Иван Толстой: Сегодня мы с Борисом Михайловичем будет говорить об Иване Александровиче Гончарове.

Борис Парамонов: Я боюсь, Иван Никитич, что много говорить мне о Гончарове не придется. И не потому, что он мало написал, – написал он достаточно, стандартное собрание сочинений, восемь томов. Три романа знаменитых на "об" – "Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв". Причем "Обломов" – не просто роман в ряду других романов русской литературы, а некий, что ли, руководящий текст. Обломов – мощный образ, русский архетип, как сейчас говорят.

Иван Толстой: В набоковском "Даре" в беседе Годунова-Чердынцева с Кончеевым кто-то из них говорит, как об известном: Россию погубили два Ильича. Это ли не повод для всяческой памяти об Илье Ильиче Обломове.

Борис Парамонов: При этом отзывы Набокова о Гончарове (включая эту беседу в "Даре") даже не то что негативные, а я бы сказал, пренебрежительные.

Иван Толстой: И не только в "Даре". Такой, например, в "Защите Лужина": книжки его отца-писателя казались маленькому Лужину такими же скучными, как "Слепой музыкант" или "Фрегат Паллада". Или в воспоминаниях "Другие берега" Набоков пишет, как его воспитатель Ленский удивлялся и даже жаловался набоковской матери, что ее сыновья не читают любимых всеми нормальными мальчиками Григоровича, Мамина-Сибиряка и Гончарова.

Борис Парамонов: Но как раз "Фрегат Паллада" небезынтересное сочинение. Это книга несколько (слишком!) неожиданная у Гончарова: певец Обломова, летописец Обломовки – предпринимает кругосветное путешествие на парусном судне, да еще в военное время: только-только Гончаров два месяца в Лондоне пожил, как началась война России с Англией и Францией.

Но вернемся все-таки к "Обломову" – казовое сочинение Гончарова, его, так сказать, патент на благородство, пропуск в русские классики. И вот что пишет об этом знаменитом романе еще один (будущий) классик Чехов:

Диктор: "Читаю Гончарова и удивляюсь. Удивляюсь себе: за что я до сих пор считал Гончарова первоклассным писателем? Его „Обломов” совсем неважная штука. Сам Илья Ильич – утрированная фигура, не так уж крупен, чтобы из-за него стоило писать целую книгу. Обрюзглый лентяй, каких много, натура не сложная, дюжинная, мелкая; возводить сию персону в общественный тип – это дань не по чину. Я спрашиваю себя: если бы Обломов не был лентяем, то чем бы он был? И отвечаю: ничем. А коли так, то и пусть себе дрыхнет. Остальные лица мелкие, пахнут лейковщиной, взяты небрежно и наполовину сочинены. Эпохи они не характеризуют и нового ничего не дают. <...> Ольга сочинена и притянута за хвост. А главная беда – во всем романе холод, холод, холод... Вычеркиваю Гончарова из списка моих полубогов".

Борис Парамонов: Чехов впадает в невольную ошибку: говоря об “Обломове”, он готов считать эту вещь реалистическим романом, тогда как фигура Обломова не столько реалистический портрет, сколько гипербола, чтоб не сказать карикатура. И откуда эта карикатура, эта гипербола? Из Гоголя, конечно. Да и остальные лица отнюдь не лейковщина, не из юмориста Лейкина, а из того же Гоголя – кроме Штольца и Ольги, действительно сочиненных.

Вот возьмем первую часть, те сцены, которые очень странны именно в этом романе о ленивце-байбаке: не успел он проснуться, а уже четверо посетителей, да и врач в придачу от соседа заглянул. Перечисляю: разговоры Обломова с Захаром – из "Женитьбы". Тарантьев – Ноздрев, Алексеев – Башмачкин, Волков – Хлестаков, литератор Пенкин – душа Тряпичкин. А сам Обломов разве не из Гоголя?

Иван Толстой: Ну да, известно, что во второй части "Мертвых душ" появился прообраз Обломова – Тентетников.

Борис Парамонов: Да, это общее место, о Тентетникове – но нельзя ли вместо апелляции к недописанному сочинению найти у Гоголя другой прообраз Обломова? Манилов, безусловно. Они ведь оба мечтатели пустые. Вспомним мечтания Обломова, когда он еще на службу ходил в департамент.

