка Пекарского самое время прозвучать простой, традиционной лирической бардовской песне…
Звучит песня "Как тебя зовут (Тысяча имен)" в исполнении Алексея Иващенко
Леонид Велехов: Уже приближаясь к финалу нашего концерта, а вместе с этим и к Новому Году, хочется услышать что-нибудь широкое, раздольное, очень русское. Маэстро, вам и вашему замечательному хору слово!
Песня "Наша жизнь коротка" в исполнении Хора Минина
Наша жизнь коротка,
Все уносит с собой.
Наша юность, друзья,
Пронесется стрелой.
Припев:
Проведемте, друзья,
Эту ночь веселей!
И пусть наша семья
Соберется тесней!
Налей, налей
Бокалы полней!
И пусть наша семья
Соберется тесней!
Выпьем первый бокал.
За свободный народ.
А второй наш бокал
За девиз наш “вперед!”
Припев:
Проведемте, друзья,
Эту ночь веселей!
И пусть наша семья
Соберется тесней!
Леонид Велехов: А финал… Что же голову ломать, если для финала новогоднего концерта в нашем репертуаре есть нечто такое, лучше чего для такого повода, как голову не ломай, все равно не придумаешь… Сейчас вы поймете, о чем я. А я с вами прощаюсь, поздравляю вас с наступающим Новым Годом, дорогие зрители и слушатели. А от имени и по поручению съемочной группы программы "Культ личности" вас поздравит наш персональный "культличностный" Дед Мороз, он же оператор Михаил Носов.
Михаил Носов: Над нашим домом много лет метет метель.
Нас всех почти что замело.
А мы здесь странные Деды Морозы,
Мы не любим льда и холодов.
И мы желаем всем зрителям Свободы – свободы.
Мы желаем, чтобы в ваши дома, в нашу страну как можно раньше пришел апрель, принес с собой капель и освобождение ото льда.
С Новым Годом! С Рождеством"!
Леонид Велехов: Пользуясь своим правом хозяина и автора, я вас попрошу исполнить песню. Я понимаю, сколько раз вы ее исполняли. Но я как раз недавно пересматривал в YouTube запись вашу, каких-то еще 80-х годов. Вы поете, и дают зал: и весь зал безмолвно подпевает, открывает рот! Все знают слова! У нас так не знают гимн Советского Союза и России, как знают "Диалог у новогодней елки". Меня поразило, что это действительно знают все, что называется, и стар, и млад.
Сергей Никитин: Это Юрий Левитанский. К моему большому сожалению, актуальность этого стихотворения не пропадает. Если мы будем с вами хорошо жить, если в нашем обществе будут уважать личность, если в ней будет культ каждой личности… Об этом можно только мечтать. И про это мечтал еще в конце 60-х годов поэт Юрий Левитанский.
Звучит песня "Диалог у новогодней елки"
"– Что происходит на свете? – А просто зима.
– Просто зима, полагаете вы? – Полагаю.
Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю
в ваши уснувшие ранней порою дома.
– Что же за всем этим будет? – А будет январь.
– Будет январь, вы считаете? – Да, я считаю.
Я ведь давно эту белую книгу читаю,
этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
– Чем же все это окончится? – Будет апрель.
– Будет апрель, вы уверены? – Да, я уверен.
Я уже слышал, и слух этот мною проверен,
будто бы в роще сегодня звенела свирель.
– Что же из этого следует? – Следует жить,
шить сарафаны и легкие платья из ситца.
– Вы полагаете, все это будет носиться?
– Я полагаю, что все это следует шить.
– Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,
недолговечны ее кабала и опала.
– Так разрешите же в честь новогоднего бала
руку на танец, сударыня, вам предложить!
– Месяц – серебряный шар со свечою внутри,
и карнавальные маски – по кругу, по кругу!
– Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,
и – раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три,
раз-два-три!.."