Иван Толстой: Тогда можно сказать, что друг Обломова Штольц в этой номенклатуре гоголевской занимает место Чичикова: помните, как Манилов мечтал о том, как они будут дружить с Чичиковым, и государь, видя такую примерную дружбу, пожалует их генералами?

Борис Парамонов: Конечно! Над Гончаровым на всем протяжении его романа тяготеет Гоголь, его тень ложится. А как построен самый знаменитый фрагмент романа "Сон Обломова"? Начинается мощной гоголевской риторической интродукцией – и переходит в нечто вроде "Старосветских помещиков". Только у Гоголя короче, а значит лучше.

Иван Толстой: Последняя часть "Обломова", житье у вдовы Пшеницыной – это чистые уже "Старосветские помещики".

Борис Парамонов: Несомненно. Но главное надо сказать: Гончаров пал жертвой распространенной ошибки – представления о Гоголе как реалисте – и пошел размазывать свою Обломовку на два печатных листа. Но карикатура должна быть быстрой, один-два штриха. Резюмирую тему "Обломова" следующим образом: он получился там, где наличествует и сохраняется гоголевская печать – вот в самой этой гиперболе Обломова-ленивца, не способного встать с дивана. Чехов был неправ, дезавуируя Илью Ильича, – он тоже не увидел, что Обломов – это не реальный тип, а карикатура, выполненная в манере Гоголя. Но это трудно было увидеть, во-первых, потому что тут Гоголь не был так уж заметен у Гончарова, а во-вторых и главным образом, потому что самого Гоголя неправильно понимали как реалиста-сатирика.

А Штольц с Ольгой если и выдуманы, то опять же по Гоголю, только из второй части "Мертвых душ": Штольц – это Муразов и Костанжогло, а Ольгу, пожалуй, можно вести от жалостливой Улиньки.

Иван Толстой: Борис Михайлович, тут проверить нужно: был ли известен второй том "Мертвых душ", когда Гончаров работал над "Обломовым"?

Борис Парамонов: Проверил: второй том был издан в 1855 году в составе второго собрания сочинений Гоголя. А Гончаров "Обломова" напечатал в 1859 году, так что вполне мог ознакомиться с гоголевскими добродетельными дельцами.

Повторяю и фиксирую главное: удача "Обломова" целиком идет от Гоголя, от его мощного и плодотворного влияния. Главный пункт воздействия гоголевского – как раз в этой гиперболизации образа лентяя, выхождение за грань реализма, всяких модных тогда "физиологических очерков". Обломов в некотором роде – удача Гоголя, а не Гончарова.

И нельзя не сказать, что критики заметили это обстоятельство, даже Добролюбов в самом конце своей пресловутой статьи "Что такое обломовщина" – хотя он и размазал всячески тему паразитического помещичьего быта. Но все-таки в конце статьи вывел образ Обломова за бытовой ряд, сказал о своеобразной его универсальности в русской жизни. У него получилось, что Обломовы – это русские либералы. Что тоже, конечно, сужает образ, не мытьем, так катаньем социологизирует его. Но грех застревать на Добролюбове, мы не школьники. Вот возьмем у Айхенвальда такие слова:

Диктор: "То мертвое озеро жизни, которое характеризуется страшным словом обломовщина (ведь она страшна, эта тина, засасывающая живых людей), то зло бессилия, беспомощности и равнодушия, которое укладывает людей в "простой и широкий гроб" сонного прозябания, – это зло Гончаров взял в слишком обыденном его проявлении; он значительно упростил его, низвел его к физической лени. Для того чтобы быть Обломовым, вовсе не надо лежать по целым дням, не расставаться с халатом, плотно ужинать, ничего не читать – и браниться с Захаром: можно вести самый подвижный образ жизни, можно странствовать по Европе, как это делает Штольц, и все-таки быть Обломовым. Гончаровская обломовщина не тонка, она имеет слишком физиологический характер, и автор заручился даже медицинским свидетельством о болезни Обломова, об отолщении его сердца. В Онегине и Бельтове, даже в Райском, в лишних людях Тургенева и Чехова обломовские черты одухотворены, и там они более глубоки, живут всецело во внутреннем мире или не проступают так грубо снаружи, как у Ильи Ильича. Там гораздо идеальнее страх перед жизнью, которая "трогает, везде достает". У Гончарова физический Обломов заслоняет Обломова души, и те общие черты, которыми автор рисует постепенное духовное замирание и оцепенение своего героя, расплываются в туман".

Борис Парамонов: И вы знаете, Иван Никитич, что мне больше всего понравилось в "Обломове"? Как раз все, что связано с Ольгой: роман Обломова понравился. И напомнил он мне сейчас, странно сказать, – "Защиту Лужина". Влюбленный Лужин похож на влюбленного Обломова, а жена его будущая как раз на Ольгу (и на ту Улиньку архаическую) – ее импульс не любовный, а филантропический. Это любовь не эротическая, а харитативная, как сказал бы Бердяев. Взял Владимир Владимирович, взял у Гончарова, из "Обломова" кое-что.

Иван Толстой: Забавное сравнение, неожиданное.

Борис Парамонов: Я вот сравнил Обломова с набоковским Лужиным, а можно ведь еще одну параллель найти, куда интереснейшую: Обломов напоминает мне героя одного американского, причем современного, двадцатого века романа – Холдена Колфилда из Сэлинджера "Над пропастью во ржи".

Иван Толстой: Каким же образом?

Борис Парамонов: А вот давайте цитату приведем из "Обломова", речь самого Ильи Ильича:

Диктор: "Свет, общество! Ты, верно, нарочно, Андрей, посылаешь меня в этот свет и общество, чтоб отбить больше охоту быть там. Жизнь: хороша жизнь! Чего там искать? интересов ума, сердца? Ты посмотри, где центр, около которого вращается все это: нет его, нет ничего глубокого, задевающего за живое. Все это мертвецы, спящие люди, хуже меня, эти члены света и общества! Что водит их в жизни? Вот они не лежат, а снуют каждый день, как мухи, взад и вперед, а что толку? Войдешь в залу и не налюбуешься, как симметрически рассажены гости, как смирно и глубокомысленно сидят – за картами. Нечего сказать, славная задача жизни! Отличный пример для ищущего движения ума! Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? Чем я виноватее их, лежа у себя дома и не заражая головы тройками и валетами?

А наша лучшая молодежь, что она делает? Разве не спит, ходя, разъезжая по Невскому, танцуя? Ежедневная пустая перетасовка дней! А посмотри, с какою гордостью и неведомым достоинством, отталкивающим взглядом смотрят, кто не так одет, как они, не носят их имени и звания. И воображают несчастные, что еще они выше толпы: "Мы-де служим, где, кроме нас, никто не служит; мы в первом ряду кресел, мы на бале у князя N, куда только нас пускают"... А сойдутся между собой, перепьются и подерутся, точно дикие! Разве это живые, не спящие люди? Да не одна молодежь: посмотри на взрослых. Собираются, кормят друг друга, ни радушия, ни доброты, ни взаимного влечения! Собираются на обед, на вечер, как в должность, без веселья, холодно, чтоб похвастать поваром, салоном и потом под рукой осмеять, подставить ногу один другому. Третьего дня, за обедом, я не знал, куда смотреть, хоть под стол залезть, когда началось терзание репутаций отсутствующих: "Тот глуп, этот низок, другой вор, третий смешон" – настоящая травля! Говоря это, глядят друг на друга такими же глазами: "вот уйди только за дверь, и тебе то же будет"... Зачем же они сходятся, если они таковы? Зачем так крепко жмут друг другу руки? Ни искреннего смеха, ни проблеска симпатии! Стараются залучить громкий чин, имя. "У меня был такой-то, а я был у такого-то", – хвастают потом... Что ж это за жизнь? Я не хочу ее. Чему я там научусь, что извлеку?"

Борис Парамонов: Этакий юношеский невроз, чистой воды Холден Колфилд. Подросток, боящийся жизни. Он боится стать кем-то, социализации боится, объективации. Боится утратить свою онтологическую целостность, то есть подвергнуться социальному отчуждению. Вообще это высокое состояние души, но культурно приемлемый выход из него только один – гениальное художественное творчество, в произведении искусства восстанавливающее, вернее моделирующее эту бытийную целостность. Но художественным гением обладает, увы, не каждый невротический подросток. Так что Холдену остается только стекла бить и руки свои ранить. Или смотреть, как его маленькая сестричка на карусели катается. Далеко на карусели не уедешь – движение по кругу.

Вот это и есть Обломов. Но это есть и Россия – вот почему образ этот гениален, в самую точку, в яблочко попавший. Россия ведь тоже никуда не идет, культурной объективации и социализации не подвергается, а катится по кругу. Воспроизводит одни и те же ситуации. Прогресса нет. А сказать проще и точнее – нет выхода в социальное поле, еще проще – в жизнь.

Иван Толстой: "А моя страна подросток" – так получается?

Борис Парамонов: Именно так.

Иван Толстой: Еще Константин Леонтьев сказал: разговоры о тысячелетней молодости России надоели.

Борис Парамонов: А что поделать, если она так и не повзрослела. Но ведь подростки всякие бывают. Есть Холден Колфилд, режущий собственные руки, а есть и другие подростки – порченые, хулиганье. Они предпочитают других бить – тех, что послабее, и уважают, точнее, боятся тех, кто может дать им отпор. Вот вам русская история в самом кратком очерке, как говорил Михаил Покровский. Так что лучше уж не вставать с дивана, не уходить в подворотню. В русском случае – заниматься художественной литературой, писать гениальные романы.

Не всегда гениальные романы, конечно, но можно и что другое. Мемуарист рассказывает: в компании литераторов Лев Гумилевский читал свой рассказ. Не понравился, все обругали. Только Андрей Платонов сказал: лучше писать плохие рассказы, чем хулиганить в подворотне.

Иван Толстой: В таком случае – где русский диван, с которого вставать не следует, в чем он, так сказать, состоит?

Борис Парамонов: Русская география. В России нет истории, но есть география. Это ее немереные просторы. Русский человек смотрит на карту – и овладевает им испуг. Как Паскалем овладевал страх при мысли о космосе. Все равно такую громаду не освоить, эту Сибирь неохватную. Так что на восток двигаться незачем, как бы Солженицын ни призывал, лучше на запад попробовать, в ближайшую подворотню. Иногда и до Парижа доходили, не говоря о Берлине. А что толку? Приходилось назад возвращаться, все в те же нежилые, холодные помещения. Бердяев сказал: Россия пала жертвой своего пространства. И не он единственный, до него это Борис Чичерин сказал.

И ведь что заметим. Действительно Обломов лучше, чем русский человек активного типа, холерического, так сказать, темперамента. В России было два активных человека: Петр Первый и Ленин. И оба злыдни, палачи. Петр хоть Петербург построил и Пушкина, говорят, родил, а про Ленина и этого не скажешь. Родил Магадан и разве что Маяковского, да и тот застрелился.

Иван Толстой: А Пушкин, того хуже, был застрелен.

Борис Парамонов: Так ведь на дуэли, в честном бою. Вешать это на Николая Первого нельзя.

Но не будем уходить в сторону, вернемся к Обломову, к роману. Что и говорить: хорош, да лучше б его не было.

Иван Толстой: Лучше б диван другой. Пожестче, страна другая – поменьше. Так можно резюмировать ваши речи про Обломова. Но ведь у Гончарова и другие были сочинения. Предлагаю вернуться к "Фрегату Палладе" – такому необычному у создателя "Обломова" сочинению.

Борис Парамонов: О "Палладе" мне самому сказать особенно нечего, но я нашел очень интересный текст, принадлежащий перу Б.М. Энгельгардта, не печатавшийся при его жизни и только недавно найденный. Энгельгардт умер в ленинградскую блокаду. Это его исследование называется "Кругосветное путешествие И.Обломова". Хорошее название? Он находит у Гончарова тему и ситуацию романтического сознания. Давайте кое-что процитируем.

Диктор: "Романтический идеал, перестроенный исключительно по категориям и нормам эмпирической жизни, неизбежно приобретает совершенно особый характер: он превращается в мечту. Это значит, что из системы норм и принципов, согласно которым должно вестись творческое преобразование действительности, он становится системой идеальных форм жизни, законченной картиной блаженного существования. Обе эти системы по-разному влияют на духовную жизнь человека. Первая призывает человека к неустанной деятельности и борьбе, поставляя перед ним действительность как материал вечного творчества, вторая заставляет его искать в жизни готовых форм.

Так возникает “обломовщина”. Сущность ее заключается не в “лени”, “распущенности”, “дряблости” и других “способностях” и “свойствах”, нередко приписываемых русскому человеку вообще, а в особой оформленности практического сознания: в том, что место творческих норм, стоящих над жизнью, заняли в нем фантастические представления об идеальных формах жизни, сочетающихся при этом с верой в их реальную данность в действительности".

Борис Парамонов: Вы заметили, Иван Никитич, что из Обломова и обломовщины получается в этой интерпретации? Социалистический реализм – не больше, не меньше. То есть наделение мечты, фантазии реальным статусом существования. Причем не каким-нибудь "дазайн", наличной бытийственностью, а воплощенным идеалом. Вот и ищи после этого в "Обломове" картину помещичьей жизни и психологии первой половины девятнадцатого века. И не Сталин эту сказку выдумал, и не его литподручные, какой-нибудь Стецкий, а из какой-то первоматерии русской она появилась. И знаете, кто нынешний Обломов самый настоящий? Жириновский.

Иван Толстой: В каком смысле?

Борис Парамонов: Да никак мне не забыть одной его уже давней, ельцинских, кажется, времен речи. Он говорил: хорошо бы построить кругом шоссейные дороги и чтобы каждые две мили – заправочная станция. Это Манилов (предшественник Обломова) так мечтал: построить на озере мост и чтоб на нем квас и пряники продавали. Так построй! Не бином Ньютона. Нет, об этом предпочитают мечтать, а действительность низкую этой мечтой и подменяют. Не нужно дорог и заправок – нужно мечтать о них. Вот Россия – хоть обломовская, хоть советская, хоть постсоветская.

Иван Толстой: А что, Борис Михайлович, два других романа Гончарова?

Борис Парамонов: В сущности, здесь не о чем особенно говорить. Успех "Обыкновенной истории" (1847 год) трудно объяснить после Гоголя и прозы Лермонтова. Думаю, это было во вкусе тогдашних светских повестей, вроде "Поленьки Сакс" Дружинина. Ну, а "Обрыв" – просто плохая вещь, совершенно неудавшаяся. Трудно было ожидать другого: старый холостяк пытается писать о девушках. И получается у него, что Вера, "пав", кается в этом падении не только бабушке и Райскому, как-никак двоюродному братцу, но и Тушину – солидному человеку, имеющему самые серьезные намерения. Ей-богу, в раннем рассказе "Иван Савич Поджабрин" о чиновнике-ловеласе больше психологической правды.

Но я бы еще, Иван Никитич, два слова о "Фрегате Палладе". Там Гончаров раскрывает свой идеал – и это идеал буржуазный, английский, так сказать, апофеоз деловой активности, завоевывающей мир во всех его отдаленных уголках. Идея колониализма, если угодно. Но не будем такую уж негативную коннотацию этому скомпрометированному слову придавать. У Гончарова это просто деятельная энергия, трудовая экспансия. Он видит мир, преобразованный этой трудовой энергией, этим английским мореплавателем, – и такой же хочет видеть Россию. Самого себя таким видеть. Вот и поехал на "Палладе", забыв про диван.

Интересно, что это увидели и остро об этом сказали тогдашние критики всякий раз, вспоминая "Фрегат Палладу":

Диктор: Нас преследует все тот же идеально величавый образ лавочника, который не покидает г. Гончарова и во всех прочих произведениях его, во имя которого он вооружается и против сентиментальной взбалмошности Адуева-племянника, и против спячки Обломова, и против наивного эстетического эпикуреизма Райского, и против бесшабашности Марка Волохова".

Борис Парамонов: Несомненно, имелоcь в виду следующее место из "Фрегата Паллады":

Диктор: "Ваши музы, любезные поэты, законные дочери парнасских Камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. (…) Не блистающий красотою, образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии – на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже. Все изящество образа этого, с синими глазами, блестит в тончайшей и белейшей рубашке, в гладко выбритом подбородке и красиво причесанных русых или рыжих бакенбардах. Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов. Радостно вскочили мы на цветущий берег, под олеандры. Я сделал шаг и остановился в недоумении, в огорчении: как, и под этим небом, среди ярко блещущих красок моря и зелени... стояли три знакомые образа, в черном платье, в круглых шляпах! Они, опираясь на зонтики, повелительно смотрели своими синими глазами на море, на корабли и на воздымавшуюся над их головами и поросшую виноградниками гору. Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли. В океане, в мгновенных встречах, тот же образ виден был на палубе кораблей, насвистывающий сквозь зубы: "Rule, Britannia, uponthesea" ... Я видел его на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы... Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой".

Борис Парамонов: Вот бы и русским так – в каждой букве "Фрегата Паллады". И тут горше всего становится. Еще один пример краха русских порываний. То же и у Чехова было, активного человека, которому не повезло. Так и всем не повезло. России не повезло.